Цветы для Элджернона

Я подсмотрел, что он записывал. Но там был шифр, вроде такого:

WF + A DdF-Ad orig. WF – A SF + obj

В тесте по-прежнему не было смысла. Думаю, любой может соврать про рисунки на карточках, даже если ничего на самом деле не видит. И с чего они взяли, что я не дурачу их, выдумывая то, чего взаправду не вижу?

Может быть, я пойму это, когда доктор Штраус даст мне почитать что-нибудь по психологии. Мне становится все труднее записывать все свои мысли и чувства, потому что я знаю: это читают другие люди. Вероятно, лучше мне какое-то время держать некоторые из отчетов при себе. Надо спросить доктора. Почему это вдруг стало меня беспокоить?

Отчет № 10

21 апреля

Я придумал, как по-новому замешивать тесто, чтобы повысить производительность. Мистер Доннер говорит, это сэкономит затраты на рабочую силу и увеличит прибыль. Он назначил мне премию в пятьдесят долларов и десятку в неделю прибавки.

Хотел пригласить Джо Карпа и Фрэнка Рейли на обед, чтобы отпраздновать это событие, но Джо как раз понадобилось купить кое-что для жены, а Фрэнк собирался увидеться с двоюродным братом. Думаю, им потребуется время, чтобы привыкнуть к переменам во мне.

Кажется, все меня боятся. Джимпи вскочил и опрокинул на себя чашку с кофе, когда я дотронулся до его плеча с каким-то вопросом. Он украдкой пристально разглядывает меня. Никто из сотрудников больше не разговаривает со мной, да и детей вокруг как подменили. Из-за этого работать стало как-то одиноко.

Думая об этом, я вспоминаю тот случай, когда заснул стоя, а Фрэнк дал мне подножку. Теплый сладкий запах, белые стены, Фрэнк открывает дверцу печи, чтобы перевернуть буханки, и шумит огонь.

Вдруг все переворачивается… земля уходит из-под ног, и я стукаюсь головой об стену.

Это я, и в то же время кажется, что там лежит кто-то другой – другой Чарли. Он в замешательстве… потирает голову… смотрит на Фрэнка, высокого и худого, а затем на Джимпи, массивного, грузного, с серым лицом и голубыми глазами, спрятанными под густыми бровями.

– Оставь пацана, – говорит Джимпи. – Господи, Фрэнк, вот что ты к нему все время лезешь?

– Да брось ты, – смеется Фрэнк. – Ничего ему не сделается. Порядок, верно, Чарли?

Чарли потирает голову и съеживается. Он не знает, за что с ним так обошлись, но боится чего похуже.

– Делать тебе больше нечего, – Джимпи топнул своим ортопедическим сапогом. – Какого черта ты все время к нему цепляешься?

Оба сидят за длинным столом, высокий Фрэнк и толстый Джимпи, замешивают тесто для булочек, которые нужно испечь к вечеру. Некоторое время они работают молча, потом Фрэнк останавливается и сдвигает свою белую шапочку на затылок.

– Эй, Джимп, а как по-твоему, Чарли может научиться печь булочки?

Джимпи облокачивается о стол.

– А может, оставим его в покое?

– Нет, ну правда. Я серьезно, Джимп. Бьюсь об заклад, он может делать что-нибудь простенькое, вроде булочек.

Кажется, эта мысль нравится Джимпи, и он устремляет взгляд на Чарли.

– Может, ты и прав. Чарли, поди-ка сюда.

Как обычно, когда люди говорят о нем, Чарли опускает голову и смотрит на свои шнурки. Он знает, как их завязывать. Он мог бы делать булочки: раскатывать, скручивать тесто и придавать ему форму. Фрэнк смотрит на него с сомнением.

– А может, не стоит, Джимп? Вдруг это неправильно. Если придурок не способен к учению, так и возиться с ним незачем.

– Сам разберусь, – заявляет Джимпи, загоревшийся идеей Фрэнка. – Я вот думаю, а вдруг он может учиться? Слышь, Чарли. Хочешь научиться чему-то новенькому? Давай научу тебя печь булочки, как мы с Фрэнком?

Чарли пристально смотрит на него, и с его лица сходит улыбка. Он понимает, что предлагает Джимпи, и чувствует себя загнанным в угол. Хочется ему угодить, но в словах учиться и научить есть что-то связанное с суровым наказанием. Он не помнит, что именно – только тонкую белую руку, которая бьет его, чтобы заставить выучить нечто ему недоступное.

Чарли пятится, но Джимпи ловит его за руку.

– Погоди, малой, не трепыхайся. Мы тебе ничего плохого не сделаем. Гляди, весь трясется, будто вот-вот на куски развалится. Смотри, Чарли. У меня есть красивая блестяшка, приносящая удачу. На, играй.

Он протягивает маленький медный диск на медной цепочке, на котором написано «СТАБРАЙТ. Полироль для металла». Диск вращается, ловя отблески флуоресцентных ламп. Этот маятник что-то смутно напоминает Чарли.

Чарли не делает попытки взять медный диск. Он знает, что если тянуться к чужим вещам, то за это накажут. Если кто-то даст что-то тебе в руки, это нормально. Но по-другому нельзя. Когда он видит, что Джимпи предлагает ему взять цепочку, то кивает и улыбается снова.

– Это ему по душе, – хохочет Фрэнк. – Подавай яркое и блестящее.

И Фрэнк, передавший инициативу Джимпи, наклоняется вперед.

– Если ему настолько приспичило получить эту хрень, скажи ему: он ее получит, если научится лепить булочки – глядишь, и выгорит.

Дело пошло. Фрэнк расчищает место на столе, а Джимпи отрывает «учебный» кусок теста среднего размера. Вокруг пекарей собираются другие работники. Кое-кто уже готов поспорить, научится Чарли лепить булочки или нет.

– Следи внимательно, – велит Джимпи и кладет брелок на стол так, чтобы Чарли мог его видеть. – Смотри и повторяй за нами. Если научишься – получишь этот талисман на удачу.

Чарли ссутулился на своем табурете, пристально глядя, как Джимпи берет нож и отрезает кусок теста. Он изучает каждое движение: вот Джимпи раскатывает тесто, сворачивает в длинный рулет и скручивает в круг, время от времени останавливаясь, чтобы присыпать мукой.

– А теперь на меня смотри, – говорит Фрэнк и повторяет действия Джимпи. Чарли сбит с толку. Он замечает разницу. Джимпи раскатывает тесто, широко расставив локти, как птичьи крылья, а Фрэнк прижимает руки к бокам. Джимпи, замешивая тесто, складывает большие пальцы вместе с остальными чашечкой, а у Фрэнка большие пальцы отдельно и отогнуты вверх. Беспокоясь из-за деталей, Чарли впадает в ступор, когда Джимпи говорит:

– Давай попробуй.

Чарли мотает головой.

– Гляди, я сейчас покажу еще раз. Следи и повторяй каждый мой шаг, хорошо? Только запоминай хорошенько, чтобы потом смог сделать сам. Ну, поехали.

Чарли хмурится, наблюдая, как Джимпи отрывает кусок теста и скатывает его в шар. Сначала Чарли колеблется, но потом берет нож, отрезает кусочек теста и кладет на середину стола. Медленно, расставив локти точно так же, как Джимпи, скатывает тесто в шар.

Он переводит взгляд со своих рук на руки Джимпи и старается держать пальцы точно так же, чашечкой. Надо сделать все правильно, как хочет Джимпи. Внутренний голос говорит: «Сделай все правильно, и ты им понравишься». А он хочет понравиться Джимпи и Фрэнку.

Джимпи заканчивает и отходит в сторону, и Чарли делает то же самое.

– Великолепно! Фрэнк, смотри, он скатал тесто в шар!

Фрэнк кивает и улыбается. Чарли вздыхает и весь дрожит от напряжения. Он не привык к таким успехам.

– Хорошо, – говорит Джимпи. – Теперь делаем булочку.

Чарли неуклюже, но внимательно следит за каждым движением Джимпи. Руки нервно подергиваются, но через некоторое время ему удается отлепить кусочек теста и скатать его в булочку. Работая рядом с учителем, он готовит шесть булочек и, посыпав их мукой, аккуратно выкладывает рядом с булочками Джимпи на большой противень.

– Хорошо, Чарли. – Лицо у Джимпи серьезное. – А теперь попробуй самостоятельно. Вспомни все, что делал от начала до конца. Давай.

Чарли смотрит на огромный кусок теста и на нож, который Джимпи сунул ему в руку. И его снова охватывает паника. Что было сначала? Как он держал руку? Как складывал пальцы? В какую сторону катил шарик?.. Тысяча запутанных идей проносятся в его голове одновременно, он стоит и улыбается. Хочется порадовать Фрэнка и Джимпи, чтобы они приняли его как своего, и получить обещанный яркий подарок на удачу. Чарли снова и снова раскатывает по столу гладкий, плотный кусок теста, но никак не соберется с духом его разрезать, потому что боится: дохлый номер.

– Он уже забыл, – говорит Фрэнк. – Ничего в голове не держится.

Но Чарли хочет все удержать. Он хмурится и пытается вспомнить: сначала ты отрезаешь кусочек, затем скатываешь его в шарик. Но как получается булочка, похожая на те, что на подносе? Должно быть что-то еще. Дайте время. Как только туман в голове рассеется, он вспомнит. Еще несколько секунд, и у него все получится. Он хочет сохранить то, чему научился, хотя бы ненадолго. Отчаянно хочет.

– Ладно, Чарли, – вздыхает Джимпи, забирая нож у него из рук. – Все хорошо. Не огорчайся. Все равно это не твоя работа.

Еще минута – и он бы все вспомнил. И зачем они его подгоняют? Для чего вообще вся эта спешка?

– Давай, Чарли. Присядь, комиксы свои полистай. А нам пора за дело.

Чарли кивает, улыбается и достает из заднего кармана комикс. Он разглаживает его и надевает на голову как шляпу. Фрэнк смеется, и Джимпи наконец улыбается.

– Валяй, большое ты дите, – хмыкает он. – Посиди, пока мистеру Доннеру не понадобишься.

Чарли улыбается в ответ и возвращается в угол рядом с миксерами, к мешкам с мукой. Ему нравится сидеть на полу по-турецки, прислонившись к ним спиной, и рассматривать картинки комикса. Но в этот раз, когда он листает страницы, ему хочется плакать. Он не знает почему. О чем тут грустить? Пушистое облачко тумана вскоре исчезает, и он предвкушает удовольствие от ярких картинок, которые он просматривал уже тридцать-сорок раз. Чарли знает всех персонажей – спрашивал их имена снова и снова почти у всех, кого встречал, – и понимает, что странные буквы и слова в белых кружочках над фигурами означают: герои что-то говорят. Научится ли он когда-нибудь читать, что написано в кружочках? Если бы ему дали достаточно времени – не торопили бы и не давили так сильно, – он бы сумел. Но времени ни у кого нет.

Чарли подтягивает ноги и открывает комикс на первой странице, где Бэтмен и Робин, раскачиваясь на длинной веревке, пытаются дотянуться до стены дома. Когда-нибудь он будет читать! И тогда сумеет прочесть эту историю. Он чувствует чью-то руку на своем плече и поднимает глаза. Джимпи протягивает ему медный диск на цепочке, поворачивая его так, чтобы он пускал солнечных зайчиков.

– На, – бурчит Джимпи, кидает диск Чарли на колени и, прихрамывая, уходит прочь.

Я никогда не задумывался об этом раньше, но это было благодеяние с его стороны. Почему он так поступил? Не знаю, но это мое воспоминание о том времени более ясное и полное, чем бывало прежде, когда я словно вглядывался в утренний туман из кухонного окна. С тех пор я прошел долгий путь, и все благодаря доктору Штраусу, профессору Немуру и другим сотрудникам Бикмана. Но каково теперь Фрэнку и Джимпи, когда я так изменился?

22 апреля

Народ в пекарне уже не тот. Меня не только сторонятся. Я чувствую враждебность. Доннер прочит меня в профсоюз пекарей, и я получил еще одну прибавку к жалованью. Самое ужасное, что радости от этого мало: ведь другие надулись, как мышь на крупу. Пожалуй, их сложно винить. Они не понимают, что творится, а я не могу раскрыть тайну. Люди не гордятся мной так, как я ожидал, – ни капельки.

И все-таки мне нужно с кем-то поговорить. Хочу пригласить мисс Кинниан завтра вечером в кино, чтобы отпраздновать мое повышение. Если наберусь смелости.

24 апреля

Наконец-то профессор Немур согласился со мной и доктором Штраусом, что я не смогу записывать все, если буду знать: это сразу же станет достоянием сотрудников лаборатории. Я старался быть абсолютно честным относительно всего, о чем бы ни шла речь, но есть вещи, о которых просто не смогу написать, если мне не позвозволят сохранить это в тайне – хотя бы на время.

Мне разрешили сохранить у себя самые личные из отчетов, но перед тем, как представить окончательный отчет фонду Уэлберга, профессор Немур прочтет все и решит, что можно опубликовать.

Сегодняшний казус в лаборатории поверг меня в уныние.

Вечером я заглянул туда, чтобы спросить Штрауса или Немура, не возражают ли они, если я приглашу Элис Кинниан в кино, но даже не успел постучать, как услышал их перебранку. Не следовало, конечно, там задерживаться, но трудно избавиться от привычки прислушиваться к чужим разговорам. Люди всегда говорили и вели себя так, как будто меня вообще не было поблизости, словно им было все равно, слышу я их или нет.

Кто-то грохнул кулаком по столу, а профессор Немур заорал:

– Я уже уведомил комитет, что мы представим бумаги в Чикаго!

Потом раздался голос доктора Штрауса:

– Но ты ошибаешься, Харольд. Шесть недель – это слишком мало. Он все еще меняется.

И снова Немур:

– До сих пор мы правильно предсказывали направление его развития. У нас есть все данные для промежуточного отчета. Говорю тебе, Джей, бояться нечего. Нам удалось! Все результаты положительные. Теперь ничто уже не может пойти не так!

Штраус:

– Это слишком важно для всех нас, чтобы обнародовать результаты раньше времени. По-моему, ты берешь на себя слишком мно…

Немур:

– Ты забываешь, что я возглавляю проект.

Штраус:

– А ты забываешь, что на кону не только твоя репутация. Если окажется, что мы чересчур далеко замахнулись, под ударом окажется вся наша гипотеза.

Немур:

– Я больше не опасаюсь регресса. Все проверено и перепроверено. От промежуточного отчета вреда не будет. Уверен, что теперь все пойдет как надо.

И дальше в том же духе: Штраус твердил, что Немур метит на должность завкафедрой психологии в Халлстоне, а Немур упрекал Штрауса, что тот выезжает только на его исследованиях. Потом Штраус сказал, что его хирургические методы и схемы введения ферментов значимы для проекта ничуть не меньше, чем теории Немура, и что когда-нибудь тысячи нейрохирургов по всему миру будут использовать его методику. Тут Немур не упустил возможности напомнить, что никаких новых методов бы не появилось, если бы не его оригинальная теория.

Они обзывали друг друга всякими словами: оппортунист, циник, пессимист, – и меня пробирал страх. Я вдруг понял, что не могу больше стоять у дверей офиса и подслушивать. Возможно, им было без разницы, когда я был совсем слабоумным и не понимал, что происходит. Но теперь, когда я все понимаю, они не захотели бы делиться информацией. Я ушел, не дожидаясь окончания их спора.

Я долго шел в темноте, пытаясь понять, почему мне так страшно. Впервые я увидел их во всей красе – не богов и даже не героев, а просто двух мужчин, озабоченных тем, чтобы поиметь выгоду от своей работы. И все же, если Немур прав и эксперимент увенчается успехом, что мне до этого? Столько предстоит дел, столько планов намечено.

Подожду-ка до завтра, чтобы спросить позволения пригласить мисс Кинниан в кино отметить мое повышение.

26 апреля

Знаю, что не следует болтаться около колледжа по пути из лаборатории, но вид этих молодых людей с книгами в руках, обсуждающих изученное, меня будоражит. Вот бы посидеть и поболтать с ними в ресторанном дворике кампуса, где они спорят о литературе, политике и разных идеях. Дух перехватывает от их разговоров о Шекспире и Мильтоне, Ньютоне, Эйнштейне, Фрейде, о Платоне, Гегеле и Канте и о других великих, чьи имена отдаются у меня в сознании колокольным звоном.

Иногда я прислушиваюсь к разговорам за соседними столиками и представляю себя студентом колледжа, пускай я и намного старше. Я ношу с собой книги и начал покуривать трубку. Это глупо, но я ведь работаю в лаборатории, а значит, имею отношение к университету. Ненавижу возвращаться домой, в эту одинокую каморку.

27 апреля

Познакомился с несколькими типами в кафе. Они спорили, действительно ли пьесы Шекспира написал он сам. Один из студентов, жирный, с потным лицом, утверждал, что их автор – Марло. Но Ленни, коротышка в темных очках, придерживался другой версии – что пьесы написал сэр Френсис Бэкон: ведь Шекспир никогда не учился в колледже и у него неоткуда было взяться таким познаниям. А парень в шапочке выпускника, по его словам, слышал, как в мужском туалете обсуждали, не женщина ли истинный автор шекспировских пьес.

И еще они говорили о политике, искусстве и Боге. Раньше мне было невдомек, что Бога может и не быть. Мне сделалось страшно, потому что я впервые начал задумываться о том, что такое Бог.

Теперь я понимаю: поступить в колледж и получить образование прежде всего стоит ради того, чтобы узнать: ты верил всю жизнь в фантомы и все совсем не то, чем кажется.

Пока они говорили и спорили, во мне нарастало возбуждение. Вот чем я хотел заниматься – учиться в колледже и слушать, как люди беседуют о важных вещах.

Сейчас я провожу большую часть свободного времени в библиотеке, читая и впитывая из книг все, что могу. Я не имею особых предпочтений, просто глотаю художественную литературу – Достоевского, Флобера, Диккенса, Хемингуэя, Фолкнера – все, что попадается под руку, но утолить этот голод невозможно.

28 апреля

Я видел во сне, как мама орет на папу и учителя из школы № 13 (моя первая школа, пока меня не перевели в 222-ю).

– Он нормальный! Нормальный! Он вырастет таким же, как все люди. Лучше, чем другие!

Мать пыталась вцепиться в учителя ногтями, но папа держал ее.

– Когда-нибудь он поступит в колледж и станет кем-нибудь!

Мать продолжала кричать, вырываясь из рук отца.

– Он поступит в колледж и кем-нибудь станет!

Дело происходило в директорском кабинете, где почему-то было много людей. Бородатый директор расхаживал по комнате, говоря обо мне:

– Ему придется пойти в другую школу! Отправьте его в государственную школу Уоррен. Здесь мы его оставить не можем.

Присутствующие выглядели смущенными. Заместитель директора отворачивался, пряча улыбку.

Папа буквально вытаскивал маму из кабинета директора, она кричала и плакала. Я не видел ее лица, но ее крупные красные слезы капали на меня…

Сегодня утром я смог вспомнить свой сон. Но вдобавок теперь припоминаю, как в тумане, и то время, когда мне было лет шесть и случилась одна история. Как раз перед рождением Нормы. Я вижу маму, худую темноволосую женщину, которая быстро говорит и жестикулирует. Лицо видно нечетко. Волосы собраны в пучок, и она тянется их пригладить, как будто хочет убедиться, что они все еще на месте. Я помню, что она всегда кружила, как большая белая птица, возле моего отца, а тот был слишком грузным и усталым, чтобы уклониться от ее клюва.

Я вижу Чарли, который стоит посреди кухни и играет со своей вертушкой: нанизанными на нитку яркими бусинами и кольцами. Он держит нитку одной рукой, а кольца наматываются и раскручиваются, отбрасывая яркие блики. Он часами не сводит глаз с вертушки. Не знаю, кто сделал эту вертушку и куда она делась, но вижу, как он стоит там, зачарованный: раскручивается веревочка и вращаются кольца…

Мать кричит на него – нет, на отца:

– Никуда я его не заберу! С ним все в порядке!

– Роза, нет больше смысла прикидываться, будто с ним все хорошо. Ты сама на него погляди! Шесть лет – и…

– Он не идиот. Он нормальный! И будет как все остальные!

Отец печально улыбается и смотрит на сына, а Чарли поднимает вертушку: смотри, мол, как она красиво крутится.

– А ну убери! – пронзительно кричит мать и вдруг резким движением выбивает у него вертушку – та летит на пол. – Иди играй с алфавитными кубиками!

Чарли стоит, напуганный внезапной вспышкой гнева. Он съеживается, не зная, что еще мать учудит. Все тело сотрясает дрожь. Родители спорят, и голоса, звучащие то в одном, то в другом месте, давят и вызывают панику.

– Чарли, марш в ванную! Не смей делать это в штаны!

Он бы и рад послушаться, но ноги будто обмякли и не шевелятся. Руки машинально вскидываются вверх, чтобы заслониться от ударов.

– Ради бога, Роза. Оставь его в покое. Ты его запугала. Вечно ты так, а бедный ребенок…

– Почему ты мне не помогаешь? Я все делаю сама! Каждый день стараюсь его учить, чтобы он не отставал от других. Он просто медлительный, вот и все. Но учиться он может так же, как и другие.

– Ты сама себя обманываешь, Роза. Это нечестно ни по отношению к нам, ни по отношению к нему. Прикидываться, будто он нормальный. Дрессировать его, как зверюшку. Почему ты не оставишь его в покое?

– Потому что я хочу, чтобы он был как все!

Пока они спорят, у Чарли внутри все сжимается сильнее и сильнее. Кажется, что кишечник вот-вот лопнет, и он понимает, что должен сходить в туалет, как мать и велела. Но не может сдвинуться с места. Хочется сесть прямо здесь, на кухне, но это неправильно, и ему достанется.

Вот бы сейчас вертушку. Если он будет смотреть, как она крутится, то возьмет себя в руки и не наделает в штаны. Но вертушка рассыпалась: часть колец под столом, часть – под раковиной, а нитка – рядом с плитой.

Очень странно: я отчетливо помню голоса, но их лица все еще размыты, и я вижу только силуэты. Папа массивный и сгорбленный. Мама худая и подвижная. Слушая сейчас их спор, который длился годами, я хочу заорать: «Поглядите на него! Вы, там! Гляньте на Чарли! Ему надо в туалет!»

Чарли стоит, вцепившись в свою красную клетчатую рубашку, и теребит ее, пока предки сотрясают воздух из-за него. Эти слова словно искры гнева проскакивают между ними – гнева и вины, которых он не в силах понять.

– В сентябре он снова отправится в школу № 13 и пройдет семестр заново!

– Почему ты не хочешь признать правду? Учительница говорит, что он не в состоянии учиться в обычном классе!

– Эта сука? Хотя, будь моя воля, я бы назвала ее и похлеще! Еще сунется – я не только в министерство образования напишу! Я этой стерве зенки выцарапаю! Чарли, что ты вертишься? Иди в ванную! Сам иди! Ты сам все можешь.

– Ты что, не видишь – он хочет, чтобы ты ему помогла? Он перепугался до смерти!

– Брось. Он прекрасно может сам пользоваться ванной. В книге сказано: это придаст ему уверенности в себе и он будет чувствовать, что чего-то добился.

Чарли боится оказаться один в холодной ванной комнате. Он тянется к маминой руке и всхлипывает:

– Ту… туа…

Но мать шлепает его по руке.

– Нет! – резко бросает она. – Ты уже большой мальчик. Можешь справиться сам. А теперь иди в ванную и спусти штаны, как я тебя учила. Предупреждаю: сделаешь в штаны – отшлепаю.

Я почти чувствую сейчас, как завязываются в узел его кишки, когда они оба выжидательно стоят над ним. Хныканье переходит в тихий плач, он больше не может себя сдерживать, закрывает лицо руками и пачкает штанишки.

Смесь облегчения и страха. Оно мягкое и теплое. Это принадлежит ему, но мама все заберет, как всегда, и оставит себе. А его отшлепает. Мать подступает к нему, крича, что он плохой мальчик, и Чарли кидается за помощью к отцу.

Внезапно я вспоминаю: ее зовут Роза, а его – Мэтт. Странно, что я забыл имена своих родителей и так долго о них не вспоминал. А что там с Нормой? Вот бы сейчас увидеть лицо Мэтта и узнать, о чем он тогда думал. Помню только, что, когда Роза начала лупить меня, Мэтт Гордон повернулся и вышел из квартиры.

Жаль, что я не могу разглядеть их лица более отчетливо.

Отчет № 11

1 мая

Почему я никогда не замечал, какая Элис Кинниан красивая? У нее карие глаза, как у голубки, и пушистые каштановые волосы ровно такой длины, чтобы любоваться впадинкой на шее. Когда она улыбается, ее губы складываются бантиком.

Мы сходили в кино, а потом поужинали. Первый фильм я почти не смотрел, потому что слишком остро ощущал ее близость. Дважды ее обнаженная рука касалась моей, лежащей на подлокотнике, и оба раза страх, что она рассердится, заставлял меня отстраниться. Все, о чем я мог думать, – это о ее нежной коже в нескольких дюймах от меня. Потом я увидел, как молодой человек в соседнем ряду обнимает свою девушку, и мне захотелось обнять мисс Кинниан. Страшновато. Но если делать это медленно… сначала положить руку на спинку ее сиденья… продвигаясь вверх… дюйм за дюймом… чтобы коснуться ее плеч и затылка… как бы невзначай…

Я не осмелился.

Самое большее, на что я посягнул, – это опереться локтем о спинку ее сиденья, но тут же пришлось передвинуться, чтобы утереть пот с лица и шеи.

Однажды ее нога случайно коснулась моей.

Это стало таким болезненным испытанием, что я заставил себя не думать о ней. Первым был фильм о войне. Все, что я увидел, – это финал: солдат возвращается в Европу, чтобы жениться на женщине, которая спасла ему жизнь. Второй фильм меня заинтересовал. Психологическая драма о мужчине и женщине, которые вроде бы влюблены, но на самом деле губят друг друга. Все идет к тому, что мужчина собирается убить свою жену, но в последний момент она что-то выкрикивает в кошмарном сне, и это заставляет его вспомнить случившееся с ним в детстве. Внезапно ему открывается, что на самом деле его ненависть направлена на развратную гувернантку, которая повлияла на его личность, пугая страшными историями. Взволнованный этим открытием, он вскрикивает от радости, и его жена просыпается. Он заключает ее в объятия, и получается, что все его проблемы решены. Такой примитив! Наверное, я не смог сдержать недовольства, и Элис захотела узнать, в чем дело.