Я – Распутин. Время победителей

Два пулемета привезли на санях через полчаса. Приставленных к ним унтеров я немедленно припахал для обучения меня, Гучкова и еще десятка желающих. Самым трудным было сбить полицейских с наезженной программы и объяснить, что нам нужно крайне быстро узнать азы – как заправлять и подавать ленту, как взводить, что делать при задержке и так далее. А внутреннее устройство, сборку-разборку мы как-нибудь потом изучим.

К ночи определились со схемой охраны дома, сильно помогли присланные Зубатовым полицейские, а также трансваальский опыт Гучкова. Выставили часовых, определили места для «максимок» в окнах, порядок смены и… завалились спать, не железные, чай.

Напоследок только поржали над новостями из города: по нему усиленно растекался слух, что старец Гришка великого князя Владимира Александровича с лестницы спустил пинком под зад. Второй раз на задницу страдает, болезный. Причем народ передавал этот слух со смешками, одобрением и даже сожалениями, что не был при сей баталии хотя бы мичманом. Народная любовь к великим князьям она такая, ага.

Утром я проснулся с гудящей, как бидон, головой – и вовсе не от выпитого, как можно было бы подумать. Я дежурил второй очередью, так что ложиться до нее я посчитал бесполезным и сел писать статью для Перцова – «Слово» должно было выйти с заголовками «Великий князь под следствием!» и статьей про художества генерал-адмирала. Так что поспал всего часа три, как меня разбудили с офигительной новостью – гвардейцы строятся на Дворцовой площади. Я сначала и не поверил. Прямо фантасмагория какая-то. Милорадович скачет на лошади к восставшим, в него стреляет Каховский…

– И много их там? – мрачно спросил я у вестника.

– Видимо-невидимо, батюшка! – закланялся запыхавшийся мужичок из иоаннитов.

Видать, прямо от Зимнего бежал.

– Видимо-невидимо это сколько?

– Много, батюшка!

Твою мать, при моей больной голове еще и такие загадки. Выручил Евстолий:

– Надо в Зимний позвонить, им же из окон видно.

«Видимо-невидимо» оказалось цифрой в пределах двухсот человек, даже роты не набрали. Но сам демарш и наличие прямо перед правительственным зданием профессиональных военных с оружием уже немало. Пока все укладывается в понятие «мирная, но вооруженная демонстрация», но шажок влево или вправо – и вот вам военный мятеж.

В голове стрельнуло, и я, разозленный сверх меры, решил – терять нечего, и так вляпался по самые уши. Хотите повысить ставки? Да на здоровье, а коли меня пристрелят, так хоть в историю войду, как пробивший Конституцию. Только хрен я дам меня пристрелить, скорее, сам…

А это мысль. Нет, это даже идея!

И минут через пятнадцать мой автомобиль уже вез меня, прилипшего, как банный лист, Гучкова и полицейского унтера в сторону Эрмитажа. Сзади между нами, рылом наружу, торчал «максим», укрытый первым попавшимся покрывалом.

Стороны прибыли на площадь одновременно – я проехал по набережной Мойки до Певческого моста и оказался между Главным штабом и штабом гвардии, а минутой раньше по Миллионной прикатил Владимир Александрович. Он вышел из авто в распахнутой шинели на красной подкладке – весь такой модный – и встал со своими гвардейцами в строй.

Я заложил два пальца в рот и свистнул так, что соседи покачнулись. Над площадью взвились и захлопали крыльями птицы, гвардейские головы повернулись в мою сторону. Что примечательно – солдат там не было, сплошь офицерье. Белая кость, голубая кровь. Сбоку, в окнах Зимнего дворца, замелькали головы чиновников, среди которых вроде бы мелькнула лысина Столыпина. Ну и отлично. Устроим для него показательное выступление.

– Что, господа хорошие, никак, в новые декабристы наметились? – прокричал я. – Так вспомните, чем они закончили.

Штыки качнулись было в мою сторону, но выдрессированная гвардейская сволочь без команды старшего не сдвинулась с места.

А старший, разглядев, с кем имеет дело, матерно выругался, скомандовал повернуть фронт и взять винтовки на руку. Это что же, они на меня в штыковую собрались? Ладно, будет вам штурм Зимнего дворца.

По моему взмаху шофер поставил автомобиль задом к площади, гвардейцы заржали – видно, решили, что удираю, но заткнулись, стоило мне сорвать покрывало с пулемета.

– Как прицел выставлен?

– На две головы выше, – подрагивающим голосом ответил унтер.

– Вали отсюда, ты ни при чем, тут моя война.

Взялся за гашетку и врезал очередью над головами. Пули прошли мимо Александровской колонны, мимо Исакия и Адмиралтейства, над Конногвардейским бульваром, в сторону Новой Голландии… Гвардейцы аж присели, Владимир Александрович рот открыл – мир рухнул!!! Мужик, быдло, выскочка стреляет в великого князя из пулемета!

Собравшиеся было зеваки сыпанули прочь, а я чуть-чуть крутанул вертикальную наводку и еще раз провел стволом туда-сюда. Посыпались гильзы, вокруг кисло запахло порохом, несколько гвардейцев не выдержали, упали на булыжник, остальные замерли в полуприседе. Опытные, суки, знают, что до меня добегут от силы человек пять.

– Это было последнее предупреждение! Кто хочет жить – оружие на землю! – и демонстративно взялся за винт вертикальной наводки. Гучков с ошалевшими глазами приподнял ленту, готовясь дальше подавать ее в приемник.

Рожу при этом я держал самую зверскую, что при бородище и очках было не так уж и трудно. Да и пулеметные очереди пониманию способствуют, коли уж не побоялся великого князя пугать, так обратной дороги нет, врежет такой и не задумается.

Потекли томительные секунды, воздух на площади аж звенел от напряжения, а потом раздались сразу два громких звука – упала на брусчатку винтовка и хлопнул револьверный выстрел. Один сдался, один застрелился.

И пошло-поехало – самоубилось, как потом выяснили, всего пятнадцать человек, остальные сложили оружие. Ну да ладно, будем считать, что гвардия за Кровавое воскресенье ответила.

От дворцового сада выезжали драгуны и автомобиль Редигера, по Большой Морской бежали солдаты в серых шинелях под командой великого князя Петра Николаевича. Ну да, прямо-таки восстание декабристов, хорошо хоть без пушек обошлось. Я устало плюхнулся на сиденье и подмигнул смотревшим на все выпученными глазами полицейскому унтеру и Гучкову:

– Ну что, робяты, сделали мы с вами революцию?

Глава 5

Движуха на площади не затихала еще долго – Редигер лично выставлял оцепление, из здания Главного штаба появился Корнилов, Петр Николаевич же удерживал своего сиятельного родственника, который, разглядев самоубийц, все рвался в рукопашную со мной. Его лицо покраснело, усы вздыбились. Он что-то несвязно орал.

Лавр Георгиевич действовал решительней и толковей всех – он тут же направил своих смершевцев реквизировать окрестные кареты и авто, назначил экипажи автозаками и принялся паковать в них гвардейцев.

Когда мятежников оставалось человек двадцать, из Зимнего вышел бледный Столыпин. Первым делом он попытался успокоить Владимира Александровича, но без толку. Вокруг оцепления снова начала собираться толпа горожан, пару раз хлопнул магний репортерских камер.

– Да, – Гучков витиевато выругался, подрагивающими руками прикурил у полицейского унтера и затянулся, – революцию. Младороссов, ити их мать.

– Кого?..

– Были младоитальянцы, младосербы, младотурки. А мы вот, выходит, младороссы, – с каждой затяжкой Гучков возвращал себе спокойствие. – Мне тут еще вот какая мысль в голову пришла. Это ж мы одним авто с пулеметом роту остановили, а что если таких авто будет пять-шесть штук на полк? Я, когда в Трансваале воевал, слышал про такие повозки, «галопирующий лафет» или что-то в этом духе… Жаль только, автомобилей у нас мало.

– Ну так и ставить на повозки, как вы говорите, – поддержал я будущего-бывшего военного министра, не все же мне прогрессорствовать, – повозок у нас много. А на автомобили, помимо пулеметов, вешать броню, будут эдакие вездеходные бронепоезда.

Гучков, задумчиво глядя вдаль, докурил, накинул на пулемет покрывало, старательно подоткнул его со всех сторон и снова повернулся ко мне:

– А ведь интересно может получиться!

Еще как интересно. Ладно, про гусеницы пока промолчу, нельзя столько всего и сразу.

Тем временем репортеры подбирались к нашему экипажу все ближе и ближе, и я попросил Корнилова:

– Лавр Георгиевич, будьте так любезны, распорядитесь отодвинуть обывателей и убрать газетчиков.

Оцепление сдвинулось и понемногу выдавило толпу за пределы Дворцовой площади. На опустевшем пространстве сразу стал виден каждый человек, и на меня обратил внимание Столыпин. В руках он держал серебряную фляжку с чем-то явно горячительным:

– Боже мой… Боже мой… Что ты натворил, Григорий!

– Я?..

Столыпин приложился к фляжке и замер. Я почти силой вынул ее из рук премьера – ну да, отличный шустовский коньяк.

– Александр Иванович, – я протянул фляжку Гучкову, – не желаете?

«Октябрист» не желал. Он не мог оторвать взгляда от трупов, уже накрытых шинелями, но всю площадь не накроешь, и красный снег притягивал взгляды. Подошли Редигер и приехавший Зубатов. Мы стояли молча на морозе, передавали друг другу фляжку. Даже Гучков в итоге сдался, присоединился к нам.

– Мыслю так… – начал я. Кому-то же надо? – Владимира Александровича, во избежание, надо изолировать.

– С семьей, но под охраной, домашний арест, – включился Зубатов.

– Гвардейцев, кто был на площади – всех в Петропавловку, – предложил военный министр.

– Гвардию вообще после сегодняшнего раскассировать надо, – утер усы после глотка сам командующий гвардией. – Замешанных по дальним гарнизонам россыпью, полки на западную границу, на Кавказ и Туркестан.

– А кого в Питере оставить? – вскинулся Редигер.

– Линейные части, – мрачно ответил Петр Николаевич. – Гвардии веры нет, как ни печально это признавать.

– Надо для газетчиков сообщение сделать, – ввернул я, – дескать, попытка мятежа, но без имен и подробностей. Судить предлагаю закрытым военным судом и адью, медведей гонять, кого бурых, а кого и белых. Також без деталей для публики. Согласны?

Собравшиеся облегченно закивали. Даже Столыпин, который, оказывается, думал о медийном эффекте:

– Газеты до особого распоряжения под цензуру, во все издательства направить чиновников из Осведомительного бюро и Главного управления печати. Пусть вычитывают тираж каждого номера под личную ответственность.

– Слухи все одно пойдут, – осторожно произнес Зубатов.

– Пущай, – отмахнулся я, – против слухов надо всем заодно говорить одно и то же. Будем рассусоливать – растащат на клочки, так что надо прямо сейчас сесть и написать, чего говорить будем. Ну и прочие меры расписать тоже.

– Думаю, – нахмурился Петр Николаевич, – надо объявить город на особом положении, хотя бы на неделю, а лучше – до смены полков гарнизона. И установить комендантский час.

Военный министр, Корнилов скосили глаза на Столыпина. Дескать, выполнять или как? Повисло тяжелое молчание. Премьер тем временем уставился в снег, откручивая и закручивая обратно крышку фляжки.

Где-то вдалеке, за оцеплением завыл женский голос. Ну вот и родственники самоубийц пожаловали.

– Петр Аркадьевич, – тихо произнес я. – Пути назад нет. Ежели сейчас дать слабину, стопчут не только меня, но и вас.

– Так и есть, – глухо произнес Столыпин. – Мы нынче в одной лодке.

И уже министру с командующим гвардией и Корниловым:

– Распорядитесь. Это единственный выход. И прошу всех ко мне в кабинет, составим план действий. Я беру на себя цензоров, потом сразу к его величеству, в Царское Село… И уберите, наконец, тела! Эх!

Премьер кинул фляжку в снег, со всей силы вдарил по ней каблуком. Тут же все пришло в движение, побежали чиновники, адъютанты…

Я осторожно поднял фляжку с брусчатки. Отряхнул от снега. Историческая вещь, отдам ювелиру, починит.

* * *

Вой и крик в обществе все равно поднялся. Экстренные выпуски зацензурить не успели, и они, после утренней статьи в «Слове» про художества генерал-адмирала, вышли с аршинными заголовками: «Новые декабристы», «Мятеж на Дворцовой», «Забыв долг и присягу». Проехались и по Владимиру Александровичу, кое-кто вообще эпитетов не жалел. И Россия вздрогнула – в один день двух великих князей макнули, да как! Можно! Кончились неприкасаемые!

В Думе протестовали монархисты во главе с Бобринским и Марковым. Захватывали трибуну, скандировали, ловили хайп, как будут говорить в будущем. Дошло даже до рукоприкладства – возле президиума Марков полез с кулаками на Стольникова. Но не на того напал, это интеллигентные кадеты таких выходок побаивались, а Никодим Николаич просто и без затей засадил Маркову в торец, даже разнимать не потребовалось – унесли скандалиста и все. Но своих принципов он держался до конца – вызов на дуэль все-таки прислал. Вот мне еще этого не хватало! Стольникову я просто запретил принимать вызов, а Маркову через Зубатова пригрозил арестом, коли будет продолжать в таком же духе.

Раскассировать гвардию без шума тоже не получилось. Вся эта знать, родственнички съехались в Царское Село, устроили пробку возле казарм. Началось трехдневное противостояние. Войска напирали, по одной растаскивали кареты, выдергивали гвардейцев из казарм. Аристократы отбивались, чуть ли не баррикады делали. У тех и у других после моей демонстрации хватило ума не применять оружие, но перетягивание каната стоило всем много нервов. Но надо отметить, солдатики действовали веселей и напористей – можно! А уж когда Петр Николаевич распорядился в блокированные казармы не доставлять питание и уголь… Зимой в России, знаете ли, бывает прохладно.

Самодержец, несмотря на кажущуюся апатию, в стороне не остался, плеснул бензинчику в огонь. Попытался выпустить манифест в поддержку Владимира Александровича с гвардейцами, с осуждением правительства и Думы. Мне персонально там был посвящен целый абзац. Лжестарец, обманщик, обильно цитат из Библии и святых отцов – «небезопасно льву пасти овец, небезбедно тому, кто и сам страстен, начальствовать над другими страстными». И все в таком же духе. Счастье, что мы цензуру успели ввести и заблокировали публикацию. Цензоры, конечно, малость охренели от такого подхода – а что, так можно было? Цензурить высочайший манифест? Можно, теперь все можно.

Чтобы малость успокоить волнения, забабахал в «Слове» редакционную статью «Чем опасна гвардия для монарха?», где помянул все дворцовые перевороты, тех же декабристов и прочие кунштюки парадных войск. И что истинная гвардия – не та, что вальсирует на паркете, а та, что готова в любой момент отразить любого врага. Тоже бомба вышла недурная – я ведь на гвардию навесил убийство Иоанна Антоновича, Петра III и Павла I. Эпизоды малоприятные, и потому их в истории Романовых предпочитали замалчивать. Те, Кому Надо об этом, конечно, знали, но вот открытое упоминание в газете…

Ну и как вывод – потребовал «оградить обожаемого монарха от гвардейского произвола». Последствия это возымело самые неожиданные: на мою сторону встали часть казаков конвоя ЕИВ. Видать, у них там тоже все непросто, и даже среди тех, кто связан с царем личной унией (а казаки всегда считали, что служат лично царю, а не государству) и несет самую почетную службу, прошло размежевание.

С десяток терцев и кубанцев привел в Таврический дворец знакомый мне Петр Северцев и бухнул прямо с порога:

– Принимай на службу, Григорий Ефимович! Нет больше мочи служить в Царском.

– Что же так? – я в удивлении откинулся в кресле.

– Поносит государь нас за Алексея. Каждый день – дескать, из наших кто покрал царевича… – вахмистр перекрестился. – Богом клянусь, не мы это.

– Значит, не доверяет, – я побарабанил пальцами по столу. Все складывалось очень удачно!

– Так и есть, – казак повесил голову, сзади загомонили сослуживцы. – Как жить теперича, не знаем. То ли по домам, то ли…

А у них-то срок не выслужен, вернутся – запозорят в станицах, как это, казак сам на льготу вышел?

Положение хуже дезертирского. Значит, им нужно где-то дослужить, а мне – куда-то их пристроить… А почему бы и не в Думу? Охраняли единоличного главу государства. теперь пусть охраняют коллективного.

– Мне в Думе нужна своя, особая думская стража. Драчунов растаскивать, охранять покои. Возьметесь? Жалованьем не обижу! Жить пока при мне, в Юсуповском дворце. Там есть помещения, сделаем казармы… Когда все наладится, сделаем постоянные казармы в Таврическом.

Лица казаков просветлели.

– Любо!

– Хотим!

– Бери нас обрат на службу, Григорий Ефимович.

– Не подведем!

– Вот и ладно! – я встал, пожал руку Северцеву. – Головой пока назначаю тебя, Петр. Но ежели похочете казачьим обычаем выбрать на круге другого – так тому и быть.

Это тоже понравилось казакам. Хоть какая-то видимость прежних вольностей. Избрали в итоге все того же Северцева.

* * *

Как не хотел я проводить реквизиции, а пришлось. Во-первых, Зимний дворец. Его статус потребовалось прописать в отдельном законе. Теперь там официально располагалось правительство, поднимался флаг страны, исполнялся гимн в случае приема глав иностранных государств. На этом, как ни странно, настоял Столыпин.

– Как к этому отнесется его императорское величество? – осторожно спросил я, прочитав текст законопроекта.

Столыпин вроде был еще вхож в Царское Село, у кого же еще спрашивать? Премьер только расстроенно махнул рукой.

Как выяснилось, разрыв с помазанником случился не только у меня, но и у Петра Аркадьевича. Николай все ждал, когда Столыпин выступит на его стороне, но сначала декабрьские события, потом недовосстание гвардейцев, которых уже успели в обществе окрестить «январистами», в ходе которого премьер поддержал меня, убедили – помощи не будет. Николай окончательно замкнулся, перестал приглашать в Царское всех, кто имел хоть какое-то отношение к Зимнему или Таврическому дворцу. Царская семья перешла в режим «затворники».

Вот тут поневоле порадуешься, что император не унаследовал характер отца или прадеда. Те бы нас в бараний рог скрутили, не говоря уж о Петре Алексеевиче, этот бы все питерские фонари увешал, а потом бы еще сплясал на поминках в немецком кабаке…

– Кстати, вот, держи… – Столыпин покопался в портфеле, поставил на стол цельный изумруд, в который были вмурованы часы. – Поздравляю с именинами!

Я удивился. 7 февраля день ангела у Григориев? Долго благодарил довольного премьера, а сам думал, что надо повидать семью. Как Столыпин ушел, попытался быстро смыться из Таврического, но увы. Однопартийцы, депутаты уже знали об именинах, потянулись вереницей. Задарили подарками, приветственными открытками, иконами. Только к вечеру я смог выбраться к семье в Царское. Тут меня тоже ждали. Дети бросились на руки, жена накрыла на стол. К моему удивлению, Прасковья Федоровна озаботилась элитным алкоголем – на столе стояла бутылка «Вдовы Клико»! И откуда только деньги? Тут я засмеялся вслух. Ясно откуда. Я же и даю.

– Собирайся! – после застолья у меня состоялся разговор с Дмитрием. – Будешь жить при мне, работать курьером в Думе.

Сын запрыгал от счастья, а на меня уставилось шесть пар вопросительных глаз. Жена с дочками тоже хотели в столицу.

– По вам опосля решу… – отмахнулся я. – Живите пока здеся – на всем готовом.

* * *

Вторые мои реквизиции коснулись генерал-адмирала. Даже не мои – Зубатова. Тот сдержал свое слово, докатил бочку на царского дядю. И сразу выяснилось, что у Алексея Александровича полно недоброжелателей в Морском комитете – компромат нам начали тоже отгружать бочками. Я тут же переправлял его в «Слово», которое стало чуть ли не рупором борьбы с аристократией. Общественность встрепенулась, крови потребовали даже октябристы. Видимо, им тоже Александровичи перешли дорогу.

Нельзя сказать, что высшая аристократия вот так взяла и сдалась. Начать с того, что бойкот Николая плохо сказался на работе государственного аппарата. Царь отказывался назначать конституционных судей, членов нового Сената и вообще игнорировал всю нашу деятельность, вставляя палки в колеса где только можно. Вот кто бы мог себе представить ситуацию, что итальянской забастовкой и саботажем будет заниматься глава государства? Воистину, Россия – страна чудес.

Банкиры тоже отчебучили. По звонкам околокняжеских прихлебателей, начали прятать капиталы генерал-адмирала. Что-то мы быстро находили и арестовывали, что-то, увы, успешно утекало за границу и терялось во мраке. «Запад нам поможет» – это из другой оперы, а тут деньги, живые деньги! Французский посланник, Морис Бомпар, даже говорить отказался на эту тему – зато долго пытался меня воспитывать насчет восстания «январистов». Дескать, надо проявить милость, не судить, а отпустить гвардейцев, тем более Дума собирается принять амнистию, вот и повод…

– Господин Бомпар, а как поступили депутаты Генеральных штатов с французским королем и аристократами? – я снял черные очки, вперился взглядом в тощего, больше похожего своими усиками и бородкой на графа Дракулу посла.

– Созыв Национального конвента был неизбежен, как и низложение Людовика, – пожал плечами Бомпар. – Но подобные аналогии мне не кажутся уместными. Впрочем…

Моя шпилька подействовала, а после взыграли республиканские чувства, дело сдвинулось. Вопрос с судом над гвардейцами был признан нашим внутренним делом – вслед за французами социально близких сдали и немцы с англичанами. Европейские газеты, конечно, потоптались по нам – дескать, посмотрите, что у них без царя творится. При этом Николай никуда не делся – сидел в Александровском дворце, строил козни. Но уже так вяло, без огонька. Подействовали намеки на то, что у правительства и Думы много возможностей – не пустить вдовствующую императрицу из Дании, уменьшить цивильный лист и вообще вспомнить про роль царя во время Ходынки или Кровавого воскресенья. Так и передали Николаю через Юсуповых, которые хотели нас примирить, аж из штанов выпрыгивали, – «у каждой ошибки есть имя и фамилия».

* * *

Всю Масленицу гвардейские полки снимались с насиженных десятилетиями мест и готовились отбыть на границы империи. Ну, не только все, а замешанные в выступлении. Гвардейский экипаж и стрелки остались на месте, равно как и лейб-казаки. И все равно суматоха была знатная – часть офицеров сидит под следствием, часть от греха подальше подала в отставку. Редигер сердито мне выговаривал, что такая спешка ни к чему, что можно спокойно, за полгода провести ротацию…

– А вы, Александр Федорович, представьте, что война началась, войска уже завтра нужны на фронте. Если уж сейчас, в мирное время, такой бардак, то что тогда будет?

Вот и объявили происходящее «учениями службы военных перевозок». И ничего, вполне за полтора месяца управились. Правда, кое-кого из военных чиновников выперли в отставку с волчьим билетом, а десяток-другой вообще под суд загремел, очень уж много интересного вскрылось – как раз Смерш на кроликах потренировался.

В Питере же шли обычные масленичные гуляния, только с благодарственными молебнами, салютами и политической активностью. Больше всего радовались свежеприбывшие полки – еще бы, выдернули из тмутараканей, где они порой ютились в самых скверных условиях, и поселили в гвардейские казармы! Но всем командирам и офицерам, собранным в Главном штабе, Палицын прямо сказал: через год два полка, показавшие худшие результаты в боевой подготовке, уедут обратно. Тренируйтесь.

Суды над гвардейцами прошли быстро, а чего тянуть, если вся доказуха очевидна? Вышли с оружием, известны поименно. Опять же, Смерш учился тактике допросов, вскрывал связи – и в этом новой службе помогали инструкторы Зубатова. Двоих лишили прав и состояния, десяток разжаловали, и всех разослали по дальним гарнизонам. Там нет ресторанов и оперы? Вот и отлично, пусть заведут и поднимут культуру на глухих окраинах.

Наезд на Алексея и Владимира Александровичей и суды над аристократами дали еще один неожиданный результат – поднялся вал судебных исков к графьям и князьям. Где землицу неправильно размежевали, где финансовые интересы нарушены, где имущество неправильно к рукам прилипло. То есть все это копилось, копилось и, когда прозвучал сигнал «Можно!», выплеснулось. Своего рода отложенный спрос.

Заехавшая по случаю Зинаида Николаевна жаловалась – их семья под эту волну тоже попала. Одно дело с неприкасаемым Сумароковым-Эльстоном тягаться, и совсем другое – с гражданином Юсуповым.

– Так я бы на вашем месте только порадовался, голубушка Зинаида Николаевна!