Полная версия
Я включил воображение. У меня же есть целая деревня! Я мог сам создавать материалы, которыми буду рисовать, и придумывать поверхности, на которых буду это делать. Самое очевидное – камни на асфальтированной дороге. Здесь всё просто и понятно, но есть несколько моментов. Рисунки быстро стираются из-за редких машин, ног прохожих и регулярных дождей, и любой набросок может исчезнуть в считаные минуты. Более того, всегда есть шанс попасться. Уверен, что любой прохожий, кто увидел бы меня за этим зрелищем, закричал бы: «Это не место для творчества!».
Любой, кроме отца. Тот бы ничего не сказал.
Вариант использовать свою кровь в качестве краски казался идеальным – бесконечное количество краски, позволяющей рисовать всё что угодно, не ограничиваясь только кубами. Вопрос только в поверхности, на которой я мог бы творить. Да и больно это было. Но, честно сказать, несколько раз я всё-таки прибегал к такому радикальному методу. В такие моменты я чувствовал себя живым, как никогда прежде, и это ощущение «запрещённого творчества» стоило всех страданий.
Во втором классе на помощь мне пришёл мой ровесник Коля. Он был смышлёным парнем и заметил, что я часто использую школьные тетради не по их прямому назначению. Он сказал, что переживает за меня, переживает за то, что Елена Владимировна будет ругаться. Честно говоря, это меня волновало далеко не в первую очередь, но он был прав: рисование в казённых тетрадках действительно тянуло на серьёзное преступление.
На следующий день Коля принёс мне карандаш и тетрадь в толстую линейку из дома и отдал её мне! Представляете? Просто так! Словами не передать, насколько я был счастлив. Это был не просто подарок – это был настоящий акт дружбы и поддержки, в котором я так нуждался всю жизнь. Я благодарил его целую неделю, не уставая повторять, как это важно для меня, и как я ему благодарен. Странно, но, когда я предложил Коле помощь – накосить травы, принести фруктов из сада или постирать его одежду – он от неё отказался. Но поймите, мне больше нечего было ему дать!
Однако, когда Ваня заметил, как я счастлив, он встал со своего места и резко подошёл ко мне. Он всегда был завистливым, и, видимо, моя радость вызвала у него раздражение. В результате ко мне прилипло первое прозвище: «Ван Гог». Звучит здорово, если не знать истинную причину этой клички. Ваня так сильно схватил меня за ухо и тянул, что оно чуть не оторвалось. Красное ухо я скрывал от отца, как мог, пряча его под волосами и надеясь, что он его не заметит. Это было непросто, но я не хотел, чтобы мой отец снова разозлился.
Во всяком случае начало было положено. Я подписал тетрадь своим именем и на обложке внизу нарисовал свою первую работу – квадрат с пятью дополнительными штрихами. У любого художника должна быть личная подпись, и моя появилась у меня в шесть лет.
После этого я начал рисовать всё подряд. Первым делом я освоил прямые линии – они у меня очень хорошо получались. Я изображал крыльцо дома, ступеньки при входе в школу, магазин с двумя лавочками. Мне особенно нравилась река – ведь издалека её берега очень похожи на бесконечные отрезки. Высокие сосны, стоя́щие при входе в лес вдоль тропы… Я выходил часто в поле и смотрел на горизонт, разделяющий пшеницу и небо, думаю, вы сами понимаете, почему.
Но самое любимое – это столбы ЛЭП. Потрясающие конструкции! Какие чёткие формы! Они казались мне словно из фантастического романа, придуманными инопланетной расой, с их строгими линиями и геометрией. Уверен, что люди, придумавшие такие невероятные конструкции, тоже были художниками.
Я много раз обсуждал с Колей свою любовь к творчеству, и конкретно к линиям. Он говорил, что я просто перфекционист или педант, любящий порядок (я позже узнал значение этих двух слов).
Позже я начал осваивать искусство рисования кривых, и вскоре мне удалось запечатлеть образы людей и более сложные предметы. Я стал писать более детализированные пейзажи. Единственное, что отделяло меня от мечты стать художником, – это постоянная нехватка тетрадей, которые поглощались мной, как губкой, впитывающей влагу. Но у меня уже был свой спонсор – Коля, который периодически снабжал меня всем необходимым для творчества. Я был бы ему благодарен всю жизнь, если бы не одно «но».
В четвёртом классе, воспользовавшись моим доверием, он взял мою тетрадь и решил продемонстрировать всем, что за художника я из себя представляю. Зайдя в класс, я увидел, как одноклассники обсуждают рисунки из моей тетради, наполняя класс животным визгом, смехом и насмешками, обесценивая весь мой труд.
Всего за сутки моё творчество стало достоянием общественности. Молва о том, что на нашей земле растёт и учится великий творец, пронеслась не только по моей деревне, но и по всем соседним. Я не мог понять, как у кучки детей это получилось, но слухи разлетелись подобно лесному пожару.
Разумеется, это был сарказм. Не только дети, но и взрослые, жившие вдоль моего пути в школу и обратно, показывали пальцем на меня и смеялись, руками изображая куб или что-то отдалённо похожее на него. Спустя сутки на моём портфеле было нацарапана моя подпись, которую я оставлял на всех своих работах. Каждый раз, когда я появлялся в классе, мои одноклассники кланялись мне в ноги и с ироничной торжественностью произносили: «О, великий Ван Гог, окажите нам, простым смертным, честь, разрешите посидеть с Вами в одном классе». Они так радовались своей шутке, будто это было лучшее, что они когда-либо придумали.
Я начал замечать этот злосчастный символ повсюду: на асфальтированной дороге, на деревьях вдоль моего пути, и даже в своих школьных учебниках. Они взяли мою тягу к рисованию, взяли то, что мне было дорого, и извратили, использовав против меня, выставив посмешищем. Мои работы, мои долгие и усердные часы творчества, превратились в рисунки умственно отсталого.
Надо ли вам говорить, что после четвёртого класса я не притрагивался к карандашу, чтобы что-то нарисовать? Каждый раз, когда я видел этот куб, меня охватывало чувство безысходности и отчаяния. Искусство, которое когда-то приносило мне радость, стало источником страха и стыда. Я навсегда закрыл в себе ту часть, которая стремилась к творчеству, и с каждым днём всё больше погружался в молчание в тщетных попытках защититься от насмешек и унижений. Наивный.
Вы спросите меня: «А зачем ты нам всё это рассказываешь?» Спустя время все ребячьи шалости и глупые насмешки забываются, уступая место новым, более изощрённым и унизительным. Эта шутка тоже канула в Лету, как и многие другие, и я думал, что оставил её позади.
До сегодняшнего момента.
На приколотой к дереву записке внизу был кровью нарисован тот самый куб.
СЫН – 5
– Молодой человек, что вы видите на этой картинке?
– Чёрное пятно.
– Опять? Очень любопытно.
Причиной моего визита к доктору стал мой рисунок. Прошу простить меня за моё лёгкое лукавство, когда сказал, что больше не притрагивался к карандашу.
В двенадцать лет мне приснился сон, который помню до сих пор. В этом сне я увидел свою мать. И хотя я совершенно не знал её лица, я был точно уверен, что это именно она. Она стояла в жёлтом платье посреди бескрайнего пшеничного поля. Моя мать, сливаясь с золотым морем, нежно касалась колосьев руками. Её улыбка была такой тёплой и светлой, что я почувствовал её даже во сне. Она смотрела прямо мне в глаза и шептала, что никому меня не отдаст.
Я проснулся весь в слезах. Возможно, у вас может возникнуть впечатление, что я часто плачу и вообще слабохарактерный. Но это совсем не так. Мои слёзы были не от слабости, а от глубокого эмоционального потрясения, которое разразилось в голове двенадцатилетнего мальчика. Представьте: я молился о том, чтобы мама была жива. Каждый раз, когда мне было тяжело, особенно в моменты моего заточения на чердаке, я думал о ней. И вот, в тот самый момент, когда мои внутренние силы начали меня покидать, она пришла ко мне! Да, во сне, но она пришла! Это было как чудо, ответ на мои молитвы. Получается, Бог всё-таки сдержал слово, пусть и не так, как я того хотел.
Я побежал в школу, но не из-за дикой жажды знаний – мне нужно было выиграть немного времени до начала занятий. Выходя из деревни, перед поворотом я скрылся в тени деревьев, где никто не мог меня увидеть. Достал тетрадь по математике и, не раздумывая, вырвал двойной листок из центра. Мне было совершенно всё равно, если это вскроется. К тому моменту я уже не так боялся отца, а что касается Елены Владимировны, то её мнение меня не волновало вовсе.
Я хотел запомнить её – мою мать. Хотел сохранить в памяти каждую деталь, каждую эмоцию, которые она вызвала во мне сегодня ночью. Хотел, чтобы этот образ остался со мной навсегда.
Я взял ручку и сделал первую линию, но сразу же после этого бросил её на траву. Дурак! А что, если я нарисую неправильно? У меня не было права на ошибку. Я развернул лист другой стороной к себе и начал заново, но на этот раз карандашом. Сначала я начертил линию горизонта чуть выше середины листа. Едва касаясь бумаги грифелем, я обозначил макушку и ширину плеч. Да, она стояла именно так.
Надо было начать с волос и рук. Лёгкими штрихами я нарисовал ниспадающие на плечи чёрные локоны, развевающиеся на ветру. Правая рука была слегка приподнята, будто маня меня к себе. Я отметил место, где нужно было изобразить глаза – они смотрели прямо на меня. Тремя линиями я изобразил губы в улыбке.
Затем я перешел к платью. Оно было невесомым, словно созданным из одуванчиков, и доходило примерно до её колен. Я постарался передать эту лёгкость, этот момент, когда всё вокруг замерло, и осталась только она – моя мама.
Закончил свой рисунок я колосьями пшеницы и серым одеялом облаков на небе. Да, это была она – женщина, которую любил больше всех на свете.
Вы сейчас скажете, как я смог передать цвета, имея под рукой всего один, уже почти сточенный простой карандаш. На самом деле, никак – рисунок получился чёрно-белым. Но в моём воображении я видел всю палитру цветов. Я ощущал, как золотистые оттенки пшеницы переливаются на солнце, контрастируя с хмурым небом.
После окончания работы, держа её в правой руке, я смотрел на результат своих творений. Это было невероятно! Я, который уже несколько месяцев не делал попыток вновь начать рисовать, держал в руках свою лучшую работу. По всему телу расползалось ощущение полёта, и, кажется, я в очередной раз обронил слезу на рисунок, сделав правый нижний угол слегка выпуклым. Может, всё-таки я слабохарактерный…
Разумеется, я подписал свою работу. На обратной стороне, там, где в самом центре располагалась эта ужасная синяя линия, которую я первой нанёс на мой рисунок, я решил нарисовать карандашом куб. В верхнем левом углу я аккуратно подписал: «Моя мама».
Как впоследствии выяснилось, оставлять подпись было ошибкой.
Я сложил рисунок вчетверо и убрал его в рюкзак. Вообще, мне хотелось любоваться им часами, но, к сожалению, нужно было идти в школу. Время было рассчитано так точно, что посадка за парту совпала с металлическим звонком Елены Владимировны, возвещающим начало урока.
Весь день я думал о рисунке. Я хотел смотреть на него каждую секунду, аккуратно достать его на перемене и вложить в учебник, чтобы у меня была возможность ещё раз увидеть мать. Но делать это в маленьком классе, где любой мог заметить любое неестественное движение, было бы больши́м риском. Поэтому мои мысли привели меня к тому, что нужно найти укромное место, где я смогу делать это без опаски.
К тому моменту я начал поиски её могилы. Было бы логично оставить рисунок там, около столба ЛЭП, рядом с картой, чтобы ни у кого, кроме меня, не получилось бы найти его, и я мог спокойно наслаждаться моментами с мамой наедине. Но это бы сильно меня отвлекало. Желание смотреть на неё часами было невероятно. Я бы так и не начал изучать лес и составлять подробную карту, а мне хотелось не просто видеть её, но и чувствовать рядом. Поэтому я решил не создавать препятствий собственной работе.
Ещё одной причиной, почему я всё-таки не оставил его в лесу, была моя детская слабость. Я представлял, какой сильный соблазн будет сбежать из дома, наплевать на домашние дела, закрыть глаза на наказания отца, заблаговременно подготовив в носке газетный лист, сесть в тени высоковольтных проводов (у них есть тень, я видел) и смотреть на маму. Нет, рисунок должен быть где-то рядом, в постоянном доступе, чтобы я мог в любой момент прикоснуться к нему и вспомнить о ней, не теряя связи с тем, что было для меня так важно.
Чердак – идеальное место, отец там никогда не появлялся. Более того, там стоял старый сервант, кресло с потёртой жёлтой обивкой и несколько полок под потолком. Мест для того, чтобы спрятать рисунок, было предостаточно. Но поймите меня правильно, я хотел иметь постоянный доступ к матери. Если бы я время от времени поднимался наверх, отец точно бы почуял неладное. Ведь без него я туда никогда не ходил, и вы, наверное, понимаете почему. Не хотелось, чтобы он что-то заподозрил. Я искал место, где бы я мог быть наедине с воспоминаниями о ней, не опасаясь, что кто-то нарушит этот священный момент.
Поэтому, как и любой ребёнок, обнимающий перед сном мягкую игрушку, я решил просыпаться рядом с мамой. Я положил свой набросок в наволочку, и каждый раз, когда ещё не слишком темнело, отправляясь в кровать, закрывал дверь и смотрел на образ женщины, которую сам нарисовал.
Это было волшебно! Я не просто смотрел на линии – они превратились для меня в нечто вроде иконы – я стал разговаривать с ними. Я желал маме спокойной ночи перед сном, словно она была рядом. Я делился с ней своими мыслями и страхами так, как будто она могла услышать меня и ответить. Я рассказывал ей о том, как прошёл день, о своих переживаниях относительно отца.
Утром, когда я просыпался, она была первой, с кем я начинал говорить. Я открывал глаза и, ещё не до конца осознавая происходящее, искал взгляд её образа на рисунке. Я чувствовал, что мама всё живёт во мне, и её любовь и забота окружают меня невидимым щитом. Каждый штрих на рисунке оживал в моём воображении, и я представлял, как она улыбается мне и говорит: «Я с тобой, ничего не бойся». Это было моим маленьким убежищем, где я мог быть самим собой, не боясь осуждения и непонимания.
И что самое главное, это никак не мешало моей основной «работе». Я всё так же просыпался до рассвета, выполнял необходимые дела и, как только отец уезжал, отправлялся в лес. В каком-то смысле двойной тетрадный лист даже давал мне силы – я становился увереннее, зная, что не одинок. Я стал бредить идеей отыскать её поскорее, и в моих фантазиях я уже положил свой рисунок на её могилу, общаясь с ней как с живым человеком.
Жаль, что этого так и не получилось сделать.
Ещё будучи ребёнком, я уяснил одну простую истину: всё хорошее в этой жизни заканчивается. Этот случай не был исключением. Я настолько увлёкся разговорами с мамой и составлением карты, что совсем забыл про день стирки. Раз в месяц мы заменяли пододеяльники, доставали подушки из наволочек и перестилали простыни. Мы с отцом брали тридцатилитровое ведро, ставили его на газ и кипятили там грязное постельное бельё, после чего развешивали его на улице.
Этот день наступил ровно через три недели после того, как я сделал рисунок. Неудивительно, что я совсем забыл! Это же было так нескоро. Я был настолько погружён в свои мысли и фантазии, что совсем потерял счёт времени. В любом случае, отец, освобождая подушку от кокона наволочки, довольно быстро отыскал мою работу.
В тот момент, когда он выворачивал мою подушку, сердце у меня замерло. Я почувствовал, как холодный пот пробежал по спине. Отец поднял рисунок, и я увидел, как его лицо изменилось – от безразличного ко всему человека он… Удивился? Он стоял как вкопанный, совершенно не заметив, что в комнату вошёл я. Отец держал мой рисунок, не способный отвести взгляд от тетрадного листа.
«Папа?»
Он ничего не ответил.
А спустя сутки мы поехали с ним в город.
Мне не нравилось ехать в машине. Я устроился на заднем пассажирском сиденье, и мне было дико неудобно – мои колени упирались в сидение спереди, создавая ощущение, что я зажат в тисках. Пахло гнилыми овощами так сильно, что порой мне даже не хватало воздуха. Глубокие вдохи ртом следовали один за другим, а мысли о том, что именно вдыхается, пытались оставаться в стороне. Каждая минута тянулась, и я очень хотел, чтобы дорога побыстрее закончилась.
Мы ехали около часа. Я понял это, потому что около приборной панели старенькой «Нивы» красовался бело-красный циферблат, который слишком медленно отсчитывал секунды. Этот час стал самым долгим в моей жизни.
На протяжении всего пути я пытался отвлечься и занять себя чем-нибудь, чтобы не думать о том, куда именно мы едем и насколько неприятно здесь находиться. Удивительно, но я несколько раз смотрел на безымянный палец левой руки.
За окном не было ничего интересного – только один непрекращающийся лес, который тянулся вдоль дороги бесконечной зелёной стеной. Я мечтал вернуться в свой лес, заняться своей работой, а не торчать в этом жарком и душном овощехранилище на колёсах. Меня спасали мысли, что завтра я снова возьму в руки карандаш и продолжу рисовать карту. Я хотел чувствовать свежее дыхание леса, смотреть на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву и слышать шорох веток над головой.
Мы остановились у небольшого двухэтажного здания. Когда мы вышли, отец крепко взял меня за руку и поволок за собой быстрыми шагами так, что я еле успевал за ним. Мы сели на неудобные металлические стулья (мои ноги не доставали до пола) и начали ждать.
Спустя полчаса появился он. Человек с короткой стрижкой, но очень длинной густой бородой, в круглых очках, протянул мне руку: «Семён Алексеевич». Я не знал, что делать. Мой взгляд метнулся к отцу, будто прося у него разрешения. Он улыбнулся (я знал, что это ненастоящая улыбка) и ответил на мой немой вопрос: «Ну же, сын, поздоровайся с доктором».
Я протянул свою маленькую детскую ручонку и столкнулся с одним из самых неприятных рукопожатий в своей жизни. Ладонь старика была влажной от пота, костлявой, и он сжимал её с такой силой, будто хотел специально сделать мне больно.
У врача я провёл около сорока минут. Это был не самый обычный врач, ведь он не брал кровь из пальца на анализ, как я ожидал. Вместо этого Семён Алексеевич показывал мне какие-то рисунки и просил говорить, что я на них вижу.
Честно говоря, мне это сначала даже нравилось. Тогда была среда, и вместо скучных уроков и издевательств одноклассников я оказался здесь, отвечая на не самые сложные вопросы. Я чувствовал себя немного свободнее, чем обычно, у меня появилась радость от возможности говорить честно, что я вижу. Кому-то, оказывается, это может быть интересно.
Врач слушал меня внимательно, иногда кивая. На мгновение я даже забыл, что нахожусь в кабинете. Я чувствовал, что могу быть собой, и это было приятно. И задания были интересными, с некоторыми мне даже удалось справиться.
Но спустя какое-то время я понял, что не очень хорошо. Отец всё это время сидел рядом, и, казалось, он хотел подсказать мне правильные ответы, но время от времени отрицательно качал головой. Мне не хотелось его расстраивать, но и вопросы я до конца не понимал. И вообще, откуда мне было взять правильные ответы, если доктор спрашивает, что я вижу на каких-то глупых картинках? Пятна, вот и всё. Здесь серое, а вот здесь два цветных, а здесь вообще одно красное. Или я должен был увидеть что-то другое?
Когда картинки у врача закончились, он попросил меня положить руки на колени и ответить на несколько вопросов. Сначала он спрашивал про моё имя и возраст. Это было просто, и я справился с этим без труда. Потом он попросил рассказать о доме – это тоже не составило большого труда.
Но когда он спросил о любимом уроке, я занервничал и начал немного дёргаться. Руки сами поднялись, но он попросил положить их на место. Я ответил «Живопись». В этот момент я, конечно, говорил правду, но никто из сидящих в кабинете не понял, что урока такого у нас в школе не было.
Потом доктор спросил о матери. Я сказал всё как есть: что совсем её не помню и что она мертва. Он задал ещё несколько вопросов, чтобы убедиться, что я не вру. Было сложно говорить, но я справился.
Я сказал чистую правду.
Когда приём закончился, Семён Алексеевич попросил меня подождать снаружи и о чём-то решил поговорить с моим отцом. Сначала из-за детского любопытства, я хотел подслушать их диалог, но сразу же почувствовал фантомную боль от удара на пятой точке и быстро передумал. Я решил сесть на стул, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание.
Спустя несколько долгих минут отец вышел, и мы поехали обратно.
По дороге домой я решил задать отцу вопрос: «Папа, я справился?» Тот в ответ покачал головой так, что я до конца не понял его ответ.
Видимо, нет.
Рисунок, который он тогда нашёл и благодаря которому я впервые оказался в этом городе, всегда оставался с ним. Я знаю это, потому что однажды, во время ужина, я отлучился под предлогом похода в туалет, а на самом деле – чтобы обыскать его куртку, ведь я видел кусок того тетрадного листа у него в кармане. Каково же было моё удивление, когда я действительно наткнулся на потрёпанный листок бумаги, сложенный вчетверо! Внутри меня разгорелись злость и ненависть, но я ощущал своё бессилие. Мне хотелось вломиться к нему и закричать, что он конфисковал мою работу, но я знал, чем это закончится. В итоге я решил быть благодарным за то, что он её сохранил. У меня появилась возможность взглянуть на маму ещё раз.
Я ценил каждую секунду, держа этот листок в руках. В голове у меня шёл обратный отсчёт: я не хотел, чтобы отец заподозрил, что что-то не так. С благодарной грустью я аккуратно убрал листок в нагрудный карман его куртки, надеясь, что у меня ещё будет возможность увидеть маму снова. Этот клочок бумаги стал для меня символом надежды, напоминанием о том, что связь с ней всё ещё жива.
Сейчас, сидя рядом с телом моего отца и разрытой могилой матери, я вновь смотрел на этот рисунок. Ещё до того, как выйти из дома, я достал его из куртки отца и убрал в свою фуфайку.
Меня беспокоило, что я совершенно не понимал, кто оставил мне послание на траве, и кому адресовано послание в записке на дереве. Только изображение матери в пшеничном поле могло дать мне ответы. Ответы, в которых я нуждался как никогда.
Я развернул тетрадный лист и наслаждался видом. Здесь, в тени деревьев, скрытый за непроходимыми кустами я снова плакал. Слёзы текли скорее от непонимания происходящего вокруг. Этот злой и безжалостный мир снова обрушивал на меня свои удары. Я чувствовал себя беспомощным, как будто все силы природы объединились против меня, и в этом безумии я искал хоть каплю ясности.
Лишь тетрадный лист в клетку с рисунком придавал мне сил. Я смотрел прямо маме в глаза. Она улыбалась. Я тоже улыбнулся ей в ответ. У нас с ней всё получится.
Перевернув листок, я резко дёрнулся, как от удара током. Когда я рисовал свою мать, вверху слева я оставил подпись. «Моя мама». Но она была стёрта.
А вот куб, нарисованный над синей линией, красовался в самом центре.
СЫН – 6
– Паша, ты сегодня опять опоздал. Сколько можно уже?
– Простите, мне утром нездоровилось.
– Хватит уже оправдываться! Мне надоели твои отговорки.
Она никогда не любила меня. Да, порой она выделяла меня среди остальных, говоря всем, что я особенный. Постоянно напоминала другим, что со мной нужно обращаться с осторожностью, и я заслуживаю особого отношения. Уверен, что в душе она ненавидела меня, и если бы Елена Владимировна не была моим учителем, то её поведение вряд ли бы сильно отличалось от поведения моего отца.
В тот день я действительно задержался из-за плохого самочувствия. Но ей было на это совершенно плевать.
Была середина октября. Как обычно, всё утро было занято составлением карты. Забегая вперёд, скажу вам, что осталось всего полгода до того момента, как я отыщу свою мать. Я исследовал довольно неприятный участок леса, где ориентироваться было крайне сложно: повсюду стояли одинаковые деревья, ничем не отличающиеся друг от друга, а я ещё не догадался ставить на них метки.
Когда я, наконец, осознал, что потерял ориентир для выхода на тропу, начался сильный ливень. В лесу это ощущается не так остро – кроны деревьев немного защищают тебя от потока воды, падающей с неба. Но как только я вышел на небольшую поляну (ту самую «проплешину леса»), мир вокруг меня погрузился в непроглядную мглу. Я не видел ничего дальше вытянутой руки.
Я понимал, что нужно скорее выбираться, но совершенно потерял счёт времени. Солнце, разумеется, спряталось за тучами, а доставать карту из заднего кармана мне не хотелось – уж очень я боялся промочить её. Смирившись с участью опоздавшего на уроки, я решил переждать ливень под пышным дубом, под которым ещё остались сухие места.