Ироды

Ну, а потом легче стало. Стали говорить уже о другом: кто на ком женился, у кого кто родился, кто разошелся. Нина, Женькина подруга, разошлась, так он, подлец, даже цветочные горшки делил. Я бы так не стал. Это уж совсем совесть потерять. Я бы что взял? Магнитофон, ковер “Русскую красавицу”, машинку, кое-что из посуды. Вот и все. А то цветочные горшки!.. Правда, может там пальма ценная или фиговое дерево с плодами, тогда вопрос спорный.

А раз как-то пошел я за мясом в гастроном. Батюшки! Стоит в молочном отделе Клавдия. Как глянула – у меня ноги подкосились. Выбил я масла двести грамм, а оно мне совсем не нужно – у меня в холодильнике полкило лежит. Подхожу, чек подаю, а она: “Как поживаете, Филипп Сергеич? Чего не заходите?” “Занят я, Клава, дешифратор делаю”, – пробормотал я, сам не знаю чего. Она опять взглядом своим окатила – я чуть не умер. С этого масла все и пошло.

Теперь жизнь моя переменилась. Работаю я там же, в ателье, но живу у Клавдии. Как мечтал раньше, перевез к ней магнитофон, “Русскую красавицу”, машинку, кое-что из посуды.

Клавдия женщина добрая, правда за холодильник ругает – зачем Женьке оставил. Женька бы отдала, но теперь неудобно, все же время прошло…

Или, может, попробовать? Ведь Женька тогда сказала: “Если что будет нужно, Филипп, заходи”.

1986 год

Байки старухиного деда

В Москве-то чудес не меряно. Мужик там был, Федором звали. Не поверишь: берет он слепого, чик ему ножичком-то в глаз – и слепой уже видит. Берет другого, чик и ему в глаз – и этот видит. И так он чикал день и ночь. А может, его и не Федором зовут, врать не буду. Слушай дальше. Сел он на самолет и по свету стал летать – и за морем чикает, и за океаном чикает. Вот она, слава Федорова куда дошла. А еще этот Федор странствия любит. Сядет, говорят, в лодку и давай веслами махать вокруг земли, а то на гору полезет, прости Господи, али на коне проскачет. Бородища до пояса, суровый мужик. Но дело свое знает. Так-то вот.

* * *

Политика, политика! Сейчас в политике только дурак не разбирается. Вот ты за какую партию? Не знаешь? А я уж давно за партию “Наш дом Отечество Советский Союз вся Россия мать”. Слыхал такую? Вот я за нее. А то соседские внучата насмехаются: “Дед, – говорят, – ты голубой?” А как мы были красные, так и есть, как били белых, так и голубых будем бить, пусть не посягают. А сам-то про голубых не слыхивал? За кого они будут? Надо разобраться. Если они для нас, мужиков, стараются – это наши люди. Надо узнать, может они чего дельное предлагают, а мы – темнота: уперлись – красные, да красные, может и голубые люди.

* * *

Мне говорят: “Дед, вот ты всех знаешь, а Бушмета не знаешь”. А как его не знать-то. У нас его все знают. С ним случай был. Как-то давно стояли мы, значит, с ночи в очереди за продуктами, наборы к празднику давали: гречки, муки, одесской колбаски колесо, яички, кильки в томате, все что надо. У всех талончики: кто с фабрики, кто с завода, кто еще откуда. Я тогда на 6-м Механическом работал, мы банки делали для вазелину. Ну, ты понял?.. Подходит очередь этого Бушмета. А талона у его нету – он ни на фабрике, ни на заводе, так, то ли поет, то ли на дудке играет, точно не знаю, а врать не хочу. Ну, продавщица, понятное дело, спрашивает его: “А вы, товарищ, от какой организации будете?” А он-то, Бушмет этот: “Я, – говорит, – от Организации Объединенных Наций”, в Кремле, значит, заседает, шельма. Тут, как говорится, смех в зале. Все хохочут, а продавщица – до слез. Ну и отвесила ему на радостях, что к празднику положено. Вот он каков Бушмет – умный и смекалистый мужик. Так и пошел домой с колбаской, да яичками, ну, и все такое.

* * *

Уж ежели про кино-то говорить, то моя симпатия на век – это Нонна Мордюкова. До чего сильная женщина и красавица – глаз не оторвать. Что петь, что смеяться, что плакать, что ругаться – все с душой, по-нашему. Хоть бы разок ее живьем повидать, за руку подержать. Вот хороша женщина. Люди бают, ей первую премию всего мира дали. Вот правильно сделали, видать, знающие люди. Мать у ей строгая, говорят, была. Как Нонка-то достанет краску из ихнего сундука, губы намажет, а мать увидит – и по губам, по губам. Вот она без краски и получилась красота-то истинная.

* * *

Я артистов всех знаю. Вон по телевизии передача бывает “Поле чудес”. Вот где истинно чудеса делаются. Там у них так. Стоят люди. Им этот усатый говорит: “Скажи букву”. А кто-то из них: “А”. И сразу всем подарки несут. Вот чудеса. Я своей старухе говорю: “Сходи, дура, скажи им какую букву, может и тебе чего дадут. А попросишь, так может и шубейку”. У старухи моей шубейка под мышками протерлась, мороз туда и залетает. Так всю легкую себе и застудила. Как смеется, так до кашля. А этот усатый – вот артист. Я б ему орден дал. Кто букву скажет – всем подарки. По глазам видать хороший мужик. Сам, мабудь, тоже непросто живет, а для людей ничего не жалеет. Другой раз звук откажет, а он то в тельняшке, то поваром, а то противогаз наденет. Моя-то до кашля дойдет, да и сам сидишь, трясесся. Талану, видать, у его много. А ты говоришь.

* * *

А вот кто страшный человек – так это Никита Михалков, особливо для женского полу. Что он с ими делает! Вот моя, к примеру, старуха как увидит его, столбом встанет и ни рукой, ни ногой. Я ей: “Окстись, дура, побойся Бога!” А глаз у его прямо нутро сверлит. Во какой мужик. Голос-то у его мягкий, но с железом. И что больше гипнозу дает – глаз али голос – не понять. Тут его кино по телевизии было. Про генерала али маршала какого. Сильная вещь. Одно плохо – зачем он нам ету, как сказать, сексу показал. Она-то по-русски по-другому называется, ну, ты знаешь. Срам, да и только, такую вещь испортил. Ты вот будешь там в залах, али в посольствах каких, ты скажи ему, мол, народ, Никитушка, этого не любит. Ты же русский, мол, человек. Пущай другие позорятся. Мы к соседям ходим телевизию смотреть, когда наша откажет. А там бабы, ребятишки. Глаза не знаешь, куда девать. Вот так-то, брат, прости, Господи.

* * *

Другой раз спрашивают меня: “Ты сам-то из каких же, дед, мест будешь?” Санданский я. Местность такая есть, Санданская. Вот там мы с моей старухой и сошлись. И чего я ей приглянулся? Сама-то она и сейчас ничего себе будет, только вот лёгкую застудила. А тогда – ух ты! Что петь, что пироги печь – первая была. Частушки выдумывать тоже любила. Это она и посейчас. Тут давеча выдумала, мол, не того любите, девки, у кого большой, этот, как его, карман. А того, говорит, любите, девки, кто не делает обман. Я ей: “Дура, кто сейчас обман-то не делает, пойди, найди его”. Но смысла правильная.

* * *

Вот опять же на Москве кажный себя выпячивает. А есть люди истинные, без шуму. Мужик там один есть, скультуры делает из глины, ну, там, лепит баб, мужиков, коней, фигуры разные. В пальцах у его понятия есть, как чего лепить, талан. И работает он, говорят, с утра и до вечера. Поспит маненько – и опять лепить. Про его весь свет знает. Вот сделали раз выставку. Расставили его фигуры. Люди ходят, спрашивают: “А кто эту фигуру сделал?” А им ответ, мол, автор неизвестный. “А эту кто фигуру сделал?” А им опять – неизвестный. Люди понять не могут, в чем дело. А это у его фамилие такое, а никто ж не знает. А он, шельма, меж ими ходит, да в усы усмехается. А может и нет у него усов-то, а одна борода, я не видел, а врать не хочу. А глаз, говорят, у его острый, да быстрый, все примечает, где бугор, а где яма. Вот он каков, Неизвестный этот.

* * *

А что ты думаешь, я и Гагарина пускал. Это я сперва банки для вазелина делал. А было дело, и Гагарина пускал. Там как? Червяк вверх – газ идет, ракета летит. Червяк вниз – газ перекрыт, ракета стоп. Бывало, сам Гагарин, али Королев подойдет, положит руку на плечо и душевно попросит: “Вась, ты там газку-то поддай шибче”. Ну, и даешь газу на полную катушку – вона их сколько теперича ракет-то летает.

* * *

А вот, говорят, мафия, мафия. Мол, ребята бритые на не наших машинах. Со мной случай был. Я тогда хлебную палатку стерег. Дело позднее, подъезжает эта самая мафия, шесть человек в длинных польтах, деловые. Подходят: “Кто, – говорят, – тут самый главный?” А кто же? Нюрка-то палатку закрыла, ушла, стало-быть, я главный. А один мне: “Ну, как, дед, насчет денег?” “Хреново, – говорю, – ребята”. А этот: “Ты не крути, а говори, когда бабки, это…, деньги передавать будем?” Моей бабке деньги! Ну, дела. А моя-то у свояка гостит, раньше среды не приедет. “Раньше среды, – говорю, – братцы, никак”. На том и порешили. А ты говоришь. Это ж золотые ребята. И как они прознали, что у старухи моей шубенка под мышками протерлась? Деньги бабке моей решили передать. Раньше-то их тимуровцами звали. А теперь, значит, мафия? Жаль, работы я лишился, заснул, а палатку-то подожгли. Где их теперя найдешь, мафию эту? Так и остались мы со старухой без денег и без шубейки. Вот так-то, брат.

1996 год

Грядки

Юлины родители были инженерами. Как-то к Юлиной матери приехала институтская подруга. Поиграв с Юлей, подруга сказала: “Да она у тебя ничего не знает!”. Мать рассмеялась: “А что она должна знать, в восемь-то месяцев?”

Минут через 15 подруга позвала мать, которая в это время хлопотала на кухне, и показала, как ее маленькая Юленька по просьбе подруги нанизывает своими пухленькими ручками на стержень деревянной пирамидки то красное большое колечко, то маленькое зеленое, то синее, то желтое…

С тех пор мать стала заниматься с дочкой, и к пяти годам Юля бегло читала, хорошо считала, решала хитрые мамины задачки и знала наизусть множество стихов, песен и сказок.

До школы было еще два года, и мать отдала Юлю в музыкальную студию учиться игре на фортепиано. Все шло хорошо, но однажды Юлина учительница Людмила Михайловна вызвала мать и сказала: “Я для вашей девочки не гожусь, ей нужен более сильный педагог”.

Да мать и сама замечала что-то необычное в своей дочке. Детский сад, куда ходила Юля, был совсем рядом с их домом, а игровая площадка находилась прямо под их окнами. И вот как-то, Юле тогда было три года, мать видит из окна, что дети гуляют, играют в снежки, падают, смеются, весело кричат, а её Юля стоит в сторонке одна. Встревоженная мать быстро спустилась и подбежала к дочке. Присев перед ней, она спросила: “Юленька, почему ты с ребятами не играешь? Тебе не скучно?” Юля с улыбкой ответила: “Нет, не скучно, я же песенку пою!”

Когда Юля стала учиться в музыкальной студии, проходя мимо ее комнаты, мать увидела, что Юленька, играя какую-то легкую пьесу Моцарта, вытирает глаза, проводя ладошками вниз по щекам, и, подавшись вперед, вглядывается в ноты, продолжая играть. Так ее трогала эта музыка!

В другой раз, когда по телевизору певица брала очень высокую ноту, Юля срывалась с места, бежала в свою комнату, нажимала какую-то клавишу на пианино и тихо говорила сама себе: “Так я и знала!”

Даже когда звенел звонок в квартиру, Юля всегда напевала: соль-ми.

В семь лет, выдержав огромный конкурс, Юля поступила в музыкальную школу при консерватории. Проверяли и чтение, и счет, и решение задач. А главное, оказалось, что у Юли абсолютный слух. Она без ошибок называла и пропевала ноты из двойных, тройных и даже четверных созвучий.

В классе по списку было шестнадцать детей. Все ребята умные, талантливые, чуткие. Во втором классе один мальчик, Стасик, который все время получал двойки, однажды все выучил, и учительница Нина Ивановна поставила ему пять. Тогда с последней парты поднялся Саша, подошел к учительнице и поцеловал ее – за Стасика.

Эта Нина Ивановна, побывав на школьном концерте и поразившись игрой своего маленького ученика, сказала ему: “Стасик, я тебе никогда больше не поставлю плохую отметку!”

Всё в этой школе было необыкновенное, удивительное. Даже гардеробщица Мария Петровна, видя, что Юля с утра до вечера в школе, давая Юле 20 копеек из своей крошечной зарплаты, сказала: “Купи себе что-нибудь в буфете, ведь целый день не емши и не пимши!”

Школьные годы пролетели, и Юля в консерватории! Ее педагогом стал Петр Петрович Курьянов, профессор, невысокого роста, худенький, подвижный и довольно симпатичный человек.

Ей нравилось учиться, ездить на занятия, входить в огромные двери, подниматься по широкой лестнице. Правда, ездить было далековато: сначала на трамвае, потом на метро. Но все эти мелочи забывались, она опять слышала чудные звуки рояля, скрипок, виолончелей, которые прорывались даже сквозь двойные двери классов. Это была ее атмосфера, она этим дышала. Она мечтала когда-нибудь услышать: “Исполняет Юлия Лаврова, Россия!”, понимая, однако, что это просто так не дается, что надо работать и работать. И она старалась. Занималась по пять, шесть, а то и по восемь часов каждый день. Получив новую программу, она к следующему уроку уже играла ее наизусть.

Петр Петрович занимался с Юлей положенное время, делая незначительные замечания типа “громче-тише”, “быстрее-медленнее”. На все конкурсы и концерты он всегда направлял другого ученика, Серёжу, как потом оказалось, своего внука, который после выступления всегда уходил со сцены под звук собственных шагов.

Мать Юли решила поговорить с профессором. Они встретились на улице возле консерватории. Мать, набравшись смелости, сказала, что хорошо бы Юлю отправить на международный конкурс. Петр Петрович спросил, когда начало, какая там программа, немного подумал и вдруг неожиданно сказал: “Нет, Сережка не успеет!”. Быстро попрощался и ушел. Мать опешила: “Какой Серёжка? При чём тут Серёжка?” Но профессор был уже далеко…

Петр Петрович к Юле относился дружелюбно. И когда он начал строить дачу, он посвящал Юлю во все тонкости строительства: показывал чертежи, рассказывал, какие нужны доски, какой он заказал камин, и особенно, как и где он будет строить веранду. Юля изнывала, ей хотелось крикнуть: “Ну хватит! Давайте заниматься!”

И вот очередное занятие. Юля играла вдохновенно, постепенно забывая, что она в классе, что идет урок. Петр Петрович внимательно слушал. Краем глаза она увидела, что он взял листок бумаги и, поглядывая на нее, стал что-то писать. “Наконец-то, – подумала Юля, – он что-то отмечает, сейчас что-то важное скажет!” И радость от внимания учителя согрела её, и, окутанная прекрасными звуками, она неслась по волнам божественной мелодии…

И вдруг кто-то приоткрыл дверь, заглянул в класс и обратился к профессору. Ветерок сдул со стола листок, и он плавно опустился у ног Юли. Она быстро подняла его, чтобы отдать учителю, но глаза сами пробежали по записке. И она прочла: “Лук – 1 грядка, укроп – 2 грядки, редис – 1 грядка…”

У нее потемнело в глазах…

2020 год

Дочь

– Ладно тебе, Михалыч, плюнь. Ну случилось, ну что теперь? Не в петлю же?

– Да понимаешь, Серега, обидно. Я же прав, он меня должен был пропустить!

– Забудь. Что, разве ничего хорошего не было? Ты, видать, давно за баранкой.

– Больше 40 лет. Ах, я ж дурак, дурак! Такую машину загубил!

– А вот послушай, Михалыч, какой со мной случай был. Не могу забыть одного мужика. Кстати, Николаем звали. Ехали мы с женой с дачи. Уже смеркалось. Надо было доехать до Каширки и уже по ней шпарить до Москвы. И при спуске с небольшого уклона у меня вылетела шаровая. Правое переднее колесо поперёк. Как мы в овраг не угодили – не знаю. Что делать? Никого. Будни, сумерки, малозначительная дорога. Может, только утром кто по ней поедет. До ближайшего поста ГАИ восемь километров… Вдруг фарами светит встречная Волга. В ней мужик лет сорока пяти. Остановился, вышел, стал смотреть, что да как. Потом велел его ждать, а сам развернулся и уехал обратно. Я уж и так, и так думал… Что за мужик? Почему его ждать? Но надежду всё-таки оставил…

Через минут тридцать-сорок вижу – кто-то едет. Он! Вышел, стал менять узел. И сделал! Сколько буду жить, не забуду этого Николая. Да всё так тихо, без лишних слов, и ведь скромно так уехал, даже денег не взял… Вот и думай, кто это был… Меня аж до слёз прошибло.

В полной ночи мы ехали тогда домой и всё говорили об этом мужике.

– Да… Ну а я-то хорош! Дурак дураком!

– А ты погоди, слушай дальше. Вот были ещё случаи. У меня была сноха, сестра жены. Эта сестра сломала себе ногу как-то непоправимо. Короче, стала инвалидом. И ей государство бесплатно выделило автомобиль “Ока” инвалидного варианта. Эта сестра вроде выучилась вождению, но очень боялась ездить по городу и отдала свою машину мне, пока мои “Жигули” были в ремонте. Я везде ездил на этой инвалидной “Оке”. Сам-то я мужик крепкий, ты ж видишь. Росту у меня метр девяносто. Даже сейчас не пойму, как я в эту “Оку” влезал? Она ещё так тарахтела – один стыд ехать. И вот как-то жена послала меня купить мешок сахару для наливок там, варенья…

На Варшавском шоссе возле Рыбокомбината была овощная база. Тогда на этой базе продавали всё: и шмотки, и продукты всякие, в том числе и сахар.

У ворот базы стоял молодой охранник в камуфляже и никого на автомобилях не пропускал, кроме спец. машин. Увидев инвалидную “Оку”, он сказал мне: “Проезжай, отец!” Я не ожидал такой удачи. Мне так не хотелось вылезать из тесной “Оки”, и я с удовольствием как инвалид проехал на территорию базы. А тут продавцы: “Отец, чего тебе?” Отвечаю: “Сахару”. И хотел было вылезти из своей машины. Молодые парни запротестовали: “Сиди, сиди, отец, мы сами тебе погрузим! Сколько тебе?” – “Мешок”. А это ведь пятьдесят килограмм! Двое парней с трудом подняли огромный мешок и, кряхтя, потащили к машине, погрузили в багажник, я расплатился и поехал домой. Взяв из багажника мешок, я один донес его до дома. Тяжёлый, собака!

– Да-а, понимаю. Но я-то… Э-эх, дурак, идиот!

– А вот еще случай. Однажды как-то заворачиваю я с Садового Кольца на Тверскую, и никто мою “Оку” не пропускает. Обгоняют, оттесняют, вообще перекрывают дорогу. Я растерялся. Вдруг какой-то “Мерседес”, дай Бог ему здоровья, встал поперек всех и машет мне: езжай, мол! И все пропустили меня. И я поехал на своей таратайке. Хороший, видать, парень сидел в этом Мерсе, хоть и новый русский… Или еще был случай…

И Николай рассказал, как он в начале лета поехал с женой на дачу. Машина загружена под завяз. Тут и рассада, и печка, и удобрения, и одеяло, и подушки. Короче, битком. Проехали семьдесят километров – пост ГАИ.

– А нам осталось каких-то десять километров. Выходит инспектор. Останавливает: “Ваши документы?”. А я – лопух! – права, техпаспорт – все оставил дома, забыл. Что делать?! Инспектор ушел в свою будку. Ну, думаю, кранты. Потом выходит и говорит: “Я проверял, в угоне ли твоя машина. Сейчас отпускаю тебя, в другой раз не забывай документы”. И отпустил! Веришь? Вот человек! И среди гаишников люди попадаются.

– Да-а, – сказал Егор Михайлович. – Попадаются.

И вдруг с горечью воскликнул: “Ну я дурак! Дочка только недавно этот “Форд” купила. Он стоял на дворе, такой новый, блестящий. А дочь сделала на меня доверенность на всякий случай.

А сегодня собрался я на дачу. Пошел. А во дворе “Форд” стоит. Иду мимо него. И так мне захотелось сесть за руль этого “Форда”! Я не выдержал, сбегал домой. Взял документы и поехал! До чего ж хорошая машина! Удобная, мягкая. Не то что моя “Нива”. И как это меня чёрт дернул поехать на ее “Форде”! Шикануть захотел, пижон…

Ехал я вроде нормально, когда сворачивал с Дона на Каширку, застрял в пробке, которая собирала машины из разных направлений, ну ты, Серега, знаешь это место. И все друг другу мешали, не пропускали, перегораживали путь, лезли вперед, как всегда. Я решил проскочить перед “Камазом”. Наполовину влез, а он меня не пускает – то ли не видит, то ли не хочет пропустить. И так получилось, что я не выдержал и полез дальше, а он, гад, меня зацепил своей махиной и протащил метров двадцать. Весь зад, весь бок разворотил. Меня охватил ужас – машина-то не моя!

Тут же регулировщик остановил движение, приехала ДПС, стали составлять протокол. И все в один голос говорят, что виноват я. Я, конечно, доказываю, что он должен был меня пропустить, но инспектор и водила этот – знай свое!

Даже звонить дочке рука не поднимается. Что я ей скажу? Что отец у нее – лопух, пижон и балбес? От нее вызовы один за другим идут, а я всё их сбрасываю.

– Егор Михалыч, опять звонит. Отвечай уж.

– Алло! Алло!

– Папа!!! Папочка!!! Где ты?!! Папа!! Что с тобой?!! Почему молчишь?!!!

– Да я…

– Что?! Что?! Говори!! Я тебя не слышу!!!

– Да я… В аварию попал…

– Что?! В аварию?! Ой!!! Господи!!! Что с тобой?!! Что болит?!! Дай трубку врачу!!!

– Да я здоров, дочка… Только я… твой “Форд”… разбил…

– Форд?.. Какой Форд?.. Ах, “Форд”!.. Да Бог с ним! Не думай об этом, папочка! Как ты-то?!! Я сейчас приеду!!! Ах, папа… папа!! Сильно поранился?!!

– Да на мне ни царапины… а вот “Форд”…

– Ты, наверно, обманываешь, что здоров?! Я еду!!! Где ты?!!

– Я в эвакуаторе… В Москву едем… Ты не плачь, дочка… Не рви душу… Я живой…

Они еще долго успокаивали друг друга, и плакали, и смеялись.

Сергей слышал весь разговор, сам растрогался. Вот ведь как бывает…

– Слышь, Серега… Она же на этот “Форд” долго откладывала… Кредит взяла… Только начала выплачивать. А я…

Егор Михалыч опустил голову, закрыл ладонями лицо.

– А дочь-то у тебя, Михалыч, человек!

“Да-а… – думал Сергей. – Черт с ним, говорит, с этим “Фордом”, с кредитом!.. В обнимку, говорит, как-нибудь проживём!.. Да-а… Бывают же дочеря!..”

2019 год

Первая молитва

Вилена Петровна приехала с группой в Петербург на экскурсию. Когда-то студенткой в летние каникулы работала проводницей по маршрутам Москва-Ленинград, Москва-Мурманск, Москва-Никель. Могла ночь на пути из Москвы проработать проводницей, день с друзьями погулять по городу, а ночью в обратный путь – в полудрёме опять сажать редких пассажиров (или безденежных зайцев) в Бологое, выставлять машинисту жёлтый флажок, закрывать вагон, выдавать бельё. Сил было много, хватало на всё.

Прошли годы учебы, годы работы. Остались позади разные должности, в том числе и руководящие, собрания, заседания. Да где это всё теперь? Под конец жизни катастрофически потеряла зрение. Но все равно тянуло её в ставшие родными с молодости края.

Один из экскурсионных дней оказался свободным, и Вилена Петровна решила пройтись по Невскому без суеты, спокойно, а не как обычно – боясь отстать от группы, всё время думая о том, как бы не потеряться среди толпы туристов. Радовалась, что ещё что-то видит и не натыкается на людей. Долго шла по правой, по левой стороне по направлению к Адмиралтейству. В солнечную погоду колонны Казанского собора казались волшебным гребнем. Вилена Петровна решила войти в собор.

В молодые годы она была активной комсомолкой и даже секретарем комсомольской организации на работе. Её воспитали атеисткой: школа, мама – партийный работник на заводе. Вилена Петровна всю жизнь помнила, как во время какого-то праздника они, девочки, должны были выступать с танцевальным номером, и сквозь щелки в занавесе заводского клуба поглядывали в огромный гудящий зрительный зал. И вот выходит на сцену её мама и начинает громко: “Товарищи!!” И потом, подавшись вперед, c жаром говорит о том, что трудно, голодно, но надо еще напрячься, ведь враги только и ждут, чтобы наброситься на ослабевшую после войны страну, что надо помочь Родине. Мама как будто не говорила, а кричала от боли про фашистов, про страдания народа, про погибших и про другое. Маленькая Виленка видела, как многие женщины, а в зале были в основном они, вытирали слёзы. Ей и самой было жалко и погибших солдат, и этих женщин, и вообще всю страну. Вилена Петровна помнила, как, давая клятву, при вступлении в пионеры она становилась на колено и целовала угол знамени, как щипало в носу и сердце стучало в горле. Теперь же удивлялась без злорадства и сарказма, как бывшие комсомольцы и коммунисты вдруг в одночасье все стали верующими. Искала в себе эту веру и пока не находила её, хотя понимала, что с верой легче жить и переносить несчастья.

Войдя в Казанский собор, Вилена Петровна в который раз восхитилась его красотой, обилием пространства и воздуха. Посреди храма увидела длинную очередь. Узнала у прихожанки, что это стоят к Матроне Московской. Вилена Петровна вспомнила, что её племянница, фанатично преданная Богу и церкви, как-то говорила ей, что для исцеления зрения надо помолиться Матронушке Московской, она всегда поможет. “Вот и случай”, – подумала Вилена Петровна и встала в конец. Очередь шажок за шажком приближалась к иконе. Вилена Петровна стала думать, как ей, бывшей атеистке, попросить эту святую о помощи. Она мысленно обратилась к ней со словами: “Милая Матронушка, вот где довелось встретиться. Ты помогаешь стольким людям, и если у тебя еще остались силы, помоги и мне, сотвори чудо, чтобы я смогла наконец видеть лица любимых людей, читать книги, смотреть вокруг и радоваться. Прошу тебя и умоляю”. Вилена Петровна растрогалась, глаза её увлажнились. “Что это со мной?” Вот и первая короткая лесенка. Перед Виленой Петровной два человека, которые друг за другом поднимаются еще выше, ближе к иконе, что-то шепчут и целуют её. Но вот Вилена Петровна делает последние шаги и, подойдя совсем близко, видит, что это не Матронушка. “Господи, да это сама Царица Небесная с Младенцем!” Вилена Петровна растерялась, мысли заскакали, засуетились, вся приготовленная молитва рассыпалась. Она сказала только: “Матерь Божия, прости меня и помоги мне вылечить глаза”. А что дальше-то говорить? И в полной растерянности, глядя на скорбное лицо Богоматери, с искренним сочувствием зачем-то под конец добавила: “Желаю Вам здоровья и счастья”. Дотянуться до иконы, чтобы поцеловать её, не смогла – не решилась встать на последнюю маленькую ступенечку, боясь упасть перед всеми, и, махнув рукой, досадуя на себя, повернулась, и, согнувшись, глядя в пол, кое-как сошла с лесенки, опираясь на протянутые руки, ругая себя мысленно: “Вот дура-то! Дура ты старая! Стыд-то какой! Что ж ты ляпнула Божией Матери! Что она теперь о тебе подумает? Какое здоровье? Какое счастье?”