Этажерка. Альманах мастерской рассказа. Выпуск 2

Мы проводили облако молча, и тетя продолжила про хлипенькую дверь и типовые домики у всего массива. Наконец мы пришли.

За калиткой с диким виноградом была тропинка. Под яблоней – площадка с овальным пластиковым столом. Тут же крыльцо и вход в маленький, почти игрушечный дом. Я подумала: «Ну ладно мы! Мы с мамой вон какие маленькие, но тетя Ира-то как здесь поместится?» Тетя Ира вынула ключ и покопалась им в замке, распахнула дверь и, наклонившись, вошла.

Внутри пахло сыростью, картошкой из подпола. Вечером тетя, стоя в подполе по шею, подавала мне кастрюлю с картошкой – внизу темно и сумрачно, оттуда веяло холодом. Тетя выбралась по ступеням и хлопнула квадратной дверцей, которая тут же стала просто полом с крашеными досками. Такой вот фокус.

На темной кухне с одним окном дикий виноград оплел всю стену снаружи, и свет сквозь него лил жидкий, зеленый. Мы разобрали сумку с дачной едой: печенье, сыр, свертки с колбасой, сосиски.

Тетя показала комнату, где мы будем спать. Она была странная. Там стояли два старых дивана вдоль двух свободных стен. Из окна спальни, не заплетенного никаким вьюном, открывался простор: тетин огород и часть соседского участка. Все кирпичные стены спальни были обтянуты тканью в коричневый грубый цветок, вроде пиона. Цветы с лепестком и стеблем повторялись на всех четырех стенах от пола до потолка много-много раз.

Ткань держалась на деревянных рейках сверху и снизу.

– Это Толя, царствие ему небесное, прибил! – взвизгнула тетя, когда я провела рукой по выпуклому цветку на ткани. От неожиданности я отдернула руку, и пион вдруг стал похож на грустное лицо дяди Толи с усами.

Здесь пахло влажностью сильнее, и у меня забегали мурашки, только я представила остывший ночью чужой дом с загадочным подполом, влажные простыни с тяжелым, почти мокрым одеялом и эти усатые пионы. Радовало, что мы с мамой здесь будем спать вместе – третьего дивана, к счастью, не было.

Мы переоделись из городского в дачное и стали вовсе не похожи на себя прежних: маме дали соломенную шляпу с вырванным, точно откусанным краем, если бы ей еще палку с узелком – она бы стала похожа на путника дальней дороги из книги про Рэми. Мне выдали фиолетовые сланцы размера на три больше, я в них ходила, высоко поднимая ноги. И повели с экскурсией по огороду, видимо, здесь так принято. Тетя шла впереди и поясняла про все:

– Здесь морковка! – зеленые веники хвостов посажены ровно прямоугольно, мы вежливо киваем, идем дальше.

– А тут капуста, – размашистые листья с крупными бусинами капель уже начали заворачиваться в середине в тугой кулак. Тетя прищурилась, наклонилась к листу, сняла зеленую гусеницу, до этого мне неприметную, и раздавила двумя пальцами на наших глазах.

– А тууут, – тетя открыла той же рукой дверь в стеклянное, – моя теплица! – дыхнуло жарой и влажностью, как в бане. Мама восхитилась баклажанами, что выросли из семян «от Денисочки», и помидорами, огурцами:

– Ну, Ирина, ты просто волшебница.

Тетя улыбнулась кокетливо:

– Теплица-то еще с Толиных времен, а вот полив капельный мы с Денисочкой сделали. Он мне тут все-все помогает после того, как Толя «ушел».

Мне так и представился дядя Толя с лопатой, как он копает ровный прямоугольник земли под морковь, отирает кепкой лоб – да вдруг хвать кепкой об пол: «Надоело!» – разворачивается и уходит не оглядываясь.

Дядю Толю я видела несколько раз, на семейных днях рождениях. Я запомнила его лучше тети. Он со мной играл. Тетя говорила тосты, в крупных бусах с бокалом в руках, пьянела, перебивала всех, а дядя Толя смотрел на нее влюбленно и кротко. Но если он хотел добавить слово, тетя обрывала: «Молчи, Анатолий!» – и он умолкал. Мы с ним играли в хоккей через стол – стаканами, дули трубочкой салфетки, свернутые в шар, – это он придумал. Мне нравилось, что он не там, со взрослыми, а со мной. Он даже как-то успокаивал меня, когда я разбила бокал. Мама была занята, а он помог собрать осколки, забинтовал мне палец и долго подбадривал: «И раненный в жопу Чапаев плывет» – мы с ним смеялись. Но все же дядю Толю отпускали ко мне ненадолго – тетя, утомившись от речей, вдруг вспоминала о нем, звала, и дядя тут же, извиняясь, уходил. Мне было грустно узнать, что он умер вдруг во сне, и странно, что тетя это называла «ушел».

Вот, наконец, показали стоящее: вдоль забора у тети Иры росла малина – крупная, просто огромная. Только зря тетя Ира сказала, что унавоживала землю весной из компостной кучи, а потом свиным и куриным навозом и еще добавила непонятное, от чего мама вдруг покраснела.

Мне разрешили есть малину сколько захочу. Я съела много с куста и собрала ведерко с собой на завтра. Мама разложила шезлонг рядом с кустами и легла, раскрыв книгу:

– Ну что, котик, читаем?

Мне стало очень хорошо. Тетя ушла полоть морковь – неподалеку торчал ее цветастый дачный халат, она напевала. Я набрала полную ладонь малины, села на край шезлонга и слушала маму – читала она всегда очень здорово! Не отрываясь от книги, мама по одной брала ягоды из моей ладони. Я подумала – может, и не зря мы сюда приехали.

Потом мы ходили на речку. Я, ободрав руки о кусты малины, теперь не могла плавать – в зеленой воде царапины щипали. И вечером, под летним душем, продолжали зудеть. Успокоились только теперь. Тетя заварила чай с мелиссой и смородиной. Нам с мамой понравилось ужасно! Тетя Ира сказала, даст траву для чая с собой и пионов завтра срежет в дорогу – пионы качались на кусту и, мокрые, кивали: «Срежет-срежет».

Солнце село, и сумерки были приятны. Застрекотали сверчки, закружили мотыльки над уличным фонарем, они нежно пыхали в лампочку с еле слышным туком, их тени рябили на площадке под ногами. Тетя Ирина устала рассказывать про все, сидела тихо на пластиковом стуле. Мы с мамой сидели рядышком, на крыльце, завернувшись одним пледом в клеточку. Я представляла, как мы ляжем вместе на проваленный дачный диван. Дома мама говорит, что я «взрослая девица», и к себе спать не пускает.

Среди вечерне-дачных звуков вдруг раздался посторонний. Звонил мамин телефон. Я ненавижу этот звук! Мама быстро встала и ушла в дом, бросив мне край своего пледа. После таких внезапных звонков мама часто ехала работать. «Ничего не попишешь, котик, я врач!» Я прислушивалась к коротким фразам маминых глухих ответов и пыталась угадать: «Оно?» И сожалела, что тетина дача так близко к городу, – сюда добивает связь! Мама вернулась, и я сразу прочитала по ее лицу: «оно».

– Ира, проверь электрички. Сейчас можно уехать?

Тетка всколыхнулась:

– Марин, что, так прямо срочно? Там они что грят-то тебе? – убежала за блокнотом с расписанием, расправляя халат после долгого сидения.

Мама подошла ко мне:

– Котик, так выходит, мне нужно уехать. Ты останешься.

– Ты с ума сошла? – мои глаза против воли налились слезами: мне-то что здесь делать?

Я ее совсем не знаю!

Тетя Ирина вышла на крыльцо, раскрывая блокнот с газетной вклейкой. Мы продолжили говорить с мамой глазами: я на маму вопросительно, она мне – умоляюще. Я старалась не плакать.

– Вот расписание, я очки дома забыла, Марин, смотри, что там на вечер. Сейчас скока?

Двадцать семнадцать?

– В пятнадцать минут ушла одна. Следующая в двадцать один десять. Успею? – мама подняла глаза на тетю Иру.

– Ну, Марин, так-то успеешь, если выйти минут через десять. Дак ты как пойдешь? Роща неосвещенная, я обычно в темень не хожу. Там, грят…

– Ничего, – мама оборвала тетю Иру, – поеду на девятичасовой, там операция нужна, без меня не справятся, – мама посмотрела на меня: – Ира, я Танюшу оставлю? Мне некогда завозить ее домой…

– Конеееечно! – потянула тетя Ира, положив свою тяжеленную руку мне на плечо. – Пусть Танечка остается.

Я дернула плечом, пошла в дом. Мама за мной не последовала, торопилась уехать.

Тетя Ира вернулась в комнату, закрыв за мамой калитку:

– Ой, горе-то, горе…

Я зажмурилась, но неожиданно ее слова разрешили мне плакать, и я, опустив лицо в подушку, разревелась. Когда мама уезжала так вдруг, это каждый раз было горем. Влажный запах подушки добавлял горести, он лишь напоминал: я здесь совсем одна! С теткой! На этой противной даче!

Не помню, что тетя Ира говорила, она потом вышла выключать полив в огороде. На подоконнике у дивана осталась кружка остывшего чая с мелиссой. Мама позвонила тете Ире часа через два, сказала, что добралась до больницы, начинают операцию, за мной приедет завтра днем.

Мне вспомнилось, как часто мама уезжала посреди праздников, прогулок, наших с ней ужинов, все время оставляя меня ради работы. «Котик, я врач». Как пустел без нее дом, исчезал праздник, как наваливалась тоска, все становилось серым.

За окном стемнело. Внезапно вспомнилось обидное: как маму вызвонили в конце моего дня рождения. Она не знала, как со мной быть, растерялась, хотела звать соседку, а дядя Толя, они последние еще не ушли, вдруг сказал маме: «Не волнуйся, Марина, мы останемся» – и снял пальто. «Это может быть долго». Дядя Толя хмыкнул в усы, не глядя на тетю Иру: «Мы посидим, сколько нужно».

Когда мама ушла, тетя села в кресло, вытянула ноги, скинула каблуки – зачем ей такой высокой носить их у нас дома, было непонятно, – вынула острые шпильки, распустила дульку. Рыжий хвост повис на плече, как змея, извиваясь. Дядя Толя потер руки: «Ну что! Мы самые счастливые – сейчас будем открывать подарки! Ирочка, иди завари нам с Танюшей чаю! Там же еще остался на кухне торт?» Мы сели с дядей Толей на палас. Вдруг исчезла вся его пугливость перед тетей, он стал уверенный и спокойный. Мы открыли подарки, достали куклу, которая вопила: «Ма-ма» при наклоне, очень смешно кукла в руках дяди Толи верещала, а он ее качал. Наконец, развернули книгу «Без семьи» про путешествие Реми. Мы выпили чаю с тортом, посадив куклу рядом – тетя Ира накрыла и ушла убирать тарелки с праздника на кухню. Укладывая меня спать, дядя Толя читал. Читал он очень здорово, по ролям, а тетя спала в кресле, и выражение лица ее было не понять. И я подумала, как было бы хорошо, если бы дядя Толя просто остался, а тетя как-то растворилась. Получилось вот совсем наоборот.

– Пойду закрою, Танюша, дверь, будем ложиться, – сказала тетя Ира, хотя я уже лежала, гладя ребристый пион на стене. Но теперь надо было лечь по-настоящему, в пижаме и под одеяло. Я переоделась, стыдливо отвернувшись к окну, и прыгнула под одеяло. Я думала, окочурюсь, пока согрею собой эту постель. Тетка тоже переоделась и металась по комнате в чем-то белом, бесформенном, будто привидение, я старалась не смотреть. Потом она щелкнула выключателем, и с погасшим в комнате светом подсветилось окно – ночь в нем стала светлая. Луна колыхалась где-то над крышей, и дачный дом попадал в ее льющийся свет. Крякнул и заскрипел в углу теткин диван, пока она устраивалась удобнее:

– Денисочка скоро купит кровать, – подала тетя голос из глубины комнаты, – давно уж обещал. Он грит, сколько вы, Ирина Александровна, будете мучаться? Куплю вам комфортную в Икее с ортопедическим матрацем. Я ему грю, прям-таки с ортопедическим? Он мне грит, да! Только с ортопедическим. Он, грит, вы сколько спину гнете на этой своей даче? Уж комфорт-то для спины точно заслужили! То и правда, – тетка замолчала. – Заслужила. Тогда я точно этот диван выкину. Он хоть и мамочкин, но уже отслужил…

Тетка говорила еще. У меня закрывались глаза. Я вдруг оказалась внутри огромной чаши пиона, пустой и белой. Я карабкалась вверх по широкому лепестку и скатывалась по стенке на дно, чувствуя, как что-то завихряется в животе… На дне чашки ощущалась огромность цветка, а я маленькая, просто крошечная, и ничего с этим поделать нельзя. И некуда деться.

Утром сначала не поняла, где я. Тяжелое одеяло сбилось у горла и давило. Откинула его и сразу вспомнила стены, комнату, дачу, маму. Тетка храпела безбожно! Она подложила ладонь под смятую щеку, рот у нее сполз набок и открылся. Грудь в тонкой ночнушке вываливалась из выреза, было неловко смотреть. Мне хотелось писать. Уже светало. В доме туалета не было, а как открывать дачную дверь, я не знала, да и идти одной в конец участка было страшно.

Я ждала. В окне стояло пустое небо – с моего дивана вбок я видела только его. Я долго смотрела в окно. Там ничего не менялось, только небо вбирало свет и белело, наливаясь. Я хотела почитать, но не могла сосредоточиться – в туалет хотелось сильнее.

Небо уже стало ярким, когда я решилась и пошла к тетке:

– Тетя Ира, – я качнула ее плечо, – тетя Ира! – она открыла удивленно глаза, будто тоже не понимала, где она, но быстро вспомнила, подобрала губы, села. Диван жалобно крякнул:

– Как спала, Танюша? – она возилась с тапками, пытаясь попасть в них ступней.

– Ничего. Теть Ир, я в туалет хочу. Откроете мне дверь? – тетя Ира, победив тапочки, оттолкнулась от кровати, встала и пошла через кухню к двери.

– Конеечно! Время-то сколько, на кухне гляну. Ах ты Боже мой, уже семь?! – я так и не поняла, это рано или поздно для тети. Она натянула входную ручку на себя и, открывая нижний замок, рассказывала:

– А я-то все никак не засыпала сегодня. Мне показалось, прошел в окне кто, – замок не поддавался, – и я всю ночь, всю ночь туда смотрела! – раздался щелчок, тетя Ира распахнула передо мной дверь. У меня похолодел затылок:

– Зачем смотрели в окно? – открылся утренний сад.

– Ну, думаю, вдруг увижу его, как он вокруг дома ходит, лазейку ищет. Если сунется, огрею чем. Тут же еще и дите со мной, тебя охраняла. Ходят тут у нас всякие, что я Марине скажу, если что?

Я шагнула на улицу, пахло свежо и сладко. Трава, пионы, деревья стояли влажные, как умытые, один дикий виноград был сухой, как будто чувствовал, что он не совсем растение, не совсем живое.

– Кто он? – допытывала я тетю Иру в изумлении, забыв, что торопилась в туалет.

– А я почем знаю? Показалось, будто в кепке такой, чуть сгорбленный, так шмыг! – тетя поднесла локти к телу, наклонилась, показывая, – сорочка просвечивала так, что тетя стояла почти голая. – Ой! Да может, и показалось! – опомнилась она и махнула: – Не бери в голову, Танюша! Но я потом, представляешь, еще несколько часов смотрела не мигая, вот те крест, больше не пришел! – и тетя Ира перекрестила широкие плечи и грудь.

Я бежала по дорожке к туалету потрясенная. Я спала, а кто-то ходил мимо окна под боком! Что бы я делала, если бы увидела его случайно утром? Каждый пышный куст теперь пугал, будто «он» мог сидеть там. В темном туалете я смотрела в щелочку меж досок, держа ручку двери так, что если кто дернет снаружи, не открыть, и все торопилась выйти на свет – мне казалось, этот некто висит за моей спиной под темным потолком неясно как или что он же снаружи ходит вокруг и вот сейчас мелькнет в просвете досок. Или что – вот уж полная глупость – сидит внизу в яме летнего туалета и может выскочить вдруг… Мне мама рассказывала, как питон в Австралии из унитаза дяденьку укусил.

Он занял все мои мысли.

День тянулся точно неделя. Я думала, не доживу. Мне было тоскливо и страшно. Я собралась уже в час и сидела на пластиковом стуле за столом, на нем лежали срезанные пионы. Тетка убеждала, что не надо резать цветы «так рано», но мне казалось, она просто жадничает: набрала полный пакет «гостинцев», туда же сложила наше недоеденное печенье, а сосиски себе оставила.

Когда мама позвонила в два и сказала, что выезжает, я уже была как изваяние. С теткой совсем расхотелось быть хорошей. В голове крутился непонятный мужик. Какой он? Прошел крадучись или уверенно ступая по камням под окном спальни? Заглянул в окно, увидел нас спящих, особенно меня ближе к окну рассмотрел? И зачем тетка смотрела в окно не мигая? Я бы ни за что так не смогла! Накрылась бы с головой и притворилась, что меня нет.

Мама приехала уставшая. Глаза темно ввалились и рот будто обведен темным карандашом, но сказала, что операция прошла хорошо. Мама сказала, что чуть не проспала остановку, нет, заходить не будет:

– Там обратная электричка через тридцать минут, пошли, Танюша.

Калитка вдруг тихо отворилась, вошел он: кепка, синий льняной пиджак, вытянутое лицо с крупным носом. Тетя Ира всплеснула руками, по-девичьи смутилась:

– Георгий Соломонович! Марина, познакомься, – тетка протянула руку к маме, будто Георгий Соломонович стоял на ее ладони и мама его должна была рассмотреть получше. – Это наш сосед, ты помнишь, я про него тебе говорила?

Мама сдержанно кивнула.

– Добрый день! – тот скользнул по маме влажным блестящим взглядом, голос у него был густой, протянул руку: – Наслышан-наслышан о вас! Как поживаете?

Мама быстро отняла руку:

– Все хорошо, спасибо. Правда, мы уже уходим, – меня вдруг напугало, что Георгий Соломонович может нас задержать и электричка уедет. Я дернула маму за руку: – Пошли.

– Уходите? – Георгий Соломонович снял кепку, потер лысину, положил кепку на место. – Очень жаль, очень жаль… – и он на маму как-то посмотрел… С ног до головы пожирающе.

Мама отвернулась к тете:

– Спасибо за все!

Тетя Ира вдруг закокетничала, разрумянилась, поправила платок на плечах, прядь у лба:

– Ой ну что ты, Марин! Одно удовольствие было, одно удовольствие. Танечка только очень грустила, но вы приезжайте еще!

«Ни за что!» – ответила я про себя.

Мы шли к калитке, поэтому сосед отступил вглубь дикого винограда, чтобы нас пропустить, и взгляд у него был тихий и темный. И в этот самый миг, когда на долю секунды наши глаза встретились и его взгляд стал еще маслянее, он точно в трафарет попал в образ того страшного, что проходил мимо дачного окна, пока я спала.

– Какой неприятный! – мы шли по тропе, мама несла цветы и сумку.

– Угу! – согласилась я, прижимаясь к маминой руке, до слез пахнущей так вкусно. Не отпуская руки, точно оберег, с которым я смелее, обернулась на дачу тети Иры. Георгий Соломонович стоял у калитки и, глядя нам вслед, шарил в кармане брюк, будто искал ключи. А дом утопал в диком винограде, как пойманный пленник, которому уже не выбраться.

Архипова Марина

(Ярославль)

Родилась в Тутаеве. В 1979 году окончила экономический факультет ЯрГУ имени П. Г. Демидова.

Пишу о семье, родных людях. Вспоминаю старый Ярославль – город детства и юности.

Желуди

Вдоль дороги растут старые березы и клены. Улица сплошь устлана сухими желтыми листьями. Ветер гоняет их из стороны в сторону, собирает в огромные шуршащие кучи и вновь разметывает. Внизу улица Чайковского. Директор перед началом урока поставила мне пластинку на проигрыватель – «Времена года». Надо же, как удивительно – и улица Чайковского, и музыка его… Листья танцуют, кружатся и порхают, то ускоряя свое падение, то замедляя.

Я лежу поперек подоконника, болтаю ногами. Разглядываю редкие машины. Сверху, под крышей, воет незлобно ветер. Окно маленькое, глубокое, на подоконнике можно даже спать. Тишина. Идет урок. Мне надо сидеть тихо. По трем скрипучим ступенькам поднимаюсь в кабинет директора. Зовут директора странно и сказочно – Августа Моисеевна. Седые волосы убраны в красивую прическу, очки с толстыми стеклами. «Вы были у окулиста? Астигматизм? Как у меня… Не переживай, детка, к этой штуке можно приноровиться и прекрасно жить».

Возле двери кабинета стоит старая корзина. В ней постелена теплая директорская кофта и лежит Муська с котятами. Она добрая, всегда с удовольствием бегала за бумажкой на ниточке. Протягиваю палец к котенку. Он самый разноцветный из трех. Крохотный, с ладонь директора. Сладко зевает и потягивается. Муська поворачивает ко мне голову и шипит. Да ну тебя, не нужны мне твои котята!

Кубарем скатываюсь со ступеней. Где мама? Классы внизу, на втором этаже. Эта лестница тоже скрипит в тишине, как ни старайся. Приоткрываю тихонько дверь. Возле доски стоят Нонна Ивановна и незнакомая женщина. Они вместе пишут и переговариваются. За следующей дверью – мама. Скорей закрыть, чтобы не заметила! В третьем классе урок ведет директор. Она стала выше и красивей, чем была в своем кабинете, и говорит, как артистка. Доска далеко от двери, поэтому можно не волноваться.

За последней партой сидит седой мужчина. У него даже усы седые. И очень смешно окрашены желтым прямо над верхней губой. Он манит меня пальцем. В класс заходить нельзя. Но ведь зовут же? Опускаюсь на четвереньки и ползу к нему. «Ты чья?» – спрашивает он шепотом. «Лидии Дмитриевны», – шепчу в ответ. Он подхватывает меня на руки и выходит из класса. В коридоре висят пальто. Он роется в кармане, достает огромную конфету и пачку папирос «Беломор». Такие курит безногий фронтовик из соседнего дома. Конфета так хороша, что я смущаюсь. Не праздник же сегодня… «Красивая у тебя мама. Объясняет хорошо. Все понимаю. А ты учись вовремя. Не дело на старости лет по школам шастать». Вздыхает и идет к выходу. Звенит звонок. Я бегом поднимаюсь по лестнице на этаж, с которого мне нельзя уходить.

Следующего урока у мамы нет, «окно». Мы спускаемся по скрипучей лестнице с третьего этажа, огибаем дом. «Остановись. Посмотри, в каком необычном здании я работаю. Это кирха. Ее немцы построили». Здание странное. С высокими окнами. Их два ряда. Нижние – высокие, как в сказочном дворце, сверху обычные. «А этажей три. Пол второго этажа разделяет окно надвое», – грустно говорит мама. Через дорогу начинается детский парк. Редкие прохожие.

Дорожки, скамейки. Мама садится на ближайшую и открывает свои записи. «Иди, собирай желуди, не мешай».

Деревья старые, с черными стволами. Ветви раскиданы широко в стороны. Желтые листья повсюду, и внизу, и вверху. Загребаю листья ногами, ощущаю их запах. Запах осени. Роюсь в листьях. «Ты чего?» Как тень возле меня возникает мальчишка. «В кленовых листьях желуди ищещь? Смотри сюда, дуб вот. Листья, видишь, как от кленовых отличаются? И ствол другой. Вот здесь ищи. Малявка. Да не лежи ты на куче. Не слышишь?» Я прислушиваюсь. Вокруг меня все шуршит. Листья с легким шелестом летят сверху. Шурх – ложатся на меня и рядом. «Мыши в куче. Да не подпрыгивай ты! Больно ты им нужна.

Они тоже желуди собирают на зиму. Ты сколько нашла? Три? Подставляй карман, насыплю. У меня много». Шмыгает носом и насыпает мне полные карманы желудей. «А ты знаешь, какие у клена семена? Смотри, как они кружатся, если их кверху подкинуть. Как пропеллеры. На самолетах которые. Ничего не знаешь. Беги, зовут тебя».

Мама встала со скамейки. Показывает мне рукой вдаль. В конце аллеи идет бабушка. У нее кончилась смена на фабрике «Североход», и мы вместе пойдем домой. Маме надо возвращаться на работу. Люблю ходить с бабушкой! Сейчас выйдем на Свободу. Будем разглядывать дома, разговаривать. Покажу ей желуди. Бабушка покупает мне мороженое. «Не кусай, лижи. А то опять, не приведи Господи, горло заболит». Белое мороженое подтаивает, стекает капельками по бокам. Слизываю их, жмурюсь от журчащей во мне радости.

«Привет, малявка!» – нас обгоняет мой давешний знакомый. Одна рука у него в кармане, пальтишко застегнуто криво на пуговицы, так, что одна пола длинней другой. Кепка со сломанным козырьком. Рваный старый портфель. Мальчишка шмыгает носом и вытирает его рукавом. «Хочешь мороженого?» – на глазах изумленной бабушки протягиваю ему стаканчик. «Мой приятель, – поясняю ошеломленной бабушке. – Желуди с ним вместе сейчас собирали».

Морская раковина

Привычно ополаскиваю морскую раковину с полочки в ванной. Тяжелая. Не такая красивая, как остальные, но точно самая большая из всех. И самая старая. Внутри нее по-прежнему шумит море.

Умер дед. Бабушка собиралась переезжать жить к тете Свете, своей дочке, в Черкасово. Они последний год вдвоем с дедом и жили-то у нее. Ярославская квартира стояла пустая. А здесь уж все, надо решать окончательно. Приходили один за одним. Вся семья. Бабушка говорила каждому: «Возьми себе что-нибудь на память». Зачем? Мы и так будем помнить их всегда. Стержень, который скреплял нас вместе все годы. Бабушка переживала: «Не на помойку же все… возьмите. На память. Давайте сделаем так. Каждый возьмет свои подарки. То, что подарил нам когда-то. А дальше посмотрим».

Я листала дедову Семейную книгу. Фотографии, записи, вырезки из газет. Огромная, в развернутом виде с трудом помещается на кухонном столе. Дед постоянно что-то в ней дополнял, переделывал, подклеивал.

«Смотри, еще одну страницу сегодня оформил. Про всех наших фронтовиков. Вот Гена Пупов, погоди, кто он тебе? Двоюродный дядя, получается. Фотография Зои Морозовой нужна, фронтовая. Посмотри дома. Ничего вроде получилось?» Дед пытливо смотрит из-под толстых стекол очков. Заскорузлые пальцы гладят листы, переворачивают их.

На первом развороте фотографии дедушкиных родителей, его брата и сестры. Скупые сведения о них. На втором – семья бабушки. Я помню и прадеда Александра Сергеевича, и его жену, Варвару Григорьевну. Мне повезло родиться, когда все были молодыми. Чем дальше, тем гуще фотографий на страницах. И вот уже появляемся мы, внуки. В разное время, в разных событиях. В конце Семейной книги – вырезки из газет о членах семьи. Их так много, что книга распухла, лопнул переплет. Дед перевязывает ее крест на крест лентой. Эта книга – лучшая память о деде. Но она переходит к моему папе, это не обсуждается. Как и все дедовы документы и награды. Папа ведет наш семейный архив.