Полная версия
Моя работа протекала по следующему сценарию: я уходил в лес с картой, схематично отмечал деревья, кустарники, опушки и отмерял расстояния шагами. Вернувшись в свой «кабинет», я с увлечением дорисовывал подробности, добавляя карте различные детали, и подробно расписывал легенду.
Карту всего леса я так и не составил, потому что через два с половиной года мне удалось обнаружить то, что я искал. После этого желание составлять план дальше отпало, и стимул изучить всю местность до конца покинул меня.
Я помню это место. Точнее, помню, каким оно было, когда я его нашёл. В непроходимых зарослях, в тени высоких деревьев, возвышался небольшой холм, а на нём две перевязанные палки, воткнутые в землю, изображали крест. Странно, но, когда мы хоронили мать, этого креста не было.
Ещё до смерти отца я знал, что он будет похоронен рядом со своей покойной супругой. Это казалось правильным. Поэтому сейчас, уже без карты и не боясь потеряться, я направлялся к тому самому месту, чтобы сделать второй холм из земли.
Придя на место, я не мог поверить своим глазам. Я был здесь уже несколько сотен раз, постоянно разговаривая с мамой, делясь с ней событиями своей жизни и рассказывая, как отец по ней скучает. Я мог найти это место в полной темноте, по запаху, на ощупь с закрытыми глазами, но сейчас, стоя на знакомой земле, моё тело не шевелилось, застыв в немом ужасе.
Крест, символизирующий память о моей матери, безжизненно лежал на соседнем кустарнике, а вместо привычного холма передо мной открывалась огромная яма глубиной в пару метров. Она зияла рваной раной на земле. Кто-то был здесь, и, судя по всему, не так давно. Сердце забилось быстрее, а в голове кружились мысли. Я не мог отвести взгляд от ямы, словно она притягивала меня к себе, заставляя осознать, что это место теперь было осквернено.
Чуть позже я заметил, что трава вокруг имеет необычный коричневый оттенок. Не вся, а лишь её часть. Несколько минут мне понадобилось, чтобы осознать, что это кровь. Она была несвежей, и её цвет резко контрастировал с зеленью, создавая жуткое зрелище.
Я оставил мешок с телом отца на земле и внимательно осмотрел окружающую местность. Прикоснувшись руками к коричневой траве, я заметил, что эти следы кто-то оставил намеренно. Однако я совершенно не понимал, что именно хотел сказать человек, сделавший это.
С момента моего первого визита сюда моё тело окрепло, и я решил залезть на ближайшую сосну. Я легко вскарабкался на несколько метров вверх, используя ветки и сучья как не самую удобную, но всё же надёжную лестницу. Немного отдышавшись, я повернул голову и посмотрел вниз на яму. Рядом с ямой я чётко видел очертания букв.
Кровью было выведено два слова, которые заставили мой желудок сжаться.
На траве было написано: «ОН ЛЖЕТ».
СЫН – 3
– Сказочник, а почему твои родители не приходят в школу?
– Моя мама умерла, а папа всегда работает.
– Первое умное решение твоей мамаши. Единственный способ сбежать от такого сына-урода.
Я ударил первым. Не подумайте, я вовсе не конфликтный человек. На самом деле, я просто не умею справляться с конфликтами и поэтому стараюсь избегать их, как огня. Это касается не только людей, но и любых ситуаций, которые могут обернуться неприятностями. Помню, как однажды, когда я покупал хлеб и конфеты в магазине, на меня напала бродячая собака. Она выскочила из-за угла, зарычала и бросилась в мою сторону. В тот момент сработали инстинкты: я бросил авоську с продуктами и, не раздумывая, рванул в сторону дома.
Не из-за страха.
Я боялся, что могу сделать больно собаке.
В день драки отец впервые пришёл в школу. Нет, он, вероятно, бывал здесь и раньше, когда устраивал меня учиться, но именно тогда я увидел его в кабинете – первый раз в жизни. Он был немногословен, и, скорее всего, это было связано с тем, что Елена Владимировна сама говорила без остановки. Учительница обсуждала мои отметки – не самые выдающиеся, – рассказывала ему о моей нелюдимости, о том, что я почти не общаюсь ни с кем, и, конечно, не обошла стороной тему моего «возмутительного поведения».
Отец слушал, время от времени выдавая короткие «Да». Его лицо оставалось серьёзным, и я не мог понять, что он на самом деле думает. В конце концов, он просто встал и ушёл, даже не забрав меня из класса.
Он знал, что я найду дорогу самостоятельно.
Дома он, разумеется, меня выпорол. Это было не в первый раз, и я уже научился проходить через этот «акт справедливости» стойко и гордо. Мой способ справляться с наказанием был простым, но эффективным: нужно было незаметно положить что-то в рот, чтобы создать прослойку между зубами.
Когда отец совершал правосудие прямо в сарае, я использовал кусок сена, который хоть немного, но всё же позволял легче переносить удары. Кусок старого ремня тоже неплохо справлялся с задачей – он был гораздо лучше, чем чистая коровья кожа. А однажды я даже засунул в рот собственный носок, что, конечно, было не самым приятным опытом. Но лучшее средство, которое я нашёл, – это газета.
Зубы, не двигаясь, плотно сжимают бумагу, а клей, содержащийся внутри, имеет сладковатый вкус, что позволяло в какой-то степени даже получать удовольствие от процесса. После множества проб и ошибок я, наконец, нашёл наилучший материал. Это было таким счастьем! Я заблаговременно нарвал листы на длинные полоски, сложил их в четыре раза и рассовал по всем уголкам дома – кто знает, где мне снова может понадобиться защита. Более того, такой кусок газеты я постоянно носил в носке. Почему бы и нет? Отличный талисман.
Весь тот вечер я лежал на животе, чувствуя своей пятой точкой, насколько отец недоволен моей выходкой. Его молчание, как обычно, давило на меня, и в голове крутилось два вопроса. Первый, и, наверное, самый очевидный: почему он так и не спросил, из-за чего я подрался? Почему он не поинтересовался, что заставило меня вмазать по левой щеке обидчику его жены? Я ведь не просто так бросился в драку – я защищал её, не позволил говорить плохо о маме.
Вспоминая тот момент, я не могу не задуматься, как бы он поступил на моём месте. Вряд ли бы просто промолчал, если бы кто-то оскорбил его жену. Его молчание казалось мне предательством. Внутри меня зрела обида. Почему он не понимал, что я сделал это не из-за детской глупости, а из чувства справедливости?
Второе, что меня невероятно бесило, – я хотел поговорить с матерью. Ну, с тем, что от неё осталось. Я мечтал выбежать из дома, забраться на холм и обнять крест, расплакавшись, как ребёнок. У меня было на это полное право – мне ведь было всего двенадцать. Я не боялся ни темноты, ни животных, обитающих в лесу. Я знал путь к её могиле, знал каждый поворот и каждую тропинку. В любом случае карта была под рукой, и я нашёл бы маму даже в темноте. Но я не мог. Что-то внутри меня сдерживало, не позволяло сбежать вот так, как трус.
До рассвета я сделал всё, что нужно, и решил сегодня даже не смотреть в сторону отца. Я приготовил завтрак, накормил кур и корову, полил грядки в огороде и накосил травы. После этого я вернулся в свою комнату, где спрятался от давящего взгляда отца и почувствовал себя в безопасности. Дело в том, что из окна моей комнаты отлично просматривалась дорога, по которой он уезжал утром и возвращался вечером. Это позволяло мне незаметно следить за его передвижениями, не привлекая лишнего внимания. Как же я тогда ждал, когда он уедет!
Сейчас я вспоминаю ту драку с Ваней, улыбаясь. И совсем не из-за осознания, что драка – это не решение проблем или что таким образом я вывел моего отца из состояния равновесия. Нет, совсем не так. Мне приятно вспоминать об этом, потому что в тот момент я защищал что-то своё, что-то, что было для меня важным. Я впервые показал свой характер, наглядно продемонстрировав, что мной нельзя вытирать пол, что у меня тоже есть чувства и эмоции, которые не следует игнорировать.
В тот день, когда я полез в драку, я впервые почувствовал себя сильным. Не в мышцах, а в сердце. Я не просто дрался – я отстаивал свои интересы. Психологи назвали бы это «выстраиванием границ», но я скажу проще: обидчик моей матери заслужил тот удар. Я мог позволить, чтобы кто-то унижал меня, но не тех, кто для меня важен. Зло должно быть наказано.
Воспоминания о матери были только моими, и никто не знал, что их у меня совсем нет. Это было моё сокровенное, то, что я хранил глубоко в сердце, и никому не показывал. Важно было иметь что-то личное, что остаётся вне досягаемости окружающего мира – моих глупых одноклассников и моего авторитарного отца. Никто не имел права вторгаться в этот священный уголок моей души. Моё убежище, мой источник силы, и я был готов защищать его любой ценой.
Когда отец уехал на работу, я, не раздумывая, побежал к ней. Я не взял с собой рюкзак – в тот момент мне казалось, что со школой покончено. По пути в лес я представлял себе непростой диалог с отцом вечером, в котором умолял бы его разрешить мне больше не посещать занятия. На самом деле, это был бы скорее монолог – мой монолог.
Я собирался посвятить продумыванию своей речи весь день, тщательно подбирая каждую фразу, каждое слово. Я хотел, чтобы он понял, как мне тяжело, как я страдаю от давления и непонимания. В своих фантазиях я уже видел, как отец слушает меня, как его лицо меняется, когда он осознаёт, что я не просто капризный ребёнок, а человек, который нуждается в поддержке и внимании. Его внимании.
Добежав в то утро до матери, я упал на колени и расплакался. Я бежал, не чувствуя боли, но теперь, когда я остановился, в ногах чувствовалось сильное жжение. У меня совсем не было сил. Я распластался на холме животом вниз – ведь и задницу тоже жгло от вчерашнего наказания – и обнял свою мать.
Тогда я сказал ей всё. Я рассказал о том, как меня обижают в школе, как я впервые постоял за себя и почувствовал, что могу быть сильным. Я поделился своими переживаниями о том, как тяжело мне с отцом, который со мной совсем не общается, а если и говорит что-то, то лучше бы молчал. Я высказал всё, что накопилось в душе, и, наконец, признался, как сильно я скучаю по ней.
Слёзы текли по моим щекам, и в этот момент я чувствовал, что я не одинок. Я был рядом с ней, и внутренняя боль потихоньку начала отступать. Она точно слышала меня, и это было единственным утешением в этом мире.
У нас в доме был красный угол, где стояла икона Божией Матери. Отец никогда не молился и не заставлял меня делать это, за что я ему безмерно благодарен. До сих пор не понимаю, кто поставил её на это место, но она появилась примерно в то же время, когда умерла мама.
Лёжа на мокрой земле в середине октября, я поднял голову так, чтобы видеть крест, и начал молиться. Я никогда раньше этого не делал, поэтому просто сжал кулаки, закрыл глаза и говорил то, что было на сердце. Я думал, что если Бог действительно существует, то сейчас самое подходящее время Ему помочь мне.
Слова вырывались из меня, ведь я говорил не только с Ним, но и с самой матерью.
О чём я молился?
Я молился о том, чтобы мама была жива. Я просил быть сильным, чтобы справиться со всеми обидчиками, чтобы кто-то услышал мои страдания и помог мне справиться с тем, что я переживал. Я хотел, чтобы люди поняли, насколько мне непросто и приняли меня таким, какой я есть. Чтобы всё, что произошло за последние шесть лет, оказалось не более чем сном, вымыслом. Я хотел, чтобы она зашла в мою комнату, нежно поцеловала меня в лоб и сказала: «Я испекла блинов. Будешь?»
Маша иногда приносила в школу блины – пекла их сама, по старому семейному рецепту. Тёплый запах разливался по тесным коридорам маленькой школы, оседал в одежде, проникал под кожу. Одноклассники жадно жевали, а она, не торопясь, рассказывала, как мама научила её замешивать это особенное тесто. Я всегда молча сидел в стороне и не прикасался к еде.
Я никогда в жизни не ел блинов. Ведь их должна была приготовить моя мать.
Сейчас, сидя напротив вырытой и осквернённой могилы матери, я снова молился. Я всё ещё не умел это делать правильно, и в тот раз мои слова не сработали. Может быть, сейчас они помогут?
Я размышлял, кто мог за этим стоять. Если кто-то знал, что я здесь появлюсь, значит, он прекрасно ориентировался в этой части леса. Случайный прохожий не нашёл бы это место – слишком хорошо отец его спрятал. Настолько, что даже мне, его сыну, понадобились годы, чтобы добраться сюда.
Кто, кроме него, мог знать о существовании этой могилы?
Мне необходимо было запомнить каждую деталь, чтобы не упустить ничего важного. Я внимательно осмотрел надпись на земле – она была выведена не очень аккуратно. Это навело меня на мысль, что её писали не кистью. Ладонью? Или использовали кровь в пакете? Зачем так сложно? И кровь ли это вообще?
Вокруг могилы я заметил ветки – несколько из них были надломаны. Я присел, чтобы лучше рассмотреть их. Человек явно торопился.
Я думал о том, чем копали эту могилу. Никакой лопаты рядом не было, а та, которой пользовался отец, находилась в нескольких минутах ходьбы на восток. Это было странно. Почему бы ему не взять её с собой? Или, может быть, он не хотел оставлять следов?
Надо проверить.
Я прошёл несколько минут аккуратными, неспешными шагами, стараясь запомнить каждую деталь. Внимательно осматриваясь по сторонам, я искал подсказки, которые могли бы пролить свет на происходящее.
Кусты дикой малины.
Отец, оставляя лопату здесь в прошлый раз, знал, что найти её будет практически невозможно. Не только из-за шипов, которые могли порезать руки, но и потому, что малина привлекала животных. Это место было небезопасно для любого, кто решился бы сюда сунуться.
Я достал из кармана своей фуфайки две большие кухонные рукавицы и начал раздвигать стволы малины, медленно продвигаясь внутрь. Шипы и ветки сильно царапали мои руки, потому что я не был достаточно аккуратен. Каждое движение требовало осторожности, а колючки впивались в кожу, оставляя мелкие, но болезненные следы. Погружаясь глубже в заросли, я старался не упустить ни одной детали. Ветки малины скрипели под моими руками, и я прислушивался к звукам вокруг, словно они могли подсказать мне, что искать.
Лопаты в кустах не было.
Кто-то точно знал о том, что она здесь, и именно этой лопатой вскопал могилу. Мысли о том, кто мог это сделать, заполнили мою голову.
Внезапно я быстро развернулся, но поплатился за это – стебель дикого растения вырвался из-под моей руки и оставил рану на моей щеке. Боль пронзила меня, и я инстинктивно коснулся лица. Кровь медленно текла, попадая на губы и оставляя приятный металлический вкус.
Я остановился на мгновение, чтобы осознать, что происходит. Вокруг меня царила тишина. Надо вернуться на холм. С трудом выбравшись из зарослей, я встал как вкопанный, ощущая, как внутри меня вскипает ярость. Мои кулаки сжались точно так же, как в тот день, когда я впервые подрался.
Ведь это напрямую касалось моей матери.
К дереву, расположенному напротив кустов малины, ножом был прикован голубой кусок ткани женского платья и записка.
«Хочешь поиграть?»
СЫН – 4
– Ты странный, знаешь? Посмотри, какая прекрасная погода! Все на улице играют, веселятся, а ты сидишь здесь, как курица в клетке.
– Мне просто нравится наблюдать за другими.
– Ну и дурак.
Тот разговор с Машей остался в моей памяти, потому что это был единственный раз, когда мы общались. Разумеется, Елена Владимировна, как всегда, специально ставила нас в пару на уроках. Я заметил, что каждая совместная работа напоминала дежурство, но с одним важным нюансом: дежурить приходилось надо мной. В нашем классе было всего пять человек – Дима уже окончил школу, а через два года к нам пришёл Алексей. Таким образом, каждая четвёртая работа со мной выпадала на долю Маши, и я не мог не заметить, как она с каждым разом становилась всё менее радостной от этой участи.
Её взгляд, полный недовольства, говорил о том, что она не испытывает особого энтузиазма по поводу нашей совместной работы. Я чувствовал себя неловко, ведь мне не хотелось быть причиной её раздражения, но сделать с этим ничего не мог.
Одноклассники вообще не любили сидеть со мной за одной партой. Причины были разными: и личная неприязнь, и репутация «нелюдимого», которую я уже успел заработать за недолгие годы учёбы. В любом случае никто никогда не интересовался, каково было мне в этой ситуации. Честно говоря, они мне тоже не очень нравились.
Наименьшее удовольствие я испытывал, работая с Ваней. Причиной этому, помимо драки, произошедшей в шестом классе, было то, что он всегда стремился выглядеть крутым. Теперь я понимаю, что его поведение было попыткой привлечь внимание Маши всеми возможными способами, некоторые из которых были совершенно неприемлемыми. Во время совместных заданий он часто громко кричал и унижал меня, называя на весь класс «тупым». Каждый раз его слова обижали меня, и я видел, как, смеясь и перешёптываясь, одноклассники что-то обсуждают, показывая на меня пальцем. Ваня постоянно насмехался с Колей над моим лицом, которое, по его мнению, было «слишком уродским для людей», и время от времени с явным удовольствием говорил Елене Владимировне, что «лучше сдохнуть, чем пытаться мне что-то объяснить». Я совершенно не знал, как на это реагировать и просто сидел, сжимая ручку и пытаясь не обращать внимания на его издевательства.
Я не считал себя глупым, но в такие моменты моя уверенность подвергалась серьёзным испытаниям. Я говорил всегда тихо, боясь, что любое моё слово может быть использовано против меня, как это уже не раз происходило. Или что ещё хуже, если я вдруг произносил правильный ответ, работая в паре с Ваней, он немедленно выдавал мой ответ за свой, получая незаслуженную похвалу от учительницы. И, что главное для него, от Маши.
Однажды я решился сказать Елене Владимировне, что именно я догадался до ответа. В ответ она погладила меня по голове (я ненавидел, когда она так делала). Это было унизительно. Она с улыбкой и жалостью произнесла: «Ты молодец, мой хороший, у тебя всё получится». Я был уверен, что она считает меня ущербным или тупым. Фу, мерзко!
В работе со мной Маша почти всегда молчала. Ощущалась наша разница в четыре года – мы были как будто с разных планет. Будучи мальчиком двенадцати лет, я постоянно думал о своём, размышляя, какое удобрение лучше использовать, чтобы картофель давал лучший урожай (кстати, азофоска в смеси с золой даёт отличный результат), в то время как для неё было важно лишь одно – побыстрее закончить одиннадцатый класс и уехать в город. Я не понимал, чем её притягивала та недоступная мне жизнь. Скорее всего, это была свобода, возможность быть частью чего-то большего, чем наш маленький класс и скучные уроки.
В тот день Маша сама подошла ко мне, когда на большой перемене все играли во что-то похожее на «вышибалу» на заднем дворе школы, а я сидел за партой, наблюдая за ними в открытое окно. Солнце светило так ярко, что даже в классе мне приходилось подносить руку ко лбу, чтобы закрыться от его слепящего света.
Меня совершенно не задело то, что она оскорбила меня без причины. Маша просто не понимала, что я не такой, как все остальные. Не лучше и не хуже – я просто другой. У меня было другое воспитание, другие ценности. Никто из моих одноклассников не прошёл через те испытания, которые выпали на мою долю к двенадцати годам. Я знал, что моя жизнь, полная сложных моментов, отличает меня от них, и это создавало между нами невидимую пропасть.
Больше мы с ней не общались. После этого странного диалога, вероятно, по просьбе самой Маши, мы никогда больше не работали в паре.
Она была красива. Я знаю, что вы думаете: так мог бы сказать любой двенадцатилетний мальчик, когда рядом с ним сидит шестнадцатилетняя девушка, у которой уже давно начали проявляться признаки полового созревания. Но в ней было что-то ангельское, что выделяло её среди остальных. Её светлые волосы обрамляли лицо, а красивые зелёные глаза светились удивлением и наивным интересом к этому миру. В тёплую погоду она всегда носила лёгкие ситцевые платья, которые колыхались на ветру, как у какой-нибудь голливудской звезды из телевизора. Эти платья подчёркивали хрупкую фигуру, а стильные туфли на маленьком каблуке добавляли лёгкую изюминку, прибавляя в росте несколько сантиметров.
А когда я пришёл в школу в сентябре, я узнал, что Маша мертва. Утонула в реке. Елена Владимировна, еле сдерживая слёзы, рассказала о подводных течениях и о том, насколько опасными они могут быть. Я смотрел на неё, не веря своим ушам, и в голове крутились мысли о том, как это могло произойти. Летом я видел, как участковый приезжал и о чём-то разговаривал с отцом, но что именно они обсуждали, не слышал, потому что снова оказался заперт на чердаке. Отец точно знал, что так для меня будет безопаснее – вдали от «взрослых разговоров».
Ещё я очень любил рисовать. Это увлечение проявилось не сразу. Я читал истории в газетах о гениальных детях, которые уже в три года создают шедевры живописи, расходящиеся потом на аукционах за баснословные деньги. Моя история была куда прозаичнее и скучнее. Увы, я не был гением.
Когда отец впервые запер меня на чердаке, я не мог отвести взгляд от металлической бочки, в которой огонь жадно пожирал остатки моих воспоминаний. Пламя танцевало, и я чувствовал, как каждая искорка уносит с собой частичку меня. Когда всё закончилось, отец открыл чердак далеко не сразу. Я видел, как он зашёл в дом, но совершенно не знал, чем он занят.
А теперь скажите – чем бы занялись вы в шесть лет в полном одиночестве в запертой комнате? Я помню, как сидел на холодном деревянном полу, прислонившись спиной к деревянной стене, и пытался придумать, как скрасить свой досуг.
Я начал выводить линии на пыльном полу. Сначала я пальцами прочертил квадрат. Позже к нему я добавил три диагональные линии, и, соединив их, получил куб. Это было волшебство – из двумерной фигуры я всего за пять штрихов создал объёмный объект! Меня так это поразило и увлекло, что весь остаток вечера я занимался важным делом – рисовал по всему чердаку трёхмерные кубы, строил собственный мир из пыли и воображения.
Спустя некоторое время пыльные места закончились. Спросите себя: если ваша душа просит творчества, неужели вы вправе её остановить? Я не мог. Внутри меня уже разгорелось желание создавать и созидать.
Из деревянной опоры дома, которая располагалась в центре комнаты, я достал небольшую щепку. Она была достаточно острая, чтобы я мог проткнуть себе безымянный палец на левой руке. Я помнил, как врачи делают это маленьким детям для анализа сахара, и, не задумываясь, повторил их действия. Когда на пальце появилась капелька крови, я машинально облизал его, не осознавая, что это было глупо. Дурак! Она нужна для другого!
Правой рукой я надавил на палец, и на нём возникла новая капля крови, сверкающая на свету ярким алым цветом. Я взял ту же щепку и опустил конец в красное пятно. Стены чердака не подходили для моего творчества – они были горизонтально сложенными брёвнами, неровной поверхностью, и я решил оставить свой первый художественный след на той самой опоре, от которой и отломил деревянную щепку. «Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы течь снова».
Собравшись с мыслями, я начал рисовать. Я создавал линии и формы, которые, казалось, оживали под моими руками. Кровь, смешиваясь с древесиной, становилась началом моего творчества, моего мира. Я аккуратным движением начертил красный куб, гордясь своим творением. Решив, что любое творчество должно быть подписано, я под фигурой написал своё имя: «Паша».
Надо ли мне рассказывать, что, когда отец поднялся на чердак и увидел, чем именно я занимаюсь, он отвёл меня вниз, положил на диван и выпорол своим офицерским ремнём? Это была первая порка. Первая, которую я помню, и одна из многих, которую я не понимаю.
Боль от удара была ощутимой, но гораздо сильнее было чувство обиды внутри. Я чувствовал, как моя радость и гордость за созданное произведение искусства растворились в страхе. Я так и не понял, как можно наказывать за желание творить, за стремление быть собой, быть шестилетним ребёнком.
Несмотря на это, с тех пор я решил увлечься живописью. Вот ведь удивительное место – деревня: перед тобой открываются бескрайние поля и леса, которые каждый день предстают совершенно непохожими друг на друга пейзажами, река, то бурная, текущая мощным потоком, то расстилающаяся перед твоим взором спокойной гладью. Но ресурсов на то, чтобы запечатлеть эти красоты, у меня не было.
Однажды я решился и попросил у отца альбомные листы для рисования и пачку карандашей. На что он, не задумываясь, ответил: «Нет». Я, как и любой нормальный маленький мальчик, начал выдавливать через силу слезы из глаз, умоляя его всё-таки купить мне хоть что-нибудь для творчества. Думаю, куры, наблюдавшие за наказанием моей глупости непосредственно в курятнике, были слегка шокированы открывшимся перед их глазами зрелищем.