Уходящие натуры

– Чего не хватает солисту, когда он начинает искать, создавать коллектив? Зачем вам оркестр?

– По советским представлениям, дирижер – это некто вроде директора завода. Тогда как инструменталист подобен главному инженеру. У каждого музыканта, ставшего дирижером, наверняка есть свой ответ, объясняющий причину его перехода в иное качество. Один, к примеру, скажет, что это шаг на новый, более высокий уровень. Другой может отшутиться, что дирижеры дольше живут. У меня же все связано с тем, что иссяк альтовый репертуар. Я сыграл всю шедевральную музыку, которая была написана для альта, – ее не так много создано. Сыграл весь альт по той причине, что благодаря судьбе ли, везению ли, своим ли каким достоинствам я стал знаменит и приглашаем в мировые концертные залы. Видимо, оказался в правильное время в правильном месте. Альтистов не так много, а я сделал ставку на этот инструмент и стал пионером в выявлении его возможностей. Я не занимался тем, что безнадежно мечтал о выступлении в Большом зале Московской консерватории, когда меня допускали только в Малый. В душе, конечно, переживал, но не занимался самоедством, самоуничижением. Страдания сжигали бы энергию. А я предпочитал направлять ее на музыку и делал имя и карьеру на Западе, достигая постепенно того, что из тамошних малых залов перемещался в большие – самые престижные. Однажды я осознал, что как альтисту мне скоро нечего будет играть. Тогда еще Альфред Шнитке не написал для меня два альтовых концерта. Я их ждал много лет. И мне подумалось, что стоит переключиться на скрипку, как когда-то я перешел со скрипки на альт. Вернуться в прежнюю семью, не порывая окончательно с этой. То есть попытаться побыть двоеженцем. Как-то во Франции заболел дирижер молодежного оркестра, и мне предложили его заменить. Я отказывался, считая это совершенно иной профессией, требующей других, отсутствующих во мне качеств. Но после долгих уговоров все-таки решился рискнуть. И получилось вполне пристойно. К тому же я ощутил некое равновесие между ролями солиста и дирижера. Оркестр – это как бы семейная жизнь. А инструмент – любовь, которая не отягощает, а даже, возможно, придает остроту семейной упорядоченности. Так я покончил с двоеженством.

– Вы способный дирижер, как вам кажется?

– Я слишком мягкотелый по сравнению с моим идеалом дирижера. Дирижер – это локомотив. Он должен нести в себе такой сгусток энергии, чтобы множество музыкантов играло как один. Мы же не говорим о том, например, что Тосканини палочкой выколол глаз музыканту во время репетиции. Но это естественные и неизбежные моменты профессии диктатора, который в каких-то своих проявлениях – невольник темперамента, дара. А я – тонкокожий человек. Я это ощутил на примере своего первого оркестра, который в полном составе остался во Франции, отказавшись возвращаться на родину. Они предпочли бытовые удобства и минимальную профессиональную устроенность той творческой неопределенности, которая окружала здесь. Так вот сейчас половина музыкантов меня любит и благодарит за то, что я предоставил им такую возможность – выехать и хорошо устроиться. А вторая половина, не получившая искомого, не удовольствовавшаяся итогом, меня за это ненавидит. А я очень не люблю, когда меня ненавидят. Дирижер – это человек, который должен держать дистанцию, не углубляясь в личностные взаимоотношения с музыкантами. Тогда ему проще управлять ими. У меня эта дистанция не очень выдерживается. Нужно быть сильным человеком, чтобы не нуждаться в опоре, не зависеть от окружающих. Вести за собой, ничуть не сомневаясь, что они пойдут. Для этого требуется особые характер – как особое устройство организма. Если опять вернуться к первому вопросу, то для образа дирижера хороши мистические черты. Но музыкальные результаты моего оркестра доказывают, что я справляюсь.

– Вы живете, как ураган. У вас есть время, чтобы наслаждаться жизнью?

– Что значит наслаждаться? Если речь идет о так называемых простых человеческих радостях – почитать книгу или посмотреть телевизор, – то это мне удается, особенно в гостиницах, где одиночество располагает к подобному времяпрепровождению. Если вы имеете в виду, скажем, отпуск у моря, отдых в компании друзей, походы в театр – то этого я лишен. Но мой образ жизни приносит мне удовольствие. Я не существую в узких рамках, чтобы страдать от тесноты и ущербности. В моей жизни есть полет. Правда, мне порой не хватает времени на то, чтобы посидеть, подумать над партитурой, поработать с инструментом лишний раз. Но если все складывается так, как происходит, значит, это моя судьба. И не стоит ей перечить. Я подчиняюсь обстоятельствам. То, чем я занимаюсь, приносит радость в силу того, что я именно к этому занятию призван. Круг замыкается на мне же. Вот, например, два человека. Один умер в 30 лет, другой – в 80. Второй 50 лет после смерти первого мучился от каждого проживаемого дня. А первый прожил интенсивно и наполнено. Каждому отпущен свой срок. И в момент смерти человек может находиться как раз на высшей точке самосовершенства. Я увлекся своим ритмом, и он меня не гнетет. Мне нравится это множество дел и то, что я успеваю с ними расправиться. Возможно, в профессиональном плане я что-то не сделал только потому, что мне не дышали в затылок. Как спортсмен, у которого не находится достойного соперника, впадает в некоторую вялость и слегка тормозит в развитии.

– Вы чувствуете себя режиссером собственной жизни?

– Я скорее исполнительная власть. Хотя… Я понимаю все, что со мной происходит. И когда оглядываюсь назад, мне не кажется, что мною совершены какие-то глобальные ошибки и неправильности в пути. Пожалуй, я чувствую себя режиссером, который обживает предполагаемые обстоятельства. Я – режиссер, но вместе с кем-то, кто выше меня.

Игра в прятки с независимостью

Беседа с хореографом Аллой Сигаловой в апреле 1990 года в ГИТИСе

– Есть Перестройка, нет, все равно приходит весна, распускаются листья на деревьях, так же и у человека независимо от того, кто придет к власти или что придет, все равно люди будут любить друг друга, расставаться, страдать, рождаться, умирать. Это жизнь, которая не зависит ни от какой политики. Прошлым летом я была в Польше, и меня повезли в Освенцим. Меня поразило, что в этой ситуации, в этих страшных бараках… Вы не были в Освенциме? Я приехала больная. Это что-то страшное. В одном из бараков на стенах какой-то заключенный все время рисовал: пустыня, солнце, верблюд, пальма. Понимаете? Это просто можно сойти с ума, то есть даже в тех условиях… Люди писали стихи. Люди влюблялись, любили друг друга.

– В любое время можно найти своего зрителя? Или он вам вообще не нужен? Поэты, пишущие стихи для себя, – больше поэты, чем те, которые пишут для масс и о массах? Чистота искусства?

– Ну, честно говоря, когда мы делали спектакль (первая работа «Независимой труппы» – «Игра в прятки с одиночеством» – Авт.), мы, в общем, не думали о том, как это будет смотреть публика. То есть нет, конечно, об этом думаешь, понравится или не понравится. Но то, что я, допустим, сейчас делаю сцену, которая будет… Ну, это невозможно. Такой установки, наверное, поставить для себя трудно. Мы делали спектакль. Но, наверное, это спектакль во многом про меня. Наверно. Ну, во всяком случае, люди, которые меня хорошо знают, мои друзья, они видят в этом элементы автобиографии. Но если это затрагивает эмоции, если в этом есть чувство, то неужели на чувство кто-то может не откликнуться? Это ж невозможно. Если я иду по улице и если мне человек улыбнулся, неужели я ему не отвечу? Ну не может же этого быть, правда?

– Вам часто улыбаются?

– Ну, наверное, больше я улыбаюсь.

– И откликаются?

– Откликаются!

– Откуда вы появились в этой жизни? Вы дитя перестройки или продукт застоя? Что довело вас до «Независимой труппы»?

– Это долгая история. Началось с ленинградского хореографического училища, которое я закончила, и у меня была тяжелая травма. Мне запретили этим заниматься. Я поступила в ГИТИС на режиссерский факультет.

– Вы ленинградка?

– Из Ленинграда. Я закончила ГИТИС, осталась здесь преподавать и работала в театрах уже, еще даже учась в ГИТИСе, делала всякие постановки. Пришла в «Сатирикон». А из «Сатирикона» уже… Ну, наверное, это такая штука… Знаете, то, что мы отделились от «Сатирикона», в этом есть масса всяких таких вещей, внутри театральных, которые совершенно, в общем, мало кому интересны, да и не надо в этом грязном белье копаться.

Но основное: нам, наверное, хотелось делать то, что мы хотим, потому что после «Служанок», где у нас сложился замечательный коллектив, и нам было очень хорошо работать, мы ждали, что Виктюк придет к нам еще на один спектакль. Но так получилось, что дирекция театра следующий спектакль, который собирались ставить, закрыла. И так получилось, что мы остались без интересной работы.

Костя Райкин начинал в этот момент делать «Маугли». Он мне предложил сделать. Могли вместе с ним как балетмейстер. Я отказалась. Я не могу делать то, что меня не интересует. Я уже однажды пошла на такой компромисс, когда поддалась уговорам Константина Аркадьевича и сделала с ним спектакль «Геркулес и Авгиевы конюшни». Это лежит на мне. Я вспоминаю это как самый большой стыд, который у меня был. Надеюсь, что у меня больше в жизни никогда такого не будет. Потому что это был компромисс. Я шла на заведомо гнилое дело.

– А как вы определили для себя: гнилое, да еще заведомо?

– У этого спектакля была сложная судьба, потому что его сначала делал один режиссер, и он просил, чтобы я с ним работала. Я отказалась, и спектакль уже был готов к сдаче. Его худсовет не принял. Убрали этого режиссера, и Константин Аркадьевич как художественный руководитель театра стал выручать. Просто декорации есть. Актеры… Ну сколько можно! Год репетировался спектакль! Не закрывать же его вообще. Естественно, он меня попросил, поскольку я к нему великолепно отношусь, то достаточно трудно отказать. Но это еще раз говорит о том, что надо уметь говорить «нет», нельзя из-за каких-то хороших отношений, все-таки компромисс всегда оборачивается… Ну, не знаю, может быть, кому-то удается выходить из компромиссов чистым, а я вышла грязной.

– Вам не всегда удается влюбить себя в дело, которое вам предлагают?

– Понимаете, в чем дело. Это элемент профессионализма, когда начинаешь делать, обязательно этому отдаешься, это обязательная вещь, и я, естественно, тоже… Но головой-то я понимала, что я делаю. Я себя накручивала, а там совершенно прекрасно все понимала. Ну что говорить! Вы видели этот спектакль?

– Видела.

– Ну. В общем, основной конфликт начался из-за этого, потому что на одной из репетиций, – все мы самолюбивые, правда? – и все мы тяжело выдерживаем критику, когда слышим: ты сделал просто дерьмо. Но я не могла удержаться. Я сидела с Костей. Мы смотрели прогон. Я говорю: Костя, мы сделали такооое… Встала и ушла, потому что прежде всего я должна обижаться на саму себя, раз я дала согласие на это, заведомо зная, как это будет. Тут же он меня догнал, орал, скандалил, что вот как я его предаю. Это была первая трещина, которая уже, знаете, как бывает, один раз с любимым поругаешься, и это одно за другим уже… И я поняла, что лучше надо оставить это место. И потом стыдно, когда в театре, в котором ты работаешь, идет такой спектакль, сделанный твоими руками.

– Анис Мухаметшин явился вам, как золотая рыбка?

– Мы начали искать покровителя нашей труппе с января 1989-го. А Аниса мы нашли в августе. То есть с января по август у нас была масса вариантов, встречались, расходились с людьми, обещали нам, и, в общем, как-то ни с кем не получалось: кто-то в нас не верил, в кого-то мы не верили. А Анис с пришел, меня с ним познакомили, он меня знал, правда, но я с ним не была знакома. Я ему поставила кассету с записью репетиции. Он однозначно сказал: все, я хочу с вами работать.

– Он производит впечатление человека, который разбирается в искусстве?

– Я не знаю, может быть, он и не разбирается в искусстве, а что такое вообще искусство? Как можно разбираться, не разбираться? Тогда можно и зрителям тоже сказать: вы не разбираетесь в искусстве. Правда?

– Можно. И говорят.

– Ну а как это? Он такой же зритель, как и все. Он – человек из зрительного зала.

– Но он не просто зритель. Он импресарио. Или продюсер? Он увидел, что здесь дело для него выгодное?

– Нет, на театре коммерции и бизнеса не сделать, это ясно. Недаром все большие западные театры существует на пожертвования, на меценатские отчисления. Даже La Scala. Так что назвать театр коммерцией невозможно, тем более театр камерный, который состоит из шести актеров. Какая может быть коммерция?

– Но театры тем не менее перевели на хозрасчет и бросили на произвол самостоятельности.

– Ну что я сейчас буду говорить о том, что все призывают, бесконечно призывают вкладывать финансы в культуру? Чтобы она развивалась, надо в нее что-то вкладывать. И не просто что-то, а большие деньги нужны для развития всего этого. Оно не может само себя кормить.

– Вкладывание денег подразумевает диктат со стороны вкладчика?

– Я думаю, что нет. Во всяком случае, у нас этого нет в отношениях с дирекцией «Комбината звезд». Мы полностью предоставлены сами себе. Все, что нам лезет в голову, все мы можем сделать. И Анис, то ли он так мне верит, я даже не знаю, что он такое, ощущение, что Оле Лукойе. Наверное, не без каких-то человеческих симпатий. Просто ко мне хорошо относится и верит, уж не знаю, насколько, в мои способности. Во всяком случае, в порядочность мою. Это самое главное.

– То есть у вас проблем вообще никаких нет?

– Есть проблемы.

– Да?

– Ну какие у нас проблемы, мелкие всякие, которые даже проблемами не назовешь. Допустим, не получается у актера какое-то движение.

– Это творческие проблемы.

– А больше у нас проблем нет.

– Гастроли вы сами планируете себе или вы никуда еще не выезжали?

– Мы только что вернулись из Риги, получили массу удовольствия от общения с рижской публикой. Это, конечно, такая проверка на прочность.

– У вас же очень специфичное искусство.

– Да, я не могу сказать, что в регионах принимали лучше, чем здесь, или наоборот, там просто по-другому зритель воспитан, по-другому себя ведет. Я не почувствовала большой разницы. Единственное, что там было труднее начинать первые 3-4 миниатюры. Такое ощущение, что выходишь на пустой зал. Тишина, будто никого нет. Когда мы закончили третий спектакль, зажегся свет, и должны быть аплодисменты. Гробовая тишина. Я так испугалась. Думаю, ну все. И вдруг такой взрыв, очень приятный.

– За границу вас еще не звали?

– У нас много всяких планов насчет поездок, просто пока что у нас один спектакль. С одним спектаклем ездить достаточно сложно, тем более что мне нужно делать замену. Я сама работаю в этом спектакле, а я должна из него выйти. Тяжело мне работать. Для нас сейчас самая главная задача – это выпустить второй спектакль. У нас сейчас все на это нацелено.

– Уже есть тема?

– Мы уже первый акт сделали.

– Как это будет называться?

– Это будет называться: Шекспир, «Отелло».

– Как родилось название «Игра в прятки с одиночеством»?

– Вот так. Что-то стукнуло в голову, пришло, и все. Мне оно очень понравилось. Мне показалось, что оно очень красиво.

– Оно очень красиво.

– Да? Правда? А мои актеры сначала очень его восприняли… Ну что еще придумала? Вообще я поняла, что как первое ощущение пришло, вот надо ему доверяться, потому что потом уже, когда начинаешь что-то анализировать – не то.

– Вы мистик?

– Нет, я верю только в собственные силы. Только в себя, потому что я с детства приучилась, потому что мне не на кого полагаться, не на кого надеяться, и все, что я сделаю, все это будет мое. Если я что-то не сделаю, того у меня не будет. Вот и все.

– Это не осложняет ваши взаимоотношения с окружающими?

– Да. Мне сложно общаться. У меня достаточно непростой характер, у нас у всех непростой характер. Но есть люди, с которыми легко общаться, есть, с которыми тяжело, а есть люди, с которыми не хотелось бы вообще общаться. Не скажу, к кому я отношусь.

– А чем вызвана самостоятельность в детстве? Сложности с родителями? У вас были нормальные взаимоотношения?

– Я не знаю, что такое нормальные взаимоотношения. У меня в шесть лет ушел папа. Я жила с мамой. Мама уехала в Красноярск работать. Я в Ленинграде училась. Ну, долго объяснять. У меня были достаточно тяжелые отношения с бабушкой, маминой мамой, у которой я жила. Потому что… Это долгая история. Потому что мама моя вышла за еврея. Бабушка была русская, из Ярославской области, потом переехавшая в Ленинград, с русскими корнями, которая не принимала этого, и меня не приняла, все время такое ощущение отчужденности. Потому я у бабушки долго не жила. Год прожила и ушла. И так вот ходила по знакомым.

– У вас не очень много друзей?

– У меня нет близких друзей. Я боюсь допускать. Я привыкла ни с кем не делиться.

– Вы сознательно не захотели называться театром-студией?

– Не могу слышать это слово – «студия» – для меня студия – это что-то такое, где люди сидят, курят, разговаривают. Я это ненавижу. Ненавижу, когда сидят и разговаривают. И еще курят, может, потому что я была в каких-то студиях по атмосфере. Это что-то такое, что называется – тусовка. Я это ненавижу. Нет? Я не права? Может быть, не везде это так, может, мне попадалось так. Но при слове «студия» я сразу вижу людей в душном прокуренном помещений, которые сидят, разговаривают, и так бесконечно.

– Вы – человек дела?

– Мне ничего не остается делать, кроме как делать.

– Эта потребность души или житейских обстоятельств?

– Да нет, у меня как-то все нормально. Я не могу иначе. Все время надо что-то делать.

– И вы уже четко определили для себя сферу применения?

– Да, кроме этого, я еще преподаю в ГИТИСе на режиссерском факультете. С восторгом преподаю. Я обожаю своих студентов. Просто до неприличия. Они это видят и пользуются моей добротой. Но я, правда, не добрая, они считают, что я злая. Просто сволочь, – они, наверное, обо мне думают. Я на них кричу, обижаю всячески. Мне очень нравится с ними общаться. Я учусь от них очень многому. Нельзя замыкаться в своей скорлупе, а тут, во-первых, на режиссерском факультете работают замечательные мастера, а потом вообще прекрасные есть молодые талантливые студенты.

– Вас приглашают в другие театры ставить спектакли?

– Приглашают очень много. Я отказываюсь. Я сейчас не могу, я все отдают своим актерам. Мне жалко. Масса предложений, сейчас какой-то ужас, все вдруг ринулись, но я понимаю, у нас так бывает – вдруг модное имя появляется в Москве. И вот после «Служанок», даже после «Клопа», а после «Служанок» особенно… Надо взять да позвать Сигалову. Теперь, когда у меня есть свои ребята, мне жалко. Думаю: вот если я что-нибудь там поставлю хорошее, так лучше я это сделаю у себя в театре со своими актерами. Это, наверное, естественно, когда свое хозяйство, все тащишь к себе в норку.

– У вашей труппы есть администрация?

– Да, шесть человек нас обслуживает. У нас есть директор, художник по свету, художник по костюмам, художник по гриму, сценограф, завпост и звукорежиссер.

– Вы прекрасно живете! Это заслуга «Комбината»?

– Да, мы все там на ставке. Но этих людей не «Комбинат» нам дал. Часть людей – это те, кто ушел из «Сатирикона» со мной. Часть людей из Ленкома. Один человек из МХАТа, один из Ермоловского театра. Сложился свой круг, очень тесная у нас компания. Люди подобрались так, что нам хорошо вместе.

– Работают на энтузиазме или платят хорошо?

– То, что нам платят, не называется «хорошо», но вообще сейчас все зависит от нас. Можем мы давать, допустим, десять спектаклей в месяц, пятнадцать, двадцать, сколько заработаем, столько и получим. Но поскольку у нас сейчас задача – набрать репертуар, то мы сидим на репетиционном периоде. В Ригу съездили – семь спектаклей сыграли. И до 27 мая будем только репетировать. Смотря что преследовать – зарабатывание денег или становление коллектива. Мне кажется, что сейчас надо поставить коллектив на ноги. Надо сделать спектакль. Потом будут гастроли. Потом я хочу, чтобы люди отдохнули, потому что два года у нас не отдыхали актеры, чтобы они поехали, отдохнули месяц. Осенью соберемся и опять будем работать, делать новый спектакль. От того, насколько будет обширный репертуар, от этого будут расти актеры. Очень важно, чтобы они не зацикливались на каком-то одном спектакле.

Мы уже в конце августа хотели выпустить спектакль, и от нас ушло два человека, два актера. И мы остались втроем, у нас было такое ощущение, что полный крах, ничего не получится больше. Я думала: боже мой, из театра я людей увела, ничего им не сделала, ничего не получилось, что я теперь буду делать, как буду людям в глаза смотреть? А потом появились люди и, главное, люди, которых мы давно знали, но вдруг увидели, что они могут у нас работать. Мы были с ними в прекрасных отношениях, но мы не знали, что они смогут работать у нас, и увидели, что могут, и стали вводить их в спектакль. На это еще потратили три месяца. И только 3 декабря мы открылись. Но я хочу сказать, что организация театра, это ни для кого не будет сногсшибательной новостью, действительно требует колоссальной энергии, очень много здоровья.

– У вас это есть?

– Теперь уже нет. Энергия есть, здоровья нет.

– Энергию в чем черпаете? В работе?

– В работе. И в дочери. У меня два источника, два полюса. Вот у нас вчера была репетиция. Я посмотрела, что-то, конечно, не получается, а что-то получается так здорово! И сразу думаешь: они так хорошо работают, надо тоже быть на уровне, все время надо быть на уровне, все время держать планку, каждую репетицию, когда приходишь даже к своим актерам. Я все время боюсь их… не знаю, может быть, кто-то уверен в себе, хорошо быть уверенным в себе, а я все время… Внешне уверена, но внутренне… Это, наверное, не состояние неуверенности, а состояние постоянного контроля: так, не так?

– Вы учите, а сами учитесь?

– Наверное, процесс учебы проходит все время, если человек пытливый, если желает, он все время высасывает отовсюду. Учусь я, наверное, учусь, но мне так этого мало. Мне бы вот позаниматься, пообщаться с каким-то мастером, с которым я бы нашла общий язык, с которым мы бы и чувствовали одинаково, и эстетика совпадала. Может быть, и есть в Союзе такой человек, но я его не знаю.

– Выбор темы спектакля зависит от вашего настроение?

– Да, поэтому «Игра в прятки» для меня, для моего состояния – немножко вчерашний день. У меня что-то внутри поменялась. Я бы сейчас многое сделала по-другому. Это одно настроение. Следующий спектакль будет другое, другая атмосфера.

– А почему вдруг «Отелло»?

– Я сама этого не знаю! Вечером заснула, утром проснулась и поняла, что буду делать «Отелло». Не знаю, что это такое. Прежде всего меня актеры спросили: что это ты вдруг? Я говорю, не знаю, но они не верят. У меня пока еще не было повода разуверить их в вере в себя. Не было, по-моему, повода. Пока они верят, но очень страшно, если перестанут верить.

– Чем заполнена ваша голова? Неужели все время танцем?

– Нет, танцем – меньше всего. Наверное, какими-то эмоциями. Каждый спектакль – это отображение твоего состояние. Правда? «Отелло» же не мог появиться как-то так. Значит, что-то такое со мной произошло. Я вообще не знаю, что со мной произошло. Но это какой-то совсем начальный, маленький такой импульс, который во мне накручивался и вышел вот в это. У меня бурная жизнь, мне есть о чем подумать. Только что у меня закончились занятия со студентами. Вечером репетиция с актерами.

– Вы прокручиваете в голове прожитый день?

– Нет. Репетиции – да.

– А завтрашний день планируете?

– Всегда. У меня все распланировано. Даже записываю. Я пытаюсь себя организовать. Я все забываю, поэтому записываю.

– Вы не пробовали определить стилевые рамки вашего творчества?

– Пробовала, но у меня ничего не получилось. Я перестала пробовать. Театроведы, которые смотрели спектакль, тоже не могут разобраться, как это обозвать. А в принципе тут ничего не надо обзывать. Это просто театр танца. Так получилось, что Союзе нет другого такого коллектива, где драматические актеры играют, танцуя. Поэтому это и обозвать неизвестно как можно. Да надо ли раскладывать по полкам?

– Театр танца Аллы Сигаловой. Звучит! У вас красивое сочетание – звуковое – имени и фамилии.

– Да? А я все время хотела поменять фамилию. А имя мне вообще не нравится. Какое-то…бум…Алла.

– Балет на вас влияет?

– Конечно, я же воспитывалась на классике. Я это обожаю. Все балетные, с которыми я общаюсь, меня спрашивают: ты, наверное, классику ненавидишь. Выясняется, что я люблю классику, наверное, больше, чем они, потому что они в ней существуют, а я от нее отделена, поэтому я по ней тоскую. Я люблю Кировский театр. Я слепо ему поклоняюсь. Для меня это основа основ, все, что там происходит, это для меня супер.