Каширин

Дежурный, не поднимая головы, отметил прибытие Ильи и молча протянул листок с надписью: "Поручение по ревизии. Поместье Синельникова". Следом, с той же безмятежной деловитостью, подошёл начальник его отделения, статный господин в сером сюртуке с золотыми пуговицами, губами обозначивший лёгкую улыбку.

– Проведёте ревизию, Илья Павлович. Поместье большое, порядок там, насколько нам известно, примерный. Никаких осложнений быть не должно. Но тем не менее прошу отнестись со вниманием. Составите полный акт, как и полагается.

Он говорил негромко, ровно, где-то даже дружелюбно, хотя в интонации чувствовалась осторожность – не тревога, нет, но нечто вроде внутреннего совета не задавать лишних вопросов. Илья кивнул, принял документы и начал сборы.

У себя в архивном углу он пересмотрел папку с формулярами, вложил предписания, маршрутные листы, копии предыдущих отчётов, список крепостных по имению, составленный год назад, бланки для записей и изношенный, но аккуратно подшитый чиновничий справочник, где были изложены "Правила ревизионного порядка" на все случаи. Все бумаги он уложил в тёмно-зелёную кожаную папку с застёжкой, поверх которой набросил серый суконный плащ.

Извозчика он нанял у городской заставы. Повозка была открытая, с кожаным тентом, сиденья натёрты воском. Внутри неё пахло берёзовым дёгтем и немного пылью от прошлых дорог. Кони были степенные, с плотно пригнанной сбруей и лениво взбрыкивали перед выездом. Извозчик оказался сухопарым мужчиной, лет сорока, с тёмным лицом и выражением невозмутимой, почти философской покорности. Поприветствовав Илью кивком, он уселся на вое место впереди, тронул поводья, и они выехали за пределы города.

Мостовая сменилась грунтовой дорогой, слева тянулись заборы окраинных дач, изредка попадались вывески: "Пекарня ведомственная. Только для чиновничьего звания", "Масло – по допуску. Справки при стороже". Правее мелькнули строения низкой постройки, крытые черепицей: это была крестьянская слобода, прилегающая к городу, где рабочие семьи, занятые при казённых складах, имели временные права на пребывание. На доске объявлений, прибитой к избе старосты, Илья разглядел фрагменты указов – всё те же: "О тишине по вечерам", "О правилах посещения города", "О дозволенном времени возлияний".

По мере того как город остался позади, пейзаж становился шире и чище. Поля тянулись до горизонта ровными полосами: яровые, озимые, клевер. Между полями тянулись канавы с дощатыми мостками, вдали тускло отражали свет стеклянные крыши парников. Несколько раз на пути встречались заставы: деревянные арки с табличками "Переход по списку. У крестьян – справки при себе". Каждая из таких остановок сопровождалась короткой проверкой бумаг и кивком стражника.

– Тут у нас так заведено, – проговорил извозчик, не поворачивая головы. – Всё как по ниточке. У графа, слыхал, даже на мельницу по записи ходят.

– А сами-то бывали? – спросил Илья, не особенно заинтересованно, скорее из вежливости.

– Мне туда ни к чему, – пожал плечами возница. – А вот знакомый моего брат в писарях был. Говорит – чисто, по-чинному, но дышать тяжело. Всё под надзором, и деревья, как по шнуру посажены.

Илья кивнул, хотя и не вполне понял, что именно тот имел в виду. Пейзаж за окном становился всё более строгим: деревянные изгороди сменялись решётчатыми, мельницы стояли на строго выровненных участках, как будто расставленные по четкому плану. Время от времени навстречу попадались повозки: одни – с крестьянами, держащих корзины в руках, другие – с чинами в пальто и цилиндрах. На одежде у каждого было что-то вроде значка – маленький нагрудный знак, цвет которого определял сословную принадлежность. И никто, казалось, не задавал вопроса, зачем это нужно. Все уже давно привыкли.

К середине дня дорога повернула к речке, за которой, по словам извозчика, начинались земли графа Синельникова. Илья почувствовал лёгкое напряжение. Не тревогу, не страх, но то особенное внутреннее ощущение, когда человек въезжает в чужое пространство, где действуют свои, негласные правила, а ты – лишь гость с временным мандатом.

Подъезжая к имению графа Синельникова, Илья в который раз поправил воротничок, хотя в повозке было довольно прохладно и никого, кроме кучера, не было, кто мог бы заметить складку на рубашке. Впрочем, складки имели обыкновение выпрямляться сами собой, когда дорога становилась ровнее, а взгляд – настороженней. Колёса перестали подпрыгивать, а перекатывались мягко, словно катились по ковру. Широкая, укатанная дорога, выложенная по краям мелким гравием, постепенно обрамлялась тополиными аллеями. По обе стороны стояли аккуратные дощатые указатели, на манер военных столбов: "Стан крестьянский", "Граница вольного входа", "Чтение разрешено до 19 часов". Всё казалось устроенным, словно большой учебный лагерь с заранее отмеренной мерой дозволенного.

У ворот, где стоял чугунный столб с гербом имения – сокол, держащий в когтях цепь, – Илью встретил молодой человек в форме: серый мундир, блестящие пуговицы, шапка с лентой. Он не представиля, но вежливо наклонил голову, принял предписание и, бегло осмотрев печать Земского управления, жестом пригласил следовать за ним. Повозка не понадобилась – "отсюда всё рядом".

Графский дом, открывшийся за аккуратным поворотом аллеи, оказался не столько дворцом, сколько большой, основательно построенной усадьбой в два этажа, с прямоугольными окнами, каменными лестницами и аккуратным садом перед входом. На фасаде не было ни колоннад, ни лепнины – лишь полированная табличка над дверью: "Управа Поместного Порядка. Постоянное представительство графа Синельникова". Электрические фонари, ещё не включённые, были подвешены под козырьками. Внутри стоял запах свежего лака и чего-то травяного – то ли лаванды, то ли сушёного донника. В холле вошедшего встречал рояль, прикрытый бархатной накидкой. Чуть сбоку – высокий барометр в деревянной оправе и термометр с подписями: "Зима допустимая", "Мороз превышающий", "Погода прогулочная".

– Барин у нас человек просвещённый, – негромко пояснил сопровождающий, когда Илья отметил барометр взглядом. – Строгий, но не суровый. Сам когда-то учился в Академии социальных регламентов. Любит, чтоб всё было по правилам, но чтоб и без ненужной тяжести. У него всё заведено… – он подыскивал слово, – …как на механизме – чётко, без перебоев.

В комнате, отведённой для ревизора, стоял письменный стол, на котором разместилась стопка белёсых формуляров и графский герб на стене. Приказчик, пожилой господин с аккуратной бородкой, принес папки с реестрами. Илья взялся за работу. Он сверял отчёты, ставил галочки, записывал количество крестьян по возрасту, годности к работам, участвующих в досуге. Документы были в полном порядке – подписи аккуратны, строки выровнены, нигде ни единого зачёркнутого слова. Все положения соответствовали тем, что спускались из губернии. Каждая бумажка выглядела образцово.

– Мы ведём учёт по утверждённым таблицам, – отметил приказчик с лёгким оттенком гордости. – Ежемесячный отчёт подаём в окружной орган. Имеем удостоверение образцового поместья.

Илья выслушал, кивнул, поблагодарил. Формально придраться было не к чему.

После обеда, состоящего из простого супа, тушёной капусты и киселя, предложенного ему в служебной трапезной со столом, покрытым белой клеёнкой, – его повели в крестьянскую часть.

Здесь всё было так же ухоженно. Деревянные домики стояли ровными рядами, как будто кто-то специально выверял угол между крышами. Дворы чисты, фасады побелены. На каждом доме – номер, табличка с надписью: "Жилище утверждённого семейства". Сами избы внутри были аккуратны, но тесны. Всё было на виду: постель, стол, икона, одежда на гвоздях. Уединения не было вовсе. Даже умывальники стояли в углу под общим навесом. В соседней избе женщина, скорее всего мать семейства, читала вслух "Порядок поведения в частном быту", а двое детей, сидящие на лавке, слушали, кивая головами. У двери – мужчина в жилетке с нашивкой "Надзор чтения".

За избами начинались дома старост. Те были чуть выше, с крыльцом и стеклянными окнами. Рядом расположились лавки. На прилавках – хлеб, солонина, лоскуты ткани, свечи, керосин. Цены были написаны чётко, рядом стояла надпись: "Одобрено для приобретения лицом сословия крестьянского. Превышение норматива покупки – с разрешения".

– Лавки у нас действуют по реестру. Цены утверждены помещичьим советом. Есть и праздничный ассортимент, – пояснил сопровождающий.

Вечером, уже на закате, Илью пригласили на ужин в "столовую избу" – длинное одноэтажное здание с окнами по обеим сторонам. Внутри – длинные деревянные столы, вдоль которых сидели крестьяне, мужчины с одной стороны, женщины – с другой. Всё было чинно, размеренно. Перед каждым – миска с похлёбкой, ломоть хлеба, кружка с квасом. Разговоров почти не было, слышен был лишь стук ложек и негромкие указания надсмотрщика. В углу висела доска "похвальных заслуг" – фамилии, под которыми стояли надписи: "Отмечен за точное исполнение порядка", "Выражена благодарность барина".

Илья сел в стороне, у небольшого столика, и наблюдал за происходящим. Здесь не было криков, не было ссор. Всё выглядело очень мирно – как-то даже по-детски послушно. Но это послушание, как он заметил, исходило не из страха, а как будто из привычки, вросшей в самую ткань жизни, в манеру говорить, садиться, есть, молчать.

Он не чувствовал ужаса. Лишь какое-то беспокойство – словно колёсики в его часах тикали чуть громче обычного.

На следующее утро, оставив бумаги и формуляры в своей комнате, Илья вышел один, без сопровождения. Официальная часть ревизии была накануне признана "в целом удовлетворительной", и теперь он чувствовал, что может позволить себе немного осмотреть жизнь поместья без бумажной оправы.

Погода выдалась пасмурной, но почти безветренной. Воздух был сыроват и разносил запахи костра и влажной земли. Откуда-то доносился глухой стук топора. Избы стояли ровными рядами, как на чертеже, между ними – аккуратные тропинки, выложенные щебнем. У ручья, протекавшего вдоль северной стороны села, несколько женщин стирали бельё, заматывая платки плотнее, когда Илья проходил мимо. Они не кланялись, но смотрели с почтительной настороженностью. Рядом, на бревенчатой скамье, надзиратель – мужчина в полувоенной куртке – распекал детей, читавших по слогам какую-то толстую книгу. Те читали громко, неуверенно: "Бо-гу слу-ши… по-дви-гай ся в по-сле-дне…".

На небольшой поляне, где аккуратно сложены поленья, трое мужчин рубили дрова – слаженно, будто по заранее составленному расписанию. Один колол, второй укладывал, третий – пересчитывал, сверяясь с табличкой, прибитой к столбу. На табличке: "Участок №2. Норма: 60 поленьев до обеда. Перерасход не поощряется".

Илья шёл медленно, не вмешиваясь ни во что, просто наблюдая. Его серый мундир и аккуратный портфель для бумаг не вызывали враждебности, но делали его фигурой иной, "временной". Это ощущалось в том, как дети замолкали при его приближении, как женщины отворачивались, как мужчины не смотрели в глаза.

И всё же один человек приблизился.

Старик, сухой, с седой бородкой, в вылинявшей рубахе, подошёл из-за изгороди почти неслышно, будто вырос из тени.

– Господин чиновник, – проговорил он едва слышно, почтительно, но с тенью внутреннего напряжения, – прошение можно вам передать?.. Не кляуза, нет-с, не жалоба. По домовой нужде…

Он осторожно вынул из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги. Бумага была плотная, загнутые края выровнены. Илья, немного помедлив, взял.

– Имя твоё? – спросил он негромко.

– Василий, сын Сидора. Из третьего двора за конюшней. Двадцать лет на пашне, потом сторожем… Дочка в уезде Сольбовском, там ей трудно, овдовела… Прошу о разрешении переселения к ней. Только не к губернатору, а чтоб по обычаю, через ведомство.

Он говорил сбивчиво, но с достоинством, и ни в голосе, ни в глазах не было ни жалобности, ни дерзости. Лишь усталость, тягучая и неизбывная. Поклонился, отступил и исчез между дворами, как и появился – почти беззвучно.

Илья развернул прошение. Написано оно было аккуратным почерком, без ошибок, будто составлено кем-то из писарей. Просьба о переселении, "в связи с семейными обстоятельствами, с сохранением податных обязательств и уведомлением соответствующего органа". Всё строго в пределах дозволенного – ни единого лишнего слова.

Он убрал бумагу в портфель. Знал, что по правилам обязан передать её в канцелярию вместе с остальными материалами по ревизии, но также знал, что такие прошения редко доходят до рассмотрения. Не потому, что запрещены, а потому, что они словно не замечаются. Растворяются в бумагах, как капля в чернилах.

На следующий день, за обедом в той же служебной трапезной, Илья невзначай спросил у сопровождающего, вежливого человека в мундира с двумя шнурами на рукаве:

– Кстати, один из стариков – Василий, из третьего двора – я вчера с ним говорил. Его отчего-то не видно с утра. Он приболел?

Собеседник на мгновение задержал взгляд на ложке, а затем, как бы вспомнив:

– А… Василий? Он… да. Его направили на временные работы. За ограду. Для обустройства запаса дров. По собственному согласию, разумеется.

Он сказал это ровным тоном, но не слишком убедительно. Голос остался спокойным, но глаза на секунду оторвались от лица Ильи и ушли в сторону, будто нашёптывали: "не спрашивай дальше".

После этого разговор сменился на обсуждение погодных колебаний. Тон стал чуть формальнее. И хотя никто не произнёс ни слова упрёка, в атмосфере появилось нечто иное – тонкое, неуловимое, но вполне осязаемое. Взгляды стали немного внимательнее, движения – чуть точнее, а фразы – вежливее.

В тот же вечер к Илье в комнату постучал приказчик.

– Его сиятельство граф Синельников изъявляет желание пригласить вас к вечернему столу. В знак уважения. Разговор – неофициальный.

Сказано было без нажима, но с вежливой настойчивостью, к которой трудно было не прислушаться.

Илья кивнул. Внутри же у него впервые за всё время нахождения в имении возникло чувство, что рамки – пусть даже обитые бархатом – сделались чуть теснее.

Приём был назначен на восемь часов вечера, после того как дневные дела завершались, и свет в помещичьем доме принимал особый, жёлто-бархатистый оттенок. Дворец – а именно так называли местные жители графский дом, несмотря на его внешнюю скромность – был освещён лампами под матовыми стеклянными абажурами. Электричество здесь не подавалось по графику, как в городах, так как в имении оно подавалось от собственной тепловой электростанции, установленной ещё в конце девяностых годов прошлого века.

Граф Синельников ожидал его в зале, где стены были обиты выцветшей серо-зелёной тканью, а в нишах стояли старинные глобусы и барометры в резных рамах. Музыки не было, но зато в углу догорала дровяная печь, тихо потрескивая, и этот звук – казённо-домашний – как-то уравновешивал холод покоев.

Граф оказался человеком немолодым, с гладко причёсанными седыми волосами, в чёрном сюртуке с тёмно-зелёным воротником, на котором поблёскивали едва различимые знаки старого ордена. Он встал, когда зашел Илья, подал руку мягко, но сдержанно, с тем воспитанным достоинством, которое предполагает беседу без нажима, но и без вольностей.

– Господин Каширин? Рад, что вы нашли время. В канцелярии отзываются о вас как о человеке усердном и надёжном. Времена требуют таких.

Они уселись у окна – граф на резном кресле с подлокотниками, Илья на более простом, обитым зелёным сукном. Между ними на круглом столике расположились чайник, пара чашечек тонкого фарфора и тарелка с простыми сухариками. Всё казалось бы обыденным, если бы не ощущение, что каждая деталь выбрана неспроста.

– Надеюсь, ваше пребывание у нас проходит благополучно, – продолжил граф. – Наше имение скромное, но устроенное. Без роскоши, зато с порядком.

Он говорил неторопливо, с тонкой, почти незаметной интонацией наставника, который не поучает, но наводит на мысли. Илья кивал, отвечал коротко, не желая говорить лишнего, но и не стремясь уклониться от беседы.

Граф между тем вёл разговор дальше:

– Видите ли, молодой человек, сословное устройство – не тюрьма. Это испытанная временем форма равновесия. Когда каждый знает своё место и исполняет его должным образом, общество движется как механизм, без всяческих рывков. Да, крестьянство не свободно в том смысле, в каком свободен, скажем, чиновник или помещик. Но ведь и чиновник ограничен регламентом, а помещик – законом и моралью. Мы все при деле. И это главное.

Он взглянул в окно, где за деревьями начинали поблёскивать фонари, а тополя шептали тихо, словно готовились замереть до полуночи.

– В городах сейчас много разговоров. В ходу стали слова – "освобождение", "перемены", "будущее". Красивые, но скользкие в употреблении. А ведь строить надо не на словах, а на привычках. Слишком часто, дав послабление, мы сами ломаем то, что пытаемся сохранить. Каждое прошение, каждое исключение – это маленький камешек, вынутый из стены. А мы ведь храним здание. Государственность. Нам нельзя забывать об этом.

Он не повышал голоса, не обвинял и не намекал на последствия. Напротив, всё звучало спокойно, почти интимно, как объяснение старшего младшему. Но в этих словах чувствовалась сила. Не угроза, а то самое "разумное, но твёрдое" управление, о котором он говорил чуть раньше.

– Я бы хотел, чтобы вы увидели не только бумаги, – продолжил граф. – Да, в отчётах у нас всё в порядке, но отчёт – это лишь форма. Настоящая жизнь проявляется в деталях. Потому я вас и приглашаю сегодня… – он слегка улыбнулся, – на наш местный обычай. Мы называем его "ночь молчаливых свечей".

Илья чуть приподнял брови, но промолчал.

– Старинная вещь. Раз в месяц, в одну из тихих ночей, – граф посмотрел на часы, – как раз именно сегодня, крестьяне собираются у часовни внизу, за старой липовой рощей. Там они ставят свечи в молчании – как бы напоминая себе, что порядок, это не то, что вещает, а то, что держится без слов. Это их воля, не моя прихоть. Я только разрешаю. Приглашаю вас посмотреть на это действо. Не как чиновник – как человек.

Он встал, медленно, с легким усилием. Подошёл к буфету, достал из ящика длинную тёмную свечу и передал её Илье.

– Эта свеча не обязательна. Но если захотите пойти – возьмите с собой. Просто постойте рядом. Иногда молчание говорит больше всякой петиции.

После ужина, состоявшего из пресноводной рыбы, тушёной репы и компота из сушёных ягод, Илья вежливо отказался от предложенного чая и вышел во двор. Сумерки уже сгустились, но воздух был всё ещё тёплым, пропахший полем и чуть-чуть печной золой. Сопровождающий чиновник, тот же молодой человек в картузе с кокардой, кивнул:

– Пойдёмте, начинается.

На дорожке, выложенной крупным щебнем, стояли крестьяне. Ни звука не проносилось над их головами. Мужчины в тёмных рубахах с застёгнутыми воротами, женщины в платках, дети – серьёзные, будто взрослые. Каждый держал в руке зажжённую восковую свечу. Огни плыли в воздухе, как тихие отблески чего-то старого и невыразимого. Процессия, не сговариваясь, двинулась по центральной аллее – мимо лавок, доски похвальных заслуг, мимо забора с надписью "Чтение разрешено до 19 часов". Никто не давал команды, не размахивал жезлом, не вскидывал руки. Движение было ровным, как дыхание спящего человека.

Они шли от крестьянских избёнок к дому графа. Шаги их были почти неслышные, тишина в округе стояла почти звенящая. Только сверчки в траве перебивали ритм, да издалека – из леса – доносился ночной крик птицы. Пожалуй, ни один человек в этой колонне не знал, с чего и зачем пошёл этот обычай. Он был раньше них, и, казалось, переживёт их всех.

Перед фасадом дома процессия остановилась. Свечи вспыхнули ярче, когда пламя отразилось в чистых окнах. Графский дом выглядел безмолвным, почти глухим – как бы наблюдающим за собравшимися, но не вмешивающимся.

Ровно минуту спустя, словно по сигналу, дверь приоткрылась. Из неё вышел слуга – пожилой, с прямой спиной, в чёрной куртке и белых перчатках. Он не оглядел собравшихся, не произнёс ни слова. Просто поставил на крыльцо лампу под толстым стеклом, в которой сразу вспыхнул ровный, тёплый свет. Слуга кивнул и исчез в тени дома.

Это был знак о том, что граф благоволит. Он видел, он признал.

Все присутствующие чуть склонили головы в ответ. Не глубоко, не показно, а как-то одновременно, медленно и будто искренне. Затем процессия так же молча развернулась, и люди начали расходиться, не спеша, как будто совершенно не хотели заговорить, пока не погаснут свечи.

Илья стоял немного в стороне, его свеча ещё горела. Он не знал, что теперь с ней делать – затушить, как в церкви? Поставить на крыльцо? Уронить в траву? Сопровождающий, заметив его замешательство, тихо сказал:

– Оставьте на камне, у рощи. Там все ставят.

Он прошёл за другими к краю дорожки, увидел плоский камень – возможно, старое надгробие или алтарь – и поставил свечу. Пламя колебнулось, но не погасло. Илья посмотрел вокруг – кто-то уже уходил, кто-то стоял с детьми, кто-то просто смотрел на огни.

На обратном пути ни он, ни сопровождающий не проронили ни слова. Это молчание не тяготило. Напротив – казалось, что слова в эту ночь были бы кощунством.

Вернувшись к себе в комнату, он зажёг настольную лампу, но тут же её погасил – свет казался лишним. Сел на край кровати. Внутри будто что-то дрожало. Он пытался осознать – страх ли это, изумление, или, может быть, нечто иное… что-то вроде понимания.

Он вспоминал лица крестьян, одинаково спокойные, в чём-то даже умиротворённые. Ни страха, ни надежды. Не рабы, не свободные. Просто – часть строя. Он вспомнил старика с прошением и почувствовал укол – не вины, а, скорее, вовлечённости: он тоже теперь здесь, среди них, среди людей, умеющих молчать так, будто молчание – самый красноречивый язык.

Лёжа в темноте, он никак не мог заснуть. Ему казалось, что свечи всё ещё горят – не на улице, а внутри него. Медленно, ровно, без дыма. Они освещали не комнату, а что-то другое – структуру, в которую он был включён. Механизм.

Последней мыслью, прежде чем он провалился в сон, было: я – часть этой машины. Слишком хорошо отлаженной, чтобы сопротивляться. Даже если бы захотел.

Глава III. Городские вечера

Возвращение в Мировск не сопровождалось ни волнением, ни радостью – только усталость навалилась и душевная, и физическая. Повозка покачивалась мерно, лошади шагали ровно, и дорога, знакомая до последнего поворота, открывалась перед глазами без сюрпризов. Но всё вокруг казалось немного чужим, будто тонкая пленка налегла на привычные очертания – как бывает после долгого взгляда в бинокль, когда отнимаешь его окуляры от глаз и видишь искажённый мир, слишком плоский и неестественно ясный.

Илья сидел, положив папку с бумагами на колени. Он не перебирал документы – просто держал их, будто чтобы напомнить себе о цели поездки. В голове крутились не итоги ревизии, а фразы, лица, жесты, и особенно – лицо старика Василия, серое, смиренное, не просящее, а словно предлагающее что-то последнее, из того, что осталось у него в жизни. Прошение было кратким, без слёз и преувеличений. Просто желание уехать к дочери, не молодость искать, а покой, тишину в конце жизни. И теперь Илья не знал, где этот человек, жив ли он, отпустили ли – или исчез, как исчезают слова в полях, если произнести их слишком тихо.

По бокам от дороги выстроились деревни, вытянутые вдоль тракта. Заборы, лавки, сторожки при заставах. Где-то избы, где-то кирпичные дома, реже – школа или аптека. Таблички на улицах мелькали вполне привычные газу: "Стан крестьянский – проход разрешён по записи", "Разговоры – в пределах дозволенного", "Вход по деловым поручениям". Прежде эти надписи сливались с общим фоном, но теперь взгляд задерживался на каждой, словно вчитывался в старую, потрескавшуюся вывеску на дверях собственного дома: всё знакомо, и всё же уже чуть не то.

Возле очередной станции извозчик сменил лошадей. Пока тот занимался возней с лошадьми и бумагами, Илья не спеша прогулялся по округе. У трактира ели солонину какие-то мужики в сером. Ели молча. Кто-то продавал заспиртованных щук в стеклянной банке. Все вокруг пропахло уксусом и мокрым деревом. Всё было правильно, по заведённому, и это само по себе начинало давить, как слишком ровный потолок.

Когда повозка въехала в Мировск, уже вечерело. Город встретил его светом фонарей, шумом пролеток, шарканьем шагов по булыжной мостовой. Кое-где в окнах уже мерцало электричество – неяркое, желтоватое, подрагивающее. Илья кивнул квартальному при въезде – тот взглянул без особого интереса, отдал честь. Всё шло как надо.

В подъезде дома, где он снимал квартирку, все было как обычно и так же тихо. Тишина не была тишиной деревни – она была полной звуков, становившимися привычными, а от того и незаметными со временем: капающей воды с подоконника, скрипа шагов этажом выше, далеких голосов во дворе. Сняв плащ, Илья открыл дверь, не включая света – электричество в этом городском квартале давали только с восьми.