Красная: Начало боли

Красная шла осторожно. Уже не столько искала тропу, сколько позволяла себе двигаться туда, куда ведёт тело. Не мысли. Не страх. Даже не плащ, который тяжело ложился на плечи. Только тело – тёплое, живое, с покалыванием в ступнях, с влажной кожей под лопатками, с сосками, чувствующими каждый дуновение сквозняка под тканью.

На плечо упала капля – не дождь, просто прохлада, как прикосновение пальца. Она не вздрогнула. Подняла глаза – туда, где сквозь листву сочился свет. Он не был солнечным. Скорее – вниманием. И в нём чувствовалась чужая воля. Ненавязчивая. Но неизбежная.

Она вспомнила одну из сестёр – ту, что ушла первой. Она была старшей, красивой, как на иконах, с глазами, которые всегда смотрели сквозь. Однажды сестра сказала:

– Главное – не идти быстрее леса. Он обижается.

Смеялась ли она тогда – уже не вспомнить. Но фраза осталась. И теперь Красная ощущала её на себе буквально. Она не спешила. И лес – не закрывался.

Где-то впереди хрустнула ветка. Негромко. Но слишком чётко. Как если бы кто-то хотел, чтобы его услышали, но не увидели.

Она остановилась. Всё замерло. Даже воздух.

В этот миг не было страха. Была только готовность. Не убежать. Не закричать. А принять.

Если кто-то придёт – пусть придёт. Если что-то возьмёт – пусть берёт. Она не была беззащитна. Она была открыта.

Но ничего не появилось.

Только снова – тишина. Уже другая. Не как раньше – равнодушная. Теперь – внимательная.

Первая встреча

Она пошла дальше. И через несколько шагов заметила большой валун.

Он лежал у самой кромки маленькой лощины, почти круглый, тёмно-серый, гладкий, как будто вылизанный дождями. На его поверхности – знак. Не буква. Не рисунок. Просто вмятина, которую можно принять за случайность. Но рука легла на неё сама. Словно уже знала.

Внутри впадины – тёплый воздух. А в ноздрях – запах. Не травы. Не гнили. Человека.

Не свежий. Не потный. А как от тела, которое лежало долго. Или сидело. Или ждало.

Красная закрыла глаза.

И сказала – не вслух, но беззвучно, губами:

– Я помню.

И тогда ветер сдвинулся. И мох зашевелился. И лес – снова пустил её дальше.

Разумеется, в детстве мама рассказывала ей сказку про Красную Шапочку. Не красиво, с выражением – так, между делом, под вечер, пока хлеб остывал. Примитивную, без деталей: девочка, бабушка, волк, охотник. Сказка, где всё ясно, и плохой в конце наказан. Тогда она не запомнила имен. Только структуру. И главное – очерёдность.

Сначала волк. Потом бабушка. Потом охотник. Так должно быть.

Она шла дальше, сквозь тишину, которая всё меньше казалась лесной, и всё больше – театральной. Каждое дерево – колонна. Каждый листок – декорация. Воздух – напряжённый, как перед репликой.

И вот она подумала: если всё по сказке, то вот-вот появится он. Волк. Глаза. Зубы. Улыбка, которой не учат. Он выйдет из-за ели, с тихим голосом, с задумчивым наклоном головы, с вопросом:

– А куда это ты собралась, красавица?

Она даже ощутила, как внутри что-то сжалось от ожидания. От предвкушения встречи, которую можно бояться, но нельзя избежать.

Но вместо Волка из-за деревьев ей навстречу вышел мужчина. Высокий. В темном. Без плаща. С ножом за кожаным поясом. С луком.

Охотник.

Она узнала его сразу.

Не потому что видела раньше. По тому, что он не должен был быть первым.

Мужчина на вид казался лет пятидесяти. Лицо – загорелое, с мелкими морщинами у глаз, борода – густая, с проседью, аккуратно подстриженная. Он выглядел так, как выглядят те, кто выжил после всего – и даже не ожесточился. В нём было что-то почти обнадёживающее: прямой взгляд, сильные руки, походка без суеты. И всё же… что-то в чертах его лица – неуловимая складка у губ, слишком ровные брови, то ли маска, то ли шрам – не нравилось. Как будто он умел быть другим. Или уже был.

Он шагнул ближе, уверенно, без резких движений, но и без опаски. Словно был здесь не чужим, а давним знакомым. Словно знал, что она должна его встретить. Только раньше.

– Ты заблудилась, – сказал он.

Не вопрос. Утверждение.

Она смотрела на него. И чувствовала, как внутри всё не совпадает. Он не волк.

Он не бабушка. Он не вовремя.

– Вы не должны быть здесь, – сказала она.

Он улыбнулся. Не широко. Углом губ. Улыбкой человека, который не нуждается в объяснениях.

– Ты права, – сказал он. – Но и ты должна была быть где-то дальше. Но, видишь ли, лес теперь другой.

Охотник подошёл ещё ближе. И она впервые ощутила: он пахнет не деревом. Он пахнет дымом, кожей и металлом. Не как хищник. Как оружие.

– А Волк? – спросила она, сама не зная, зачем.

Он склонил голову, почти с жалостью.

– Волк? Ты ещё хочешь, чтобы всё шло по сказке?

И в этот момент она поняла: сказка закончилась. Началось что-то другое.

Поэтому ничуть не удивилась, когда он спокойным, будничным тоном предложил ей раздеться.

Не приказывал. Не просил. Просто произнёс, как если бы речь шла о смене обуви перед ужином.

– Сними, – сказал он. – Всё, что на тебе.

Она даже не сразу поняла, что именно он имел в виду. Плащ? Сапожки? Или… всё?

Но он не повторил. Не уточнил. Только смотрел. Так же ровно, так же без нажима – но с тем вниманием, которое не оставляло сомнений: он будет ждать, пока она решится.

И если не решится – это тоже ответ.

Красная не шелохнулась. Воздух стал чуть плотнее. Не холоднее – именно плотнее.

Как будто лес замер, чувствуя, что сейчас произойдёт нечто, чего он сам не ожидал.

Она ощутила тяжесть плаща на плечах – тёплый, немного влажный, он вдруг стал лишним. Не защитой, не памятью, не частью обряда – а преградой.

Охотник всё ещё стоял в нескольких шагах, не подходя ближе. Не тянулся руками. Он молча ждал. Словно проверял не её стыд – а её слух. Услышит ли она – в себе – то, чего боится?

Она отступила на полшага. Не от страха. А чтобы почувствовать землю под ногами.

Ту самую – влажную, мягкую, с вкраплениями мха и подгнивших листьев. Она стояла на ней как живая, как зверь, которого ещё не взяли.

Аккуратно положила бабушкин свёрток на землю.

Потом подняла руки – медленно, с тем вниманием, которое даруют себе только те, кто чувствуют, как на них смотрят. Пальцы легли на край плаща у ключиц. Лёгкое движение – и ткань поползла вниз, скользнула по плечам, по лопаткам, по бокам, как если бы хотела сама уйти с её тела.

Красный плащ соскользнул без звука. Не упал – отошёл, как тень, ставшая ненужной. Осталась только кожа. Белая. С тёплым отливом. Немного вздрогнувшая, но не испуганная.

Она не прикрылась. Не отступила. Не потупила глаз.

И только тогда он приблизился.

Не резко. Не агрессивно. Просто сжал пространство. Один шаг. Второй. И остановился на том расстоянии, где запах человека становится явным. Где слышно дыхание. Где кожа ощущает другой взгляд – не как вес, а как температуру.

– Лучше, – сказал он. Не с похвалой. С констатацией.

Потом поднял руку – не чтобы коснуться, а чтобы остановить её в этом состоянии. Как будто хотел сохранить. Зафиксировать. Не в памяти. В истории.

И в этот миг она поняла: он видел таких, как она. Он знал эти тела, эти реакции, эти взгляды.

Он умел обнажать и оставлять ни при чём. Но её это не испугало. Её это разозлило.

Она не двинулась. Ни на полшага. Не прикрылась, не отвернулась. Только слегка приподняла подбородок – почти незаметно, но достаточно, чтобы его жест повис в воздухе, не дойдя до цели. Он на это никак не прореагировал. Но и не сделал следующий шаг.

Она стояла перед ним – нагишом, в одних сапожках, дыша ровно. Грудь поднималась медленно, живот – чуть втягивался на вдохе. И всё это время он не отводил взгляда. Не рассматривал – измерял. Как охотник – не добычу, а дистанцию.

– Зачем вы здесь? – спросила она.

Голос её прозвучал спокойно. Но в нём была сталь – тонкая, как мамина иголка.

Он чуть прищурился. Почти с одобрением.

– А ты думаешь, что я здесь – по твою душу?

– А разве нет?

– Нет, – сказал он. – Я здесь по свою.

Пауза.

Он наконец-то подошёл ближе. Совсем. Теперь между ними оставалось только дыхание.

И он смотрел.

Не спеша. Не скользя глазами, а останавливаясь – на шее, на плечах, на линии ключиц, на изгибе груди, на животе, на впадинке между бёдер. Смотрел не как мужчина, которому позволено, а как человек, который всегда позволял себе всё сам.

Красная чувствовала это по его взгляду. Он не обжигал. Он втягивал, как тёплый воздух в лёгкие – медленно, глубоко, с задержкой. Как будто он дышал ею. И не скрывал этого.

Она стояла прямо. Тело было живым – но послушным. Грудь слегка напряглась. Бёдра – чуть подались назад, как от ветра. Шея – вытянулась. Она не позировала. Но и не сопротивлялась. Она просто была. Полностью. Целиком.

Он протянул руку. Пальцы – не шершавые, не холодные. Сухие. Костлявые. С силой, в которой чувствовался опыт, но не грубость. Он дотронулся до её плеча – так, как дотрагиваются до седла перед посадкой: убедиться, что держится крепко. Потом – провёл вдоль руки, до локтя. Потом – по рёбрам, по касательной, как бы между делом.

Её кожа отозвалась тонкой дрожью. Не от страха. От того, что каждая точка, где он проходил, – оставалась. Как будто под кожей теперь что-то пульсировало.

Он склонился – не к лицу. К шее. Вдохнул. Не шумно. Почти беззвучно. И снова выпрямился. Всё его движение было властью без силы. Потому что он ничего не требовал. Он просто проверял.

И тогда она почувствовала: он не смотрит на неё как на жертву. Он смотрит – как на узел. На что-то, что нужно развязать. Или перерезать. Он ищет слабину, не чтобы проникнуть – а чтобы убедиться, что она есть.

Это было почти ласково. И оттого – особенно опасно.

Он продолжал смотреть, касаться, вдыхать. Пока его ладонь ни легла ей на талию – чуть плотнее, чем нужно для простого прикосновения. Пальцы остались. Дольше, чем следовало.

И в этот миг она почувствовала, как в нём что-то изменилось. Нечто зыбкое, неуловимое – не в теле, а в намерении. Его взгляд сдвинулся – впервые не вдоль кожи, а в глаза.

И там, в этом мгновении – был мужчина.

Настоящий.

Не охотник. Не агент. Просто – мужчина. С телом, которое хочет. С руками, которые на секунду забыли, зачем были посланы. С лицом, в котором дрогнуло что-то живое – воспоминание, ошибка, слабость.

И она это почувствовала. Не как победу. Как треск в конструкции.

Но он заметил это раньше, чем она успела что-либо сказать или сделать.

Отдёрнул руку. Не резко. Но с раздражением. Почти с негодованием. На себя. Шагнул назад. Два шага. Выдохнул – коротко, как от запоздалого жара. Провёл рукой по бороде. Плечи на мгновение дрогнули. И всё. Всё вернулось.

Взгляд стал прежним – твёрдым. Рот – прямым. Тело – снова в доспехе.

– Не здесь, – сказал он.

Самому себе. Не ей.

Потом – тише, почти сухо, как после простуды:

– Одевайся.

И отвернулся. Не из стыда. Из необходимости не смотреть ещё секунду, иначе всё, ради чего он сюда пришёл, сгорит.

Она видела это – по тому, как его плечи остались чуть напряжёнными. Он не смотрел, но слушал, как она будет двигаться. Ждал. Может быть, надеялся.

Красная не пошевелилась.

Так и осталась стоять – обнажённая, с тонким паром, поднимающимся от кожи, с волосами, чуть прилипшими к шее. Ветер зашевелил прядь у виска, и она не убрала её. Пусть смотрит, пусть слушает – если осмелится.

Правда, она присела на корточки, медленно, как будто подбирает не плащ, а вопрос. Пальцы коснулись ткани. Но не подняли.

Выпрямилась.

– А что вы здесь делаете? – спросила она.

Тихо. Без обвинения. Но с той самой интонацией, от которой даже старый пёс вспоминает, что у женщины есть право знать больше, чем ей говорят.

Он удивлённо молчал. Она видела это – по тому, как его затылок стал чуть темнее. Он не ожидал. Он думал: она подчинится. Уйдёт в плащ, в стыд, в послушание. А она осталась. Нагишом. С прямой спиной. С вопросом.

– Если вы не за этим, – сказала она, не повышая голоса, – тогда зачем?

И ветер стал тише. Словно даже лесу сделалось интересно услышать, что он ответит.

Но Охотник не отвечал. Он только дышал. Чуть громче, чем минуту назад.

Затем медленно повернулся.

В глазах – ни растерянности, ни раздражения. Только то самое усталое знание, от которого у других опускаются руки.

Он посмотрел на неё уже не как на тело, не как на обрядовую фигуру, а как на возможность изменить исход.

– Я пришёл, чтобы тебя предупредить, – сказал он. – Чтобы ты не шла дальше.

Он говорил тихо, но твёрдо. Словно делал предложение, от которого зависит чья-то жизнь. Может, её. Может, его. Может, той, кто уже не здесь.

– Ты думаешь, я хочу чего-то от тебя. Может быть. Но главное – я знаю, как всё заканчивается для таких, как ты. Красивых. Умных. Гордых.

Он сделал паузу. Не театральную. Горькую.

– Их ломают. Не сразу. Не насильно. Так, чтобы они сами этого хотели. Думают, что нашли себя. А потом… уже никого не осталось.

Она молчала. Слушала. И с удивлением поняла, что он не выдумывает. Что он видел это. Жил с этим. Любил – и потерял. И потому стоит здесь, раньше времени, в не своём месте, только чтобы вырвать хоть одну до того, как вот-вот начнётся.

– Уходи, – сказал он. – Не назад. Не к матери. Та дорога закончилась. Уходи отсюда. Сама. Или со мной. Но не иди туда, куда ведёт лес.

Она всё ещё не подняла плащ. И не опустила глаз. Спросила:

– Зачем? Почему вы вообще взялись меня спасать? Что вам до меня?

Он выдохнул. Сначала хотел ответить быстро. Привычно. Отделаться.

– Потому что… – начал он. – Потому что я за справедливость. За тех, кто не может защититься сам. За…

Осёкся.

Она смотрела спокойно. Не верила. И он это понял.

– Ладно, – сказал он. – Не из-за справедливости. – Помолчал. Потом почти шепотом, без пафоса, без горечи – просто как есть: – Потому что я хочу, чтобы Волк сдох, как собака.

Ну, наконец-то – правда. Та, от которой всё стало на свои места. Он не спасает её.

Он использует её, чтобы ударить в спину тому, кто отнял у него что-то дорогое, а возможно – всё.

Он вздохнул. Глубже, чем нужно. Как будто сдался. Словно признание о Волке открыло не только суть, но и дверь в другое, более хрупкое пространство.

Она не торопилась говорить. Просто стояла – всё ещё обнажённая, упрямая, живая.

Смотрела так, как смотрят не на врага, а на человека, который выпал из своей роли.

– Кто она была? – спросила она.

Мягко. Без допроса. Без нажима. Как спрашивают у того, кто уже не может солгать.

Он ответил не сразу. Только закрыл глаза – на миг. Словно увидел лицо. Вспомнил запах. И не нашёл слов.

– Ты слишком похожа, – сказал он. – Не во внешности. В дыхании.

Она не двинулась. Он – тоже. Даже воздух между ними замер, как плоть перед поцелуем. Или перед ударом.

Он протянул руку – и на этот раз притронулся. Не к щеке. Не к плечу. К груди.

Пальцы легли осторожно, с той нерешительной нежностью, которую себе прощают только в сне. Сосок напрягся под его ладонью – не от стыда, а от прикосновения, в котором не было уверенности, но было узнавание.

Он замер. Но потом продолжил. Осторожно. Почти ласково. Как будто в этом жесте хотел вспомнить и отпустить.

Пальцы спустились ниже. К животу. К паху.

Он не врывался. Он перебирал волосы, там, внизу, тоже рыжие, влажные, чуть растрёпанные, как нечто уцелевшее после пожара. И в этих движениях было не возбуждение – отчаяние.

Она не отстранилась. Но сказала:

– Я – не она.

Тихо. Чётко. И этого хватило.

Он замер. Потом резко отдёрнул руку. Словно обжёгся. Словно понял, что перешёл черту. Или почти.

Развернулся. Сделал шаг в сторону, чтобы вздохнуть по-настоящему. Как будто в него снова вселилось тело. И стыд. И ярость – не на неё, на себя.

– Пошли, – сказал он. – Сейчас. Я знаю тропу. Обойдём всё. Уйдём.

Она стояла спокойно. Уже подняла плащ. Держала его в руках, но не надевала. Взгляд её был твёрже, чем прежде.

– Я не хочу быть чьей-то местью, – сказала она.

И замолчала.

Он тоже молчал. Всё уже было сказано. Но что-то в его теле напряглось. Сначала едва заметно – в шее, в пальцах, в подбородке. Потом – явно.

Он прислушался.

Повернул голову. Медленно. Не к ней. В сторону леса.

И она увидела: не страх, не гнев – инстинкт. Охотник почувствовал кого-то ближе, чем хотелось бы.

Сделал шаг назад. Потом второй – почти не касаясь земли. Рука потянулась к ножу у пояса – не из намерения, а из привычки.

– Он здесь? – спросила она.

Он не ответил. По его лицу стало ясно: да.

Волк не появился. Но внимание в лесу изменилось. Как будто чьи-то глаза опустились ниже веток.

Охотник снова посмотрел на неё.

Долго. В последний раз. И в этом взгляде не было ни просьбы, ни обиды. Только надежда на память.

– Помни, – сказал он. – Иногда у тебя не будет времени выбрать сторону. И всё же – выбери.

С этими словами он развернулся. И ушёл. Не туда, откуда пришёл. А в самую чащу, словно хотел встретиться с тем, кого избегал.

Она осталась одна. С плащом и свёртком в руках. В одних сапожках. И с новой тишиной вокруг – плотной, как мех.

Осознание

Да, она осталась одна. Но лес не вернулся к себе. Не рассыпался в привычную тишину, не отступил в равнодушие, как бывало раньше. Наоборот – он стал ближе.

И тише.

Такой тишины Красная ещё не слышала. Не мёртвой. Не сонной. А той, что ждёт. Не звука, а шага.

Она накинула плащ, не застегнув. Просто чтобы кожа перестала быть заявлением. Ноги – голые. Шея – открытая. Шаг – осторожный.

Она пошла дальше. Без карты. Без направления. Только вперёд – по тропе, которую ей ещё не показали, но которую она уже чувствовала. Как будто кто-то её выдумал, и теперь наблюдает, как она двигается.

Мох под ногами стал мягче, почти бархатным. Кора деревьев – гладкой. Воздух – тёплым, несмотря на тень.

Она вдохнула – и почувствовала запах. Не земли. Не ветра. Кожи. Той, что греется под солнцем, но не принадлежит ни одному телу рядом.

Он был вкрадчивый, как дым. И личный, как взгляд, опущенный в затылок.

Красная не останавливалась. Но что-то в походке изменилось – шаг стал тише, движения – вывереннее, как будто её учили идти по сцене, не роняя дыхания.

Она знала: ещё немного – и кто-то появится. Но страшнее было не это. Страшнее – что ей хотелось, чтобы он появился. Что всё в теле уже знало: он рядом.

Она шла. И с каждым шагом всё отчётливее чувствовала, что уже не одна. Не потому что слышала кого-то. А потому что всё вокруг стало слишком внимательным. Лес не шумел. Не шевелился. Но в его неподвижности было движение – под корой, под землёй, в ветвях. Словно кто-то всматривался сквозь толщу мира – в неё. Не в одежду, не в тело – в движение её желания.

И это не пугало.

Тело шло само, без нужды в решении. Мозг молчал. Руки были заняты свёртком.

Голые ноги чувствовали воздух, как чувствуют прикосновение, ещё не сделанное, но уже решённое.

Где-то сбоку – между двумя соснами – возник просвет. Она свернула туда. Не думая. Просто потому, что так казалось правильнее. Не ближе. Не короче. Теплее.

Тропа – не тропа, а направление. Корни не мешали, а поднимались к её ногам, чтобы ощутить вес. Даже мох был мягче. Будто он знал, кого несёт.

Она остановилась у изгиба дерева. Ствол был тёплый. Рука легла сама. Никакой надписи. Никакой метки. Но в древесине – пульс. И под ладонью – ощущение, будто на неё отозвались.

А потом – голос.

Он не прозвучал. Он прошёл сквозь кожу, как холодок, как прикосновение к затылку, когда знаешь: на тебя смотрят.

Голос был не снаружи. И не внутри. Он был в ней. Как если бы её дыхание заговорило другим языком.

И он сказал:

– Ты чувствуешь, как хорошо ты идёшь?

Не вопрос. Не утверждение. Скорее – прикосновение голосом, лёгкое, как язык к уху. Слово, которое обволакивает. И остаётся.

Она не ответила. Не испугалась. Только стояла – с ладонью на стволе дерева, в полураспахнутом плаще, с прижатым к груди свёртком. И в эту минуту впервые подумала не о Волке. А о себе рядом с Волком.

Не как о жертве. И не как об избранной. А как о той, чьё дыхание совпадает с его хищным шагом.

Она осталась стоять у дерева. Не потому что не знала, куда идти. А потому что всё в ней сказало – сейчас не нужно двигаться.

Пальцы всё ещё лежали на коре. Шершавой. Тёплой. Живой.

В груди – не страх. Не тревога. Что-то другое. Более вязкое. Как желание, только глубже. Не направленное на кого-то. А просто – быть.

Она присела у ствола. Плащ распахнулся. Солнца здесь не было, но воздух казался тёплым. И внутри – всё было влажным. Только не от леса. От неё.

Она не думала об этом. Тело двигалось само. Одна ладонь осталась на стволе.

Другая – скользнула под ткань. Медленно. Осторожно. Без нужды в спешке.

Это не было вызовом. Не было ритуалом. Это было прикосновение к себе, не чтобы возбудиться, а чтобы проверить, осталась ли она своей. После слов Охотника. После взгляда леса. После голоса, который не был голосом, а прикосновением изнутри.

Пальцы нашли кожу чуть ниже пупка. Потом – влажность между бёдер. Она вздохнула. Не вслух. Всё происходило без шума, как если бы и лес, и она договорились молчать.

Движения были едва заметными. Больше присутствие, чем ласка. Как если бы она хотела вспомнить, где заканчивается тело – и начинается он. И в какой момент одно проникает в другое, даже если никто никого не трогал.

Где-то рядом шевельнулся лист. Она не остановилась. Потому что это было не для кого-то. Это было для неё, чтобы остаться в себе.

Она чувствовала пульс. Не в груди. Между пальцами. И с каждым движением всё яснее понимала: он не приближается. Он ждёт, пока она позовёт.

Пальцы двигались истязающе неторопливо. Кожа под ними – горячая, влажная, чувствительная до дрожи. Но не было спешки. Ни в теле, ни в мыслях.

Она ласкала себя, будто пробуя на вкус – не удовольствие, а то, как тело отвечает, если с ним говорить ласково. Чуть сильнее – и бедро откликалось сокращением. Чуть выше – и грудь замирала в ответ. Плащ соскользнул с плеч, лёг за спиной, как крылья, сброшенные на землю.

Воздух касался сосков, как губы. Лёгкий ветер – как вздох в шею. Но всё это было её. Только её. Пока что.

Дыхание стало глубже. Тишина вокруг – плотнее. И в какой-то миг она ощутила: если продолжит – всё сорвётся. Тело прольётся через край. Ритуал нарушится. И он… Он придёт слишком рано.

Она замерла.

Пальцы остались там же – между бёдер, во влажной, тёплой темноте. Но не двигались. Она не позволила себе дойти до конца. Потому что это должно было быть не здесь, и не сейчас. Потому что это будет – не в одиночестве. И не под деревом. А в другой точке, где всё совпадёт.

Она выдохнула. Медленно, через трубочку губ. Открыла глаза. Пальцы выскользнули из складок. Ладонь легла на живот. Там ещё жило напряжение. Но теперь оно было частью походки. Частью взгляда. Частью её.

Она встала. Не спеша.

И пошла дальше. Теперь – по-настоящему зная, что он уже близко.

Тропа выровнялась. На какое-то время лес стал снова обжитым – как будто вспомнил, что он не только место посвящений, но ещё и прогулок. Свет стал мягче, тени – редкими. Листва шуршала по-детски. И где-то впереди послышался голос. Весёлый. Небрежный. Совсем не из этого леса.

– А ты – Красная Шапочка?

Она остановилась.

Из-за куста, вспугнув птичку, вышла девочка – лет десяти, может меньше. Рыжеволосая. Веснушки. Щёки – розовые, как если бы только что бежала. В руке – ветка с листьями. На поясе – мешочек. И взгляд – открытый, дерзкий, как у тех, кто ещё не знает, что страх бывает правдой.

– Я тебя сразу узнала. По плащу, – сказала девочка, не смущаясь. – У нас в доме все про тебя говорят. Даже мама. Она говорит, если кто и дойдёт, так это ты.

Красная молчала. Смотрела.

Девочка подошла ближе. Совсем. Ткнула пальцем в край плаща. Потом – в свёрток.

Потом подняла глаза.

– У тебя там что-то важное? Мне бабушка рассказывала, что настоящий путь начинается только тогда, когда ты несёшь что-то, чего сама не понимаешь. Я пока не знаю, что это значит. Но, наверное, узнаю, когда подрасту.

Она говорила легко. Как будто это был не лес, а игра. Как будто Волк – не реальный, а из книжки, и бабушка – не загадочная фигура, а просто та, что печёт пироги.

И в это мгновение Красная её узнала. Не лицо. Интонацию. Слова. Доверие.

Такой была и она. Точно такой.

– А ты далеко идёшь? – спросила девочка.