Дар Прозерпины

Он, докурив, кивнул на карту.

– А вот туда сунулись раз. Да ели ноги унесли. А Мишка-то, Усков, вообще сказал, мол, завязываю, прощевайте, друзья-разбойнички. И сбёг от нас. С тех пор мы туда ни ногой.

– Что, конкуренты сильнее оказались? – улыбнулся Брон.

– Не конкуренты мы им, гражданин начальник. И не будет им конкурентов среди живых.

Бальгаузен внимательно посмотрел на следователя и комиссара и, видимо, желая побыстрее отделаться от неприятных воспоминаний, быстро заговорил:

– Решили мы этим летом прощупать и этот могильник. Правильно ты, начальник, говоришь – место населённое, освещение бедное, работать можно. Пробрались мы туда поздним вечером, на заранее выбранное местечко – ветхий склеп под липами. Ну, переодеться, перекусить. И сразу поняли каким-то волчьим чувством – мы тут не одни. Я не про задержавшихся посетителей. Громовское кладбище вообще-то посетителями похвастать не может. Мы, когда там днём бродили, присматривались, место нашли покойное, невдалеке от забора. Так вот, народу на погосте почти нет. За цельный день пара старух да монахи-чернецы из новенького собора то в город выйдут, то давай дорожки мести. Тихое место, одним словом.

Но в ту ночь нам так не показалось. Только мы уселись, перекусили, Мишка, глядя куда-то поверх наших голов, аж подпрыгнул. «Гляньте, – говорит, – братцы, свет со стороны собора идёт». Мы все повернулись посмотреть. И впрямь, огонёк, как от керосинки. Кто-то шёл в глубину погоста и должен бы пройти мимо нас саженях в тридцати, не более. Не прошло и десяти минут, как вдалеке мы услышали шаги и бледный свет фонаря. И увидали с полдюжины чёрных силуэтов. Они прошли невдалеке от нас и углубились во тьму кладбища, где скоро за стволами дубов и вязов почти перестал моргать фонарик. Через минуту-другую раздался скрип железных петель, и огонёк пропал окончательно.

– А дальше? Чего вас напугало-то? Монахи? Или кто это был?

– А дальше, гражданин начальник, началось такое, что зря мы не плюнули и не унесли ноги оттуда к чёртовой матери. А надо было сразу валить, вот было такое жуткое предчувствие. Мы прикинули: вроде не легавые шастают, простите, милиционеры, так чего бояться? А Васька, сукин кот, предположил, что кому-то наши подвиги покоя не дают, вот и появились подражатели. Ну, мы и рассудили: раз те упёрлись на северный конец кладбища, мы покуражимся на южном. Ну а ежели конфликт какой, нас пятеро взрослых мужиков, что, не отобьёмся? Отобьёмся! Дурачьё…

Ванька попросил ещё одну закурить. Ему подали и предложили не размениваться на эпитеты, а переходить сразу к делу. Он передёрнул плечами, словно озяб, и продолжил своё повествование:

– Только мы меж собой всё порешали, трое из наших переоделись в похоронные шмотки, напялили башмаки на пружинах, колпаки на головы и уже готовы были идти выглядывать прохожих к ограде, как снова послышался вдалеке скрип. Мы поначалу не придали особого значения, но потом… потом появился другой звук, которого мы уж точно тут не ожидали услышать. Мы услышали тихую песню. Мелодичную, спокойную песню. Мы внимательно вслушивались в слова, а повторюсь – было прилично далеко, но я узнал её мотив. Это была колыбельная. Я её слышал раз иль два от бабки своей. Там про то, что мать баюкает дитя, и главное, о чём она его просит, – не только сладко уснуть, а проснуться поутру вместе солнцем. Потому что сон – это маленькая смерть. А как в деревни дети мёрли, сами знаете. Не самое приятное воспоминание детства. А тут, ночью на кладбище, да и такая колыбельная. А самое жуткое, что её пел ребёнок. Чистый такой, звонкий голос девчушки. Песня разносилась по всему кладбищу и звенела как колокольчик. Я тогда, помнится, машинально вытер вспотевшую руку о рубаху и посмотрел на остальных. Мишка медленно крестился, Васька стучал зубами, да и лица остальных тоже онемели как маски.

«Валить отседова надо, Ванька, – пробормотал Мишка. – Нехорошо, когда ребёнок посреди погоста колыбельные поёт по ночам. Я таких дитяток покамест не встречал. И с этой знакомиться не хочу.»

Короче, не успел я сказать – «Стой – дурак!», как Михась развернулся и потрусил к забору в своих пружинистых башмаках. Раздался хорошо нам знакомый скрип, коим мы пужаем зевак вдоль кладбищ. Но сейчас он больше напугал нас, ибо как только заскрипели Мишкины сапоги, голос, поющий колыбельную, умолк. И как только песня оборвалась, мы припали к земле. И тут раздался пронзительный, тонкий крик ребёнка:

«Видит Чёрное Небо и Богородица Дева Мария – не одни мы здесь сегодня! Кто ты, кто прячется в тени могил и крестов, деревьев и обелисков? Выйди, не бойся!»

Понятное дело, после такого предложения мы мигом повалились на зады, в мгновение ока сбросили с себя пружинистые башмаки и ходули и попытались дать дёру. В глубине кладбища появилось пятно света, и я увидел эту девочку. Точнее, её белую фигуру. Она стояла на вершине высоченного гранитного памятника и держала в руке маленький фонарик. Пристально вглядываясь в темноту и водя рукой с фонариком, она прокричала:

«Не прячьтесь, богомерзцы и гробокопатели! Господь не оставит вас, а мы не тронем!»

Но мы уже, ломая кусты и натыкаясь на кресты и ограды, неслись каждый в свою сторону, прочь от этой жутковатой фурии. Не могу назвать её ребёнком. И тут она нас заметила, резко вытянула вперёд руку и завопила:

«Вот он! – указующий её перст был, видимо, обращён на одного из нас. – Ищите их! Приведите сюда! Не дайте уйти!»

И тут же раздался рык какой-то зверюги, вроде пса, и сзади зашелестели кусты – за нами гнались. Непонятно было, кто, но и разбираться было неохота. Вдруг слева от Васьки возникла чёрная фигура монаха, и Васька, дико взвыв, повалился в бурелом меж могил. Тут же его настигла какая-то громадная псина и вцепилась в горло. Васька булькнул и затих, а был слышен только рык зверя, пожирающего плоть. Я летел стрелой и услышал опять её голос:

«Вон второй! У мальтийского! Ловите, братья! – крик девчонки перешёл на визг, – И третий! Третий!!! У ограды!»

Никогда я так быстро не бегал, но мне пришло на ум, что мерзавка видит только тех из нас, кто уже успел облачиться в саваны. Они как белые пятна маячили меж деревьев и крестов. За спиной Мишки, словно из-под земли, поднялись две чёрные фигуры, но он старый вор – «хватай-не-схватишь». Как лошадь ипподромная, он перемахнул ограду и очутился на улице. Вдалеке Гришка зацепился за забор своим саваном, и те же фигуры возникли у него рядом. Он дёрнулся, затрещала ткань, к нему потянулись, схватили саван, но он ушёл. Я, помнится, потерял из виду Сашку, он, как и я, не наряжался в эту ночь. Мы встретились с ним только под утро, у Маньки. И тут я вдруг понял, что остался на дьявольском кладбище один. До ограды было прыжков с десяток, через сучья и могилы. Ваську погрызли, я слышал, как вдалеке урчит и чавкает пёс. Двое монахов были слева, метрах в десяти от меня, с обрывком Гришкиного савана. Чуть дальше им навстречу шли ещё двое. И кто-то сзади пытался оттащить псину от Васьки. Я так уж вжался между дубом и огромным каменным крестом, в надежде, что собака нажралась, а маленькая фурия меня искать не будет своим бесовским взглядом.