Я – Распутин. Время победителей

Дискутировали долго, Танеева успела принести легкие закуски с новой порцией чая. Наконец, согласовали все позиции, мне пришлось сдать Столыпину должность начальника Комитета. Кто им будет – не знал ни я, ни сам премьер. Отказался также и от идеи товарища премьера. Столыпин совсем не хотел себе зама, который может его подсидеть.

Пока мы торговались, депутаты согласовали финальный вариант Конституции. Многое отстоять не получилось. Ни избирательного права для женщин, ни всеобщих равных выборов… Еле отбил единоличное назначение губернаторов Столыпиным. Тема Синода и обер-прокурора тоже подвисла, решили вынести ее на голосование Думы отдельным вопросом. Хотелось, конечно, пораньше пустить православную церковь в свободное плавание, дать архиепископам-митрополитам столь чаемого им патриарха, но сейчас важнее было не опрокинуть лодку, которую и так штормило.

Голосовали за Конституцию несколько раз. Сначала взбрыкивали октябристы, потом с очередными правками прибежал Головин – у кадетов подгорело с Финляндией.

– Ее статус определим позже, – отрезал я. – Скорее всего отменим все привилегии и сделаем княжество просто губернией. Но сначала туда надо будет ввести дополнительные войска. К бабке не ходи – начнутся волнения. И по Польше також придется что-то решать.

Опять споры, кулуарные интриги… Только сейчас октябристы и Ко поняли, какую власть получает не просто Дума, а главы комитетов. Опять пошла торговля. Конституцию мы могли принять простым большинством, но я хотел двумя третями. А желательно единогласно. Понятно, что националы будут против, левые скорее «за» – перед ними открывалась возможность взять всю следующую Думу. Образованных среди эсеров и трудовиков – пруд пруди. Оставалось убедить октябристов. Делать было нечего, пообещал переголосовать комитеты. От «обещал» ведь никто не обнищал, правильно?

Наконец, рано утром, двадцатого декабря 1907 года, в пять тридцать, подавляющим большинством мы, сонные и уставшие, приняли Конституцию. Четыреста два голоса за, сорок один против. Каждого заставил лично подписаться на огромном листе-приложении. Те, кто против, тоже. Страна должна знать своих героев!

Собрав все документы, я помчался в редакцию «Слова». Там тоже не ложились спать – ждали. Точнее попытался помчаться. Дорогу из приемной мне преградила Елена.

– Ты?! – я обалдело уставился на эсерку, которая была одета под мещанку. Простенькое, серое платье, замызганный полушубок. На голове – цветной платок.

– Я! Специально приехала посмотреть, правда ли?

– Что правда?.. – я затащил Елену внутрь, захлопнул дверь. – С кем Алексей?

– Мальчик с Распоповым, учится играть в чижика… – девушка достала из кармана часики, посмотрела на них. – Точнее, учился. Сейчас спит.

– Ты должна быть с цесаревичем! – прошипел я ей в лицо. – Ты что творишь?!

– Это что ты творишь?? – прошипела в ответ эсерка. – Взял себе Танееву в любовницы и думаешь, я не узнаю?! Где она?

Елена пробежалась по приемной, зашла в кабинет.

– Окстись! Шесть утра! Анна устроилась ко мне секретарем. Я ей обещал помочь, когда жил во дворце…

Какой дурдом! Страна входит в эпохальный период, я везу публиковать важнейший после «Русской правды» документ в истории России, а тут Елена с ревнивыми бреднями.

– А это? Это что? – девушка кидает на стол номер «Кабацкого листка», низкопробной желтой газеты. В ней целая статья посвящена персонально мне. И Танеевой. Ее называют госпожа Т. Журналист прямо намекает, что старец соблазнил и увел прямо из-под венца фрейлину двора. Скандал!

А ведь я даже не прикоснулся к Анечке. Хотя та и намекала. Во дворце зашла в мои покои полураздетой, спрашивала, не надо ли чем помочь. Но я работал над правками к Конституции – мне было не до утех. А теперь обидно. Так хотя бы за дело полоскали.

– Ложь! От начала до конца, – отмел я подозрения Елены. – Ничего промеж нас с Танеевой не было! Богом клянусь!

Я перекрестился. После чего взял икону из красного угла, поцеловал.

– Ну, раз так… – эсерка в удивлении покачала головой.

– Елена Александровна! – я умоляюще сложил руки. – Езжай обратно! Завтра вам возвращать Алексея. Кстати, мальчик сможет вас опознать?

– Нет. Как ты и велел, мы надевали на лица шелковые маски. И ему тоже – вроде как игра.

– Тогда срочно езжай назад. Как только все будет готово, дай знать.

По пустым утренним улицам я почти мгновенно домчался до редакции «Слова», текст Конституции тут же начали заверстывать.

– Эпохально! Я прямо поверить не могу… – Перцов прыгал от счастья и даже позвал Адира сфотографировать сначала меня, а потом себя с листами Основного закона. – Мы считай вошли в историю! Да что вошли… Вбежали!

Ага… Как бы нас за такое из истории не вынесли. Вперед ногами.

– …никто не ожидал. Месяца не прошло, как его императорское величество вновь наотрез отказался от Конституции – и тут вдруг такие перемены. – Перцов продолжал фонтанировать эмоциями. – Григорий Ефимович, вы не знаете, что случилось?

Киднепинг будущего русского царя. Я очень надеялся, что благодаря моим усилиям Ипатьевского дома в этой истории не случится, и мы с Алексеем и княжнами отделались малой кровью.

– Царь внял чаяниям народа. И моим молитвам… – я тяжело вздохнул. – Но уверенности, что до конца – нет. Павел Петрович, вели подверстать внизу передовицы объявление.

– Какое?

– Сегодня с обеда и все следующие дни на Дворцовой площади мы будем славить царя.

– Дельно! Сейчас же распоряжусь.

Перцов убежал, а я перекусил в трактире и поехал… в Зимний. Взошло яркое солнце, день обещал быть ясным. Опять начала стучать капель – декабрь выдался непривычно теплым, не питерским. На улицы, со вчерашними газетами в руках, высыпали толпы людей. Они яростно о чем-то спорили, кто-то уже шел быстрым шагом в центр. Ничего… Сейчас мы по вам вдарим экстренным выпуском «Слова» – Перцов велел нанять максимальное количество уличных мальчишек-газетчиков – и вот тут посмотрим, чья возьмет. Ни секунды не сомневался, что Николай попробует все откатить обратно.

В Зимнем я скинул шубу служителю, быстрым шагом пошел в рабочее крыло. Дворец напоминал растревоженный улей, чиновники бегали по этажам с бумагами, лица у них были ошалевшие. Кое-кто из знакомых лиц пристроился мне в фарватер, усилились перешептывания за спиной.

– Где кабинет главного цензора, Блюма? – я схватил первого попавшегося чинушу, рявкнул прямо в лицо. Пора показать этой братии, кто в доме хозяин. Столыпин запросто пришел на заседание Сеньор-Конвента Думы, ну и я тоже стесняться не буду. Меня провели к Блюму – круглому одышливому толстячку в пенсне.

– Указ о «Дополнении временных правил о повременных изданиях» вам уже не указ?! – грозно начал я, даже не закрывая дверь кабинета. Сзади прибавилось чиновников, народ вытягивая шеи, внимательно слушал.

– А что, собственно, происходит?! – толстяк нервно подскочил из-за стола.

– А вот что происходит… – я сунул ему в руки номер «Кабацкого листка». – Поносят сволочи, порочат светлое имя госпожи Т.

– Хотите знать, кто это? – я повернулся к чиновникам.

Судя по их глазам, они хотели знать. Кое-кто даже очень-очень.

– Это Анна Танеева. Фрейлина государыни. Светлая, благочестивая девушка! Меня оклеветали, ладно, привык. Но ее!

Блюм прилично так взбледнул, засуетился:

– Собственно, мы в главном управлении по делам печати нынче такими вопросами не ведаем. Вам надо в Осведомительное бюро.

– Умолкни! – опять рявкнул я. – Развели тут бюрократию. Ну ничего… Мы с Петром Аркадьевичем вычистим ваши авгиевы конюшни!

С цензурой в стране и правда надо было что-то делать. МВД насоздавало дублирующих структур: Главное управление печати в теории контролировало всю прессу, могло закрывать газеты, но вот за достоверностью сведений, поступающих в газету, следило другое ведомство – Осведомительное бюро Главного управления цензуры. Лебедь, рак и щука.

– Сей же час все решим!

Упоминание Столыпина подействовало, Блюм засуетился, стал вынимать какие-то папки из стеллажа.

– Нужно заявленьице подписать, сразу дам делу ход…

– Принесешь в кабинет Петра Аркадьевича… – я уже выходил в коридор, расталкивая чиновников. – Чего столпились? Работы нет? Зажрались вы тут, братцы. Ну ничего, нынче новые времена наступили. Теперь придется вам поработать как след.

Нагнав страху на бюрократов, я пошел в кабинет Столыпина. И сразу попал с корабля на бал – премьер проводил заседание кабинета министров. В усеченном составе.

Секретарь попытался встать горой на моем пути, но я его взял под мышки, переставил прочь. Сзади опять раздался дружный «ох».

– Не помешаю, Петр Аркадьевич? – я снял черные очки, посмотрел на Столыпина. Тот тяжело вздохнул, кивнул в сторону свободного стула.

Присутствовали основные «игроки»: военный министр Редигер, мой протеже Янжул, черная лошадка, малознакомый мне министр иностранных дел Александр Извольский, грустный, с заплаканными глазами, граф Фредерикс. Этот мне вяло кивнул, отвернулся. Янжул, рядом с которым я сел, пожал руку. Приветственно улыбнулся Редигер.

Попал я в самый разгар того, как Столыпин устраивал выволочку главе жандармов Саввичу. Тот был – краше в гроб кладут. Похоже, его выдернули прямо из больницы, не считаясь с состоянием. Саввич вяло оправдывался:

– Мы опросили уже больше сотни человек. Все дороги и морские пути перекрыты. Повсеместно организованы заставы. Привлечена армия.

– Удалось ли соблюсти секретность? – напирал Столыпин. – Его величество особо отметил, что все должно храниться в тайне!

– Нижним чинам дали установку, что украдены особо ценные документы. Их должны вывезти на ребенке. Ну и описание царевича.

– Начинайте повальные обыски! – стукнул рукой по столу премьер. – Переверните Царское Село, если надо – соседние поселки и деревни.

– Это больше двадцати тысяч домохозяйств! – ужаснулся Саввич. – Нужна как минимум пехотная дивизия.

– У меня лишних войск нет! – развел руками Редигер. – Все, что были, уже и так привлечены на патрулирование. Можно попросить флотских…

Столыпин начал названивать морскому министру, которого не было на совещании, присутствующие стали шушукаться.

– Однако ж, господа! – первым повысил голос Извольский. – Что же теперь делать? Вот вы, Григорий Ефимович, что думаете?

Молодец. Перевел стрелки. Да еще с подначкой так, ухмылкой.

– Молил я Господа всю ночь опосля похищения, и дал он мне знак: вернется наследник здравым, а посему надо думать, как жить теперича своим умом. Конституция дадена… – я пожал плечами, взял со стола копию, что выслал фельдкурьером в Зимний ночью. – По вашему составу мы сегодня проголосуем, волноваться не надо. Все, кто на своих местах, там и останутся. Но на комитеты прошу прийти, выказать уважение депутатам. Пущай вам позадают вопросы, а вы поотвечаете.

Министрам это не понравилось. Какой-то сибирский мужик, пусть и с дворянством, будет им вопросы задавать.

– И на какой же комитет должен прийти я? – скривился Извольский.

– Как какой? Иностранных дел. Там, кстати, покамест я в председателях состою… – моя плотоядная улыбка не пришлась по вкусу министру. – Поговорим, обсудим…

Столыпин откашлялся громко и демонстративно:

– Господа, пока официально не опубликована Конституция, говорить о нашем ответственном правлении пока рано…

– Как не опубликована? – развел руками я, достал из портфеля сигнальный номер «Слова». Специально сидел, ждал. Даже подремать успел чуток. – Вот, держите.

Газета пошла по рукам, министры начали переглядываться.

– А теперь гляньте наружу…

Я первый встал, подошел к окну. На Дворцовой площади собирался народ. Бегали городовые, вокруг Александрийского столпа кружила стая голубей.

– И что же это значит? – Янжул встал рядом, близоруко прищурился.

– Как что? Будем славить царя. Митинг, резолюция. Все как полагается. Думаю, так еще взять у народа наказ для правительства и Думы. Как считаешь, Петр Аркадьевич?

Столыпину это все активно не нравилось, он сморщился. Да, вот так… «Рыбка плывет, обратно не отдает». Поди, устрой, второе Кровавое воскресенье! Нет уж, теперь все по-новому будет.

– Господа, совещание окончено. – Премьер встал, тоже взглянул в окно. – Александр Петрович, – это уже Извольскому, – будьте любезны на днях появиться в Таврическом. Да, да, вы первый. Проявим уважение Думе. Она теперь…

Тут Столыпин запнулся, не зная, какое подобрать слово. Я помог:

– Она теперь верховная власть. Ну и вы, господа, конечно, тоже.

Всей гурьбой мы вышли из кабинета, министры тут же начали закуривать. Я подписал заявление трясущегося Блюма и тут же попридержал за локоток уходящего Редигера:

– Александр Федорович, на пару слов.

Увлек министра в коридор, подальше от посторонних ушей. Встали в уголке, я в волнении хрустнул пальцами. Теперь все и решится.

– Может возникнуть ситуация… Нехорошая. Когда злые люди будут отговаривать его императорское величество… от даденного слова.

– Вы про Манифест?..

– Именно… – я тяжело вздохнул. – Народ взбудоражен новыми свободами. Не хотелось бы второго Кровавого воскресенья.

– К тому есть основания? – военный министр напрягся.

– Идут сообщения…

– И что же делать? – Редигер растерялся.

– Громко и недвусмысленно объявить, что армия – вне политики. Петербургский гарнизон останется в казармах.

– У жандармерии есть свои части!

– Есть, – покивал я, – но их мало для разгона такой толпы. Которая пока настроена мирно. Слышите? Поют «Боже, царя храни!».

Редигер задумался. Решалась не только его судьба, но судьба всей страны.

– Я поеду к Лауницу, буду у него… – министр кивнул сам себе. – Будет что… Удержу от поспешных действий. Но гвардия мне не подчиняется. Так что…

– Петра Николаевича еще не успели снять, – усмехнулся я. – Повидаюсь с ним. Думаю, и гвардия будет верна приказу великого князя, останется в казармах.

Как хорошо, что власти не успели сделать полицейскую стражу. Эти бы не колебались…

В полдень, когда я вернулся из Зимнего в Таврический дворец и даже успел еще пару часиков вздремнуть тревожным сном, из Царского Села пришла телеграмма: «Пополнение в колонии готово к отправке». Я потер руки! Все идет по плану! Тут же отправил Дрюню, в пенсне и при усах, в мундире жандармского поручика, на телеграф в Питере отбить депешу дворцовому коменданту: «Известная вам персона гостит рядом, в доме дяди. Буквы вырезаны из газет».

Я же упал в кресло у окна и прикрыл глаза, перед которыми, как живая, встала картина Царского Села. Готов поклясться, что там бушует тот еще вихрь!

Наверняка поначалу пошлют эскадрон-другой кирасир в Гатчину, где живет дядя царевича великий князь Михаил. Потом кто-нибудь сообразит, что есть и другой дядя – не цесаревича, а царя. Кинутся на дачу Ник Ника, окружат ее, найдут Алексея…

Поскачут посыльные в Александровский дворец, в Гатчину, пока там не наломали дров, из дворца помчится повозка с императорской четой и весь конвой… Еще через полчаса во всех церквах прикажут бить в колокола, а меня настоятельно затребуют в Царское Село.

И начнется последний акт этого марлезонского балета.

Глава 3

Перед отъездом в Царское Село я успел собрать всю верхушку «небесников». Распределил, кто и когда выступает на митинге, велел согнать в первые ряды всех партийцев, иоаннитов и стоять до последнего. Организовать горячее питание из всех окрестных кабаков. Хотя бы для основных участников. Оных разделить на десятки, свести в сотни.

Вытряс всю партийную кассу ЦК – на еду, на дрова…

– Что же, и ночью стоять? – удивился капитан.

– Хотя бы пару тысяч организуйте. Знаю, будет холодно. Грейтесь у костров. Составьте смены.

– Гармонистов надо – под общественные гуляния все оформить, – сообразил Булгаков.

– Да хоть цыган. Денег я вам дал, держите народ. Все решится в ближайшие дни. И вот что… Пошлите за моей семьей в Царское. Пусть нарядятся в крестьянскую одежду – выйдут со мной все на сцену.

Мне важно было показать народу, что я плоть от плоти его. Выражаю дух и букву общественных запросов. Меня должны увидеть с семьей и на уровне инстинктов понять – «этот наш, этот не предаст!».

– Так нет сцены-то! – простодушно удивился Стольников.

– Так сделайте. И поскорее!

– Прямо на Дворцовой площади?

– Долго ли срубить плотникам? От городовых препятствий не будет. Столыпин выжидает: ждет, чья возьмет.

– А почему чья-то должна взять?..

Вернадский вообще не понимал, о чем речь. Царь уже даровал Конституцию. А тут я организую по сути бессрочный митинг. Вроде и в поддержку, но с кострами по ночам.

– Потому что прямо сейчас Николаю все его родственники, часть министров, все эти гвардейские князья да графья нашептывают отменить Манифест.

Я был уверен в своем заявлении. Власть просто так не отдают. Аристократия теряет очень многое. От кормушки их будут отодвигать почище, чем во времена отмены крепостного права.

Я это понял, когда «буквально на минутку» в кабинет после совещания заскочил глава фракции эсдеков – Чхеидзе. Николай Семёнович, после того как Мартов сбежал к Ленину в Швейцарию, оставался, пожалуй, единственным рукопожатным левым. Пытался лавировать между всеми силами – и со своими не рассориться и в Думу пройти. Хоть и маленькой фракцией, зато горлопанистой и активной.

– Позвольте, Григорий Ефимович, поздравить с небывалой победой! Колоссальный прогресс для России! Если потребна какая помощь…

Чернявый, с грузинскими корнями Чхеидзе прямо светился. Вот рупь за сто даю, он уже настрочил телеграммы всей сбежавшей левой верхушке – от эсеров до большевиков, всем этим черновым, лениным, да и своему патрону Мартову тоже. Ура, мы ломим – гнутся шведы. Пакуйте чемоданы – Родина ждет.

– Спасибо, обойдусь! – я мрачно смотрел на депутата от Тифлисской губернии. Вот моя следующая головная боль. Эти имеют огромную поддержку, на честных выборах могут запросто победить, просто на волне эйфории. Возьмут большинство и врубят Страну Советов. А там гражданская война, оккупация, торговая блокада, голод и разруха. Знаем, плавали…

– Срочно закон о реквизиции! – размахивал сигаретой Чхеидзе. – Кабинетные земли в общественный фонд, бюджетные ассигнования на царя и великих князей пускаем на образование, реформы…

– У меня тут не курят, Николай Семёнович, – осадил я шустрого эсдека. – И никаких реквизиций мы проводить не будем!

– Извините, взволнован, – туша сигарету, произнес депутат. – Но вот насчет реквизиций вы не правы, взгляните на вот эти выкладки.

Чхеидзе подал мне пачку документов. В основном это были расчеты царских богатств. Причем довольно точные. Каждый император имел свой капитал, который формировался с его рождения. Сначала эта сумма составляла двадцать тысяч рублей в год, а после совершеннолетия – сто. К моменту коронации Николай имел на счету больше миллиона рублей. Плюс еще двадцать миллионов рублей, которые в качестве наследства были оставлены сыну Александром III. Они хранятся большей частью в виде ценных бумаг в Bank of England, частично в немецких банках.

Я поднял ошарашенный взгляд на Чхеидзе. Да… глубоко копают союзнички. Ведь не сами левые получили все эти цифры. Углубившись в бумаги, я узнал, что только личное «жалованье» Николая составляет двести пятьдесят тысяч рублей в год. На конец прошлого года состояние царя превысило тридцать миллионов!

Эх… я мечтательно зажмурился. Волго-Донской канал – десять с половиной миллионов золотых рублей. Железная дорога в Финляндию, дабы привязать их к нашему зерну и легко перекидывать войска – еще два миллиона. Романов-на-Мурмане – полтора миллиона. С дорогой все шесть. Янжул прислал в канцелярию расчеты Министерства финансов – цифры впечатляли.

Время поджимало, но я не мог оторваться от документов. Ежегодно из общих доходов империи на двор и траты самодержца выделялось двадцать миллионов рублей! В месяц царская семья расходовала более полутора миллиона… Гигантские деньги. Почти два миллиона в год тратилось на поддержку российского искусства и благотворительность. В основном на содержание театров. Ну да… балерины – наше всё.

– Вот-вот! – покивал Чхеидзе, заметив мою мимику. – Этих денег с лихвой хватит, чтобы решить проблему голода в губерниях, удвоить количество школ… Утроить! Мы готовы помочь с реквизициями. У нас есть товарищи, которые…

– Спасибо, не надо, – оборвал я лидера эсдеков. – Вы за последние три года так напомогали, что Россия до сих пор кровью харкает. Мало вам эксов было, еще реквизиций захотели! Так вот, их не будет!

Задумался, добавил:

– По крайней мере сейчас.

Чхеидзе нахмурился, захотел сказать что-то резкое, но сдержался. Я решил ему подсластить пилюлю.

– Максимум, что могу предложить – это Закон о всеобщей амнистии. Но под обязательный публичный и письменный отказ от революционной деятельности. И только в отношении граждан, не причастных к терактам.

Лицо Николая Семёновича просветлело.

– Да, да… это было бы весьма кстати. Жест примирения новой власти с нашими левыми.

– Каждого из ваших теоретиков, – я назидательно поднял палец вверх, – должны взять на поруки трое из почтенных граждан. Так же, как я взял Варженевского и Щекина.

– Это весьма необычно…

– Зато действенно. Я за них отвечаю, наставляю. И посмотрите результат! Щекин – глава огромного делового объединения. Банк, с полдюжины заводов… А Варженевский! Законы для Думы пишет. А год назад чем занимались? Первый раздавал ваши революционные брошюрки-листовочки. Второй чемоданчик с бомбами хранил… Я вас уверяю, Варженевскому так и вовсе виселица грозила. Щекина поди выслали бы в какой-нибудь Турухтанск… – Я посмотрел на часы – мне уже пора было лететь в Царское Село. – Там бы его отполировали до революционного блеска ваши друзья-товарищи ссыльные – пара терактов и тоже добро пожаловать на эшафот.

Чхеидзе хотел что-то возразить, но я постучал ногтем по брегету:

Пора, мой друг, пора! Покоя сердца просит —Летят за днями дни, и каждый час уносит…

– Пишите законопроект об амнистии… – тут мне пришла в голову идея, я усмехнулся. – Кроме публичного обязательства не фрондировать, пропишите ускоренную процедуру помилования. За сто тысяч рублей в бюджет. Поди подпольные кассы эсдеков да эсеров с большевиками не оскудеют?

Надо было видеть лицо Чхеидзе!

* * *

Пока ехал в Царское Село на финальную битву добра с нейтралитетом, просмотрел выкладки по бюджету Российский империи. С ним и вправду надо было разбираться. На первый взгляд все выглядело неплохо. Доходы с расходами сводятся с положительным сальдо – профицит по прошлому году составил целых сто сорок миллионов рублей. Весь бюджет – почти семь миллиардов. Это при том, что в Англии и Франции чуть больше десяти миллиардов.

Но были три существенные проблемы. Во-первых, высокая долговая нагрузка. Русско-японская война дорого далась государственным финансам. Пришлось много занимать – а теперь необходимо много отдавать. Госдолг почти девять миллиардов! Одной только Франции платим в год по триста с лишним миллионов рублей процентов. Тут единственным выходом я видел – перезанять у Германии много и надолго, а после начала Первой мировой помахать ручкой «кому должен – всем прощаю». План с секретным названием «хитрое рефинансирование».

Вторая проблема – винная монополия. Народ спаивают и спаивают активно. Водка и прочий алкоголь приносят бюджету девятьсот миллионов рублей из общей суммы доходов в три с половиной миллиарда. То есть почти четверть того, что заработало государство. Собственно, это был тот вопрос, на котором сломали голову несколько министров финансов. Тут выход я видел один – постепенно ограничивать продажу алкоголя, вводя подоходный налог. Перефразируя известный афоризм – не бывает публичного представительства без налогов. Хотите своих депутатов в полновластной Думе? Платите. В 1916 году власть и так введет подоходный налог, но из-за войны его банально не успеют собрать. А потом сухой закон, обрушение бюджета, новые займы у союзников. Нет, с налогом придется ускориться. Я написал записку Янжулу о том, чтобы вопрос рассмотрели срочно и заодно побыстрее решали с акцизом на табак. Его продажа тоже будет быстро увеличиваться.

Третья беда России – сильная зависимость от экспорта зерна. Урожайный год – дела идут в гору. Все пляшут, поют песни… Неурожай? Сосут лапу, голод по губерниям, народ ест лебеду. Ближайшие пару лет эта проблема стране не грозила. Но потом… Надо ускорить строительство складов государственного резерва, регулярно выделять средства на закупку зерна. Иметь в бюджете статью на непредвиденные нужды, чтобы и балансировать выпадающие доходы от неурожайных лет. И срочно развивать экспорт других товаров. А это значит развивать всю экономику.

* * *

Караулы вокруг Александровского дворца так и не сняли – на каждом углу торчали солдаты Гвардейской стрелковой бригады. Хотя зачем они здесь и сейчас – наверное, не смогли бы ответить и самые высокопоставленные командиры. Так, изображают безопасность и бдительность.