Операция спасения

Когда все улеглись спать по своим лавкам, к Канунникову подошла Зоя и присела рядом.

– Ты чего? – спросил встревоженный Сашка.

– Ничего, так просто, – девушка неопределенно пожала плечами. – Спросить хотела…

– Спрашивай, – ответил Канунников, почувствовав, что вопрос будет неудобным. Что-то с Зоей происходило странное.

– Саша, скажи, а у тебя с этой Агнешкой что-то есть?

– В каком это смысле что-то есть? – постарался ответить удивленным тоном Канунников, хотя прекрасно понял, о чем говорит девушка.

– В таком! – язвительно ответила Зоя. – Ты женишься на ней?

– Слушай, ты там чего-то себе вообразила, и вообще это не твое дело, – возмутился Сашка и тут же понял, что его понесло не в ту сторону и таким тоном говорить не стоит. – Зоя, ты забываешь, что я командир Красной армии. И на мою страну напал враг, идет война. Мой долг сейчас защищать страну, свой народ. Сейчас вообще не время для всяких там глупостей, для любви и прочего. Вот спасем Светлану, и будем возвращаться на Родину. И я снова приму командование подразделением и буду воевать в составе армии. Вот так!

– Ага, – тихо засмеялась Зоя. – Для тебя любовь, значит, это всякие там глупости и прочее? Хорош мужчина!

– Ну ты чего переиначиваешь? – начал сердиться Канунников. – Я вообще не это имел в виду и не то хотел сказать…

– Да ладно, перестань, Саша, – примирительно сказала девушка. – Это я так… потому что мне грустно и страшно.

– Страшно? – бодро переспросил лейтенант. – Ты же спортсменка, ты же бесстрашный человек, ты привыкла идти к победе, привыкла побеждать! Если тебя посылали на международные соревнования, значит, ты хорошая спортсменка, сильная. Слушай, а что такое пятиборье? Чем конкретно ты занимаешься?

– Пятиборье? – голос девушки прозвучал задумчиво. Она явно думала сейчас о чем-то другом, но стала рассказывать: – Раньше, еще в Древней Греции, когда люди только придумали Олимпийские игры, этот вид назывался пентатлон. Метали диски, копья. Кажется, еще бег и борьба входили в эти соревнования. А сейчас это очень сложный вид спорта.

– Много видов в него входят? – поддержал разговор Сашка.

– Ну, тут даже дело не в количестве, а в сложности. Стрельба из пистолета, верховая езда с препятствиями и фехтование – это красиво и полезно. Между прочим, я у нас в команде лучше всех стреляла.

– Ну что же тут сложного? – улыбнулся в темноте Канунников, представив себя на месте пятиборца. На лошади ездить он умел, как командир просто обязан хорошо стрелять, ну а фехтование он за вид спорта не считал. Не то время. Другое дело – штыковой бой, это важно для солдата во все времена.

– Сложно другое, – рассмеялась Зоя. – У нас дистанции нестандартные. И не стайерские, и не спринтерские, а между ними. Нагрузки знаешь какие на тренировках, ого! Я, когда вернемся, попрошусь в снайперы. Воевать буду!

– Снайперы, – усмехнулся Сашка. – Стрелять из пистолета – это не то что из «мосинки». Да и потаскаться, поползать тебе с ней придется, а «трехлинейка» весит четыре с половиной килограмма.

– А вот и меньше, – засмеялась Зоя. – Четыре с половиной – это с патронами, а винтовка Токарева весит меньше четырех. Вот так-то!

Даже в темноте Сашка увидел, как девушка, задорно тряхнув головой, показала ему язык и ушла спать на свою лавку. «Эх ты, – подумал молодой лейтенант, – вояка. Знала бы ты, что такое солдатская служба, что значит и в холод, и в грязь, и без еды, и без воды. А надо еще и сражаться. А снайперы, так они, вон, как рассказывали те, кто воевал на финской, сутками в снегу лежали, выслеживали цель. Ты хоть спортсменка, а после тренировки или соревнований домой, к маме. А в армии все иначе, тем более на войне».

И все же Сашка поймал себя на мысли, что он думает о Зое Луневой с теплотой. Чудом она попала в отряд, помог ей сбежать с фашистского поезда Франтишек. Хорошая девчонка, сильная, храбрая. Ну, еще и симпатичная, конечно. На этой мысли Канунников улыбнулся и закрыл глаза. Завтра тяжелый день.

Наутро старый дворник Тадеуш Врона появился на окраине городка, толкая перед собой старую тачку, прикрытую сверху рваной рогожей. На рогоже лежала лопата. Старик катил тачку не спеша. Прохожие отходили в сторону. Канунников шел по противоположной стороне улицы и часто оглядывался и с тревогой смотрел вперед – не покажутся ли немцы. И они все же появились. Офицер и двое солдат шли по проезжей части так, поглядывая по сторонам, будто они были хозяевами города. Хотя сейчас так и было на самом деле. Они могли остановить любого человека, потребовать от него предъявить документы. Могли тут же обыскать любого, вывалив прямо на землю, например, содержимое женской сумки. Видел Сашка и то, как немцы просто избивали какого-то несчастного поляка просто для удовольствия. И тот был рад, что его просто избили, а не застрелили.

Немецкий офицер сделал знак солдату, и тот, подбежав к старику, стволом винтовки откинул рогожку на тачке. Тут же зажав нос, немец отскочил назад, а офицер, стоявший поодаль, сразу замахал рукой, мол, пусть убирается! Врона, не особенно торопясь, поднял рогожку, прикрыл собачьи трупы и снова двинулся по улице в сторону леса. Немцы ушли, отплевываясь и смеясь какой-то шутке. «А ведь хитер Якоб Аронович, – подумал Сашка, выходя из подворотни, когда немцы ушли. – Хорошо придумал».

Старый дворник свалил собачьи останки у крайних деревьев и, оставив тачку, принялся копать яму. Он даже не повернул головы, когда русский лейтенант выбежал из леса, схватил ранец с рацией, маленькую лопатку и снова скрылся в лесу. Романчук, ждавший своего товарища в условленном месте уже около часа, облегченно вздохнул, помогая Канунникову снять с плеч лямки ранца и осторожно поставить рацию на землю.

– Ну что, Сашок, сделали мы дело! – улыбался капитан, явно волнуясь. Все-таки они сейчас могут услышать голос Родины, а это дорогого стоит.

Еще раз оглядевшись по сторонам и убедившись, что вокруг в осеннем лесу ни души, Романчук соединил раскладную антенну и включил рацию. Опасения не оправдались: заряда в батарее хватало, и оба партизана, прижав к уху один наушник, пытались уловить среди потрескивания эфира русскую речь. Покручивая верньер, капитан нашел частоту, на которой в прошлый раз они сумели установить связь с какой-то воинской частью. И тут случилось чудо: оба услышали монотонный усталый женский голос, который твердил одну и ту же фразу:

– Польша, Освенцим, советские пограничники, которые выходили на связь на этой частоте, мы слушаем вас, ждем связи. Говорите, говорите…

– Это мы! – сжав в руке микрофон, с жаром сказал Романчук. – Мы здесь, мы на связи! Мы пограничники, в польском Освенциме.

– Ребята, товарищи! – обрадовался женский голос. – Наконец-то! Слушайте меня, слушайте инструкцию! Чтобы вас не запеленговали, чтобы наши переговоры не расшифровали, слушайте инструкцию. Я буду спрашивать, а вы отвечайте коротко да или нет. Спрашиваю: «Вы находитесь в опасности?»

– Нет, – переглянувшись с Канунниковым, ответил капитан.

Времени на размышления не было, надо экономить заряд батареи. И если судить строго, то в настоящий момент критической ситуации не было, группа находилась в относительной безопасности. И не стоит объяснять, описывать. Правда такова, что отвечать надо именно словом «нет».

– Возможность заряжать батарею или поменять ее у вас есть?

– Нет!

– Командование просило передать вам, что заинтересовано, чтобы вы оставались на месте. И вам будет оказана помощь. Вы сможете выполнить приказ командования?

– Да! – твердо ответил Романчук и посмотрел на лейтенанта.

Сашка, соглашаясь, кивнул. Да и как он мог не согласиться, ведь это был приказ, а он командир Красной армии, как и капитан Романчук. И Родине они нужны здесь, а не на фронте. Значит, надо выполнять приказ. Тем более о них теперь знают и им окажут помощь. Тогда впереди борьба, тогда они снова в строю. Со всеми товарищами, вместе с армией, со всем народом!

– Вы сможете завтра слушать нас в это же время? Если нет, то каждый день в это же время.

– Да, сможем! Девушка, один вопрос! – торопливо проговорил Романчук, опасаясь, что не успеет узнать. – Как Москва?

– Стоит, товарищи! – ответил женский голос. – Не переживайте, мы Москву не отдадим! Конец связи.

– Стоит, понимаешь, стоит!

Глаза капитана горели огнем, он схватил Сашку за плечи и встряхнул несколько раз, восторженно повторяя: «Стоит! Стоит Москва!» Канунников улыбался и только кивал в ответ. Эти слова, услышанные только что в эфире, волновали, поднимали в душе бурю чувств. «И не отдадим!» Да за такие слова что угодно можно сделать. Вот прямо сейчас взять автомат и броситься на фашистов в городе, сражаться, убивать их. И погибнуть в бою, ощущая в душе счастье.

– Ну что, слышал теперь? – продолжая улыбаться, капитан наконец отпустил своего молодого товарища и уселся, прижавшись спиной к стволу высокой сосны. – Нам будет оказана помощь, командование заинтересовано, чтобы мы оставались на месте и собирали сведения. Если будет помощь, значит, будет и постоянная связь, будут одежда, питание, оружие, боеприпасы. Может быть, нас даже свяжут с другими подобными группами здесь, в Польше, с польским подпольем. Может быть, здесь есть еще наши товарищи, красноармейцы и командиры, которые по разным причинам оказались в тылу у немцев. Понимаешь, Сашок, мы же Светланку нашу сможем освободить, а может, собраться с силами и вообще напасть на концлагерь.

В тот же день удалось откопать тело Никодимова и перевезти в город. Согласился на это молодой поляк по имени Янош. Он владел грузовиком и нанимался привозить в концлагерь уголь со станции. Парень был жадный и хитрый. Умел втереться в доверие, умел поддерживать хорошие отношения со всеми, даже с гитлеровцами. То он доставал где-то хорошие сигареты, настоящий коньяк или шампанское. Всегда в его машине под сиденьем имелось что-то, что может помочь выкрутиться из любого сложного положения, поддерживать хорошие отношения с людьми, от которых приходилось зависеть.

И сегодня в городе, когда Янош ехал по улице, а под углем в кузове его машины лежало тело умершего русского инженера, его остановил немецкий патруль. Хмурый служака обер-лейтенант внимательно проверил документы поляка, потом приказал открыть задний борт машины. Если сейчас немцы заставят шофера взять лопату и разрыть кучу угля, то неизбежно покажутся ноги человека. Ведь умершего положили и засыпали углем у самого края кузова, чтобы его можно было легко и быстро достать. Положение спас немецкий майор из комендатуры города, проезжавший в этот момент мимо на машине.

– Эй, Янош! – крикнул майор и расхохотался. – Что ты опять натворил, мерзавец? Спрятал под кучей угля ящик дорогого краденого коньяка?

– О, герр майор! – поляк изобразил счастливую улыбку на лице. – Вы же знаете, что все мои поступки добрые, я люблю помогать людям. Помните, вы просили меня достать красивую блузку для вашей жены?

Майор нахмурился, пожалев, что остановился. Теперь этот обер-лейтенант и солдаты услышали слова поляка. Хотя плевать ему на их мнение. Ведь у майора достаточно рычагов для того, чтобы заткнуть рот любому недовольному или сплетнику. Можно ведь быстро поменять место службы в тихой Польше на восточный фронт где-нибудь под Смоленском.

– Несите службу, обер-лейтенант, – махнув перчаткой, приказал майор и вопросительно посмотрел на поляка, когда патруль удалился на недосягаемое для слуха расстояние.

Янош не стал торопиться закрывать борт кузова, решив, что опасность миновала. Он с показной поспешностью бросился к кабине своего грузовичка, поднял сиденье и достал оттуда бумажный пакет. Держа его на вытянутых руках, как величайшую драгоценность, он повернулся к майору.

– Вот, герр майор, это то, что обязательно подойдет вашей жене. Вы убедитесь в этом, когда пощупаете ткань, увидите фасон. Абсолютно новая вещь. Я берег ее как раз для вас, герр майор. Примите в подарок и поклон вашей уважаемой супруге!

Майор бросил равнодушный взгляд по сторонам, убеждаясь, что на него и польского шофера никто откровенно не пялится и поблизости нет других немецких офицеров. Затем он кивнул в сторону сиденья своей машины, куда Янош поспешно положил пакет. Канунников, наблюдавший за этой сценой из соседней подворотни, облегченно вздохнул. Патруль ушел, майор уехал, а шофер неторопливо закрыл задний борт и полез в кабину. Сашка прекрасно знал, что за эту «помощь» Якоб Аронович отдал Яношу перстень своей жены. Больше отдать было нечего, а бесплатно поляк ничего делать бы не стал. Все знали, что Янош занимался перепродажей вещей, алкоголя, которые ему удавалось приобретать за бесценок, а продавал он очень дорого или использовал для того, чтобы немецкие чины относились к нему лояльно. Он и наряд на доставку угля в концлагерь получил благодаря дружбе с некоторыми офицерами.

Подходить было нельзя, но запретить Лещенко и Бурсаку хоть издали попрощаться с товарищем, с которым они вместе попали в концлагерь, вместе выбрались из него, вместе участвовали в подготовке диверсии на железной дороге, никто не мог. Николай с Сенькой держались на кладбище в стороне и не сводили взглядов с похоронной процессии. Вот уже и прощание у могилы, вот и гроб стали опускать.

– Хоть так, – прошептал Лещенко, – по-человечески. Ведь рискуем же, все рискуем, а нельзя иначе с товарищем. Теперь хоть могила есть. Кто-то когда-то сможет приехать, цветы положить.

Сенька прикусил губу, глядя на то, как начали засыпать могилу. Он хотел ответить другу, но вспомнил, что капитан строго запретил разговаривать на кладбище, чтобы никто случайно не услышал русскую речь. А сказать хотелось многое. Например, о том, сколько погибших останутся без могил в результате этой войны, сколько будет без вести пропавших. И на полях боев, и в этом лагере. Да и сколько их еще существует уже, сколько гитлеровцы понастроили концлагерей для инакомыслящих, для военнопленных, для мирных граждан оккупированных стран!

Вот она, страшная сторона любой войны! Дело не в том, что армия одной страны сражается с армией другой страны. Есть и побочная ужасная сторона этих событий – разрушенные города, погибшие гражданские люди, муки людей, оставшихся без крова и пищи, замерзающих, умирающих от голода и болезней. Война – это катастрофа в любой местности, где она проходит. Это похуже цунами, землетрясения, эпидемии. Это как будто все перечисленное случается одновременно, вместе. И некому защитить, потому что в разрушенной стране некому прийти на помощь населению, и оно выживает как может. Чаще не может.

Янош, открыв капот грузовика, копался в моторе неподалеку от своего дома возле разрушенной автомастерской, где ему удалось отремонтировать небольшое помещение, которое он использовал как склад для инструментов и запчастей. Машина была старая, и следить за ней не очень просто, но надо. Она неплохо кормит Яноша, да и знакомства с немецкими офицерами делали его жизнь безопаснее. Хотя кто их знает, этих спесивых гитлеровцев, как они себя поведут завтра, в другой ситуации? Но что хорошо понял Янош – никто из них не против подзаработать, поиметь какую-то выгоду да и просто угодить начальству, чтобы не попасть на фронт. Куда как безопаснее служить в охране лагеря.

– Привет, Янош, – сказал по-русски Романчук, подойдя к машине, встав рядом с шофером и так же, как и поляк, уперев руки в капот. – Что смотришь, я же знаю, что ты понимаешь по-русски. Ты восемь лет жил у нас в Советском Союзе, пока твои родители не вернулись в Польшу перед войной.

– Знаешь? – наконец ответил тоже по-русски поляк. – Понимаю. Тебе Якоб Баум рассказал.

– Конечно. Он же с тобой договаривался привезти тело для похорон, по нашей просьбе договаривался, а мы должны были узнать о тебе побольше, ведь рисковал не только ты, но и мы с тобой вместе. Так что мы пришли тебя поблагодарить. Перстень жены Баума – вещь ценная, но и простое слово «спасибо» тоже чего-то стоит.

Поляк пожал плечами и покрутил головой, пытаясь убедиться, что за ним и этим русским никто не наблюдает. Хотя нет, наблюдает. На углу он увидел второго русского, худощавого высокого молодого человека, который помогал выкапывать тело и прятать его под углем. Ясно, он наблюдает за тем, нет ли поблизости посторонних, особенно немцев. Серьезные ребята. Непонятно только, почему они не уходят на восток к своим, чего они ждут здесь, в Польше?

– Вам еще что-то нужно? – проявил Янош догадливость. – Вы русские офицеры, я понял. Вы старшие среди этих русских, которые оказались здесь, в Освенциме.

– Освенцим, – повторил Романчук польское название города. – Звучит хорошо, звонко, по-польски. Но только немцы его называют Аушвиц, а это напоминает звук плети или пинок сапога. Лагерь разрастается. Он захватил уже территорию двух предприятий, уже появились Аушвиц-1 и Аушвиц-2. Целый город вырос, город рабства, смерти. Город, в котором бесправные узники работают, умирают, многих специально присылают сюда для уничтожения. Из железнодорожного вагона сразу в газовую камеру. Всех слабых, всех стариков, инвалидов, всех, кто представляет опасность для рейха.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – перебил капитана поляк. – Я часто бываю в лагере, я вожу туда уголь. Я все это вижу. Но мне нужно что-то есть и кормить семью. Армии нет, государства нет, и некому меня защитить. Поэтому я имею право выживать сам как могу. Разве не так?

– Семью? – удивился Романчук. – А Якоб Аронович сказал, что ты одинок.

– А незачем кому-то знать, где моя семья. Спрятал так, что не найти.

– Вот видишь, и у тебя есть семья, Янош, и тебе есть чем дорожить. А еще это твоя страна, а в ней хозяйничают немцы, которые поляков ни в грош не ставят. Они уже считают Польшу своей. Тебе и этого мало?

– Что вам от меня надо? – перебил поляк, хмуро вытирая руки ветошью.

– Чтобы ты еще помог нам. Мы расплатимся медикаментами, а они на черном рынке стоят недешево. Внакладе не останешься. А от тебя мы хотим вот чего. Ты там в лагере с кем-то общаешься, есть там у тебя знакомые, с кем ты встречаешься каждый раз, когда уголь привозишь. Постарайся узнать, где моя дочь. Мы хотим ее вызволить из этого ада.

– Дочь? – опешил Янош, уставившись на русского. – Там, в лагере? Русская?

Романчук молча кивнул, наблюдая за Яношем и пытаясь понять, как тот настроен: захочет помочь или нет, не рискнет. А поляк так сосредоточенно тер свои руки ветошью, как будто именно от этого зависела его жизнь, жизнь его страны. Наконец он уверенно посмотрел на капитана и заговорил:

– Хорошо, я помогу. Но только мне нужны не просто лекарства, а вполне конкретные. Я напишу список, чего и сколько нужно. Это не на продажу. Это для жены. И немного для подкупа людей там, в лагере. В основном лекарства, которые имеют некоторое наркотическое действие. Но в основном туда хорошо идет коньяк. У вас есть фотография дочери?

Когда на улице стемнело, все были уже в подвале. И в аптеке на улице Вжосы, и в подвале дома Агнешки партизаны заносили сведения о концлагере в специально подготовленные журналы. Там были и описания, и схема расположения зданий, примерное назначение каждого, насколько можно было разглядеть в бинокль издалека. Отдельно описание охраны, график смены постов. Прошел день, потом второй, но Романчуку вместе с лейтенантом никак не удавалось добраться до рации, спрятанной на опушке. На проходившей рядом проселочной дороге все время кто-то находился. Один раз немцы, два раза поляки. Но рисковать и показываться там даже при поляках было опасно. И партизаны решили дождаться удобного времени и перепрятать рацию в более надежное место, где не бывает людей. Оба понимали, что у них нет опыта в таких делах, что всему приходится учиться на ходу.

Капитан Сорока, воспользовавшись тем, что Канунников задержался, а скорее всего остался ночевать на улице Вжосы, снова затеял разговор с инженерами. Он осторожно прощупывал их настроение, расспрашивал, о чем они мечтают, какие планы строят на послевоенное время. Ведь невозможно же даже представить, что Германия может победить Советский Союз. Значит, рано или поздно война закончится разгромом немецкой армии и воцарится светлый мир! Очень хотелось особисту завербовать себе сторонников, с которыми можно было бы двинуться на восток к своим. Он уже понял, что с Канунниковым, а тем более с Романчуком и его женой не договориться. Они ни за что не уйдут отсюда, пока не освободят свою дочь. Но, скорее всего, у них не получится. Мыслимое ли дело из такого концлагеря вызволить человека, отбить с боем! Это означает, что капитан с женой и сыном не уйдут отсюда никогда. И эта мысль удручала Сороку. Нет, Олег Гаврилович не был трусом. Он скорее был крайне осторожным человеком и во всем пытался увидеть смысл, логику. По его логике, надо было уходить, смирившись с потерей близких. Надо сражаться с врагом, возвращаться в армию. Не время сейчас оплакивать близких. На это будет время после победы.

– Ребята, вы же взрослые люди, – увещевал бывших узников Сорока, – вы понимаете, что больше пользы мы принесем в рядах регулярной армии, а не в тылах, прячась по подвалам и лесам. Нас мало, у нас нет оружия, немцы в любой момент, как только мы проявим активность, начнут прочесывать местность, и нас рано или поздно всех перебьют. Вы понимаете, что это бессмысленная гибель?

– Слушай, капитан, – перебил особиста Бурсак. – Ты там не был, ты не знаешь, каково это – побывать в лагере смерти. А вот лейтенант побывал. Мы-то в рабочей команде находились, у нас содержание было еще сносное, а он в бараке военнопленных. Ты просто не представляешь, что наш Сашка пережил там. Им хотелось вырваться оттуда любой ценой, они даже жизнью рисковали, хотя шанс выжить был мизерный. Выжил только он! И они с капитаном нас освободили. Так ты что же, думаешь, что мы предадим их? Валя Никодимов жизнь в муках отдал за общее дело, а мы вот с Николаем и тобой бросим их и рванем домой? Спасибо, мол, вам, ребята, за спасение, а теперь мы домой пошли. А вы тут сами, как хотите. Дочь у тебя там в лагере, так нам это не важно, мы домой хотим. Без нас там кисель не ссядется, как говорила моя бабушка. Так нет, капитан! Вместе нас освободили, мы вместе и им поможем. А потом уж какой командир приказ отдаст, такому и подчинимся. Нам без дисциплины никак нельзя. Всем вместе нам нужно, иначе сдохнем!

Сорока сидел с открытым ртом, опешивший от такой неожиданной горячей речи инженера. Лещенко с уважением посмотрел на своего молодого товарища, а потом несколько раз негромко хлопнул в ладоши.

– Гляди-ка, какую речь ты толканул, Сенька. Прям красноречие у тебя, как у Демосфена.

Бурсак бросил недовольный взгляд на друга и отвернулся на своей лавке лицом к стене. Сорока попытался было найти единомышленника в лице Лещенко, но инженер поднял вверх палец со значительным выражением лица и заявил:

– Сенька у нас даже не Демосфен, Сенька у нас – Сенека. Ты, Олег Гаврилович, знаешь, кто такой Сенека? Нет? А я вот, будучи студентом, когда философию изучал в институте, очень увлекся древними философами и их представлением о мире. Сенька прав, тут ничего не попишешь. Как говорится, ни отнять ни добавить. А почему я его Сенекой назвал, так потому, что древний мыслитель Сенека был ярким представителем одного древнего интересного учения – стоицизм называется. Они ведь что проповедовали? Философия стоицизма учит тому, как с помощью своего разума быть счастливым в любых обстоятельствах, какими бы они ни были. Трудно, конечно, в наших условиях, в условиях, когда на твою Родину напал сильный и коварный враг, быть счастливым. Это так, чистой воды философия. А вот к чему призывали стоики, это интересно и нам очень подходит сейчас. Они считали, что не следует привязываться к внешним обстоятельствам, принимать то, что невозможно изменить, а сосредотачиваться на том, что находится в пределах нашей власти. Я не знаю, что будет завтра, но сегодня в моей власти, сегодня моя свободная воля говорит, чтобы я помогал тому, кому могу помочь, кому я обязан своим спасением. И говорить тут больше не о чем. Сенька-Сенека все уже красноречиво нам объяснил.

Лещенко тоже повернулся на бок, натянул на себя пальто и замолчал. Зоя лежала в своем углу и хорошо все расслышала, весь этот спор. Она удивлялась этим людям. Как вот капитан Красной армии не понимает того, что понимают другие, почему он уклоняется от борьбы, а хочет куда-то уходить. Ведь враг твоей Родины – он враг везде, в любой точке мира. И с ним нужно сражаться не только на своей земле. И потом, ведь родителям трудно пережить такое, они не смогут бросить родную дочь и уйти. Это же родители, надо понимать их. А вот инженеры ее не переставали удивлять. В общем-то невоенные люди, оказавшиеся в самом начале войны на территории Польши в командировке, очутились в концлагере и не сломались, не запаниковали. Они ждали, думали, надеялись, что удача повернется к ним и они смогут освободиться. И смогли, когда оказалось, что рядом партизаны. И теперь отдались борьбе с фашистами полностью. «Вон Никодимов даже погиб в этой борьбе. Нет, не знаю, что там у Сороки в голове, – думала девушка, – но это все как-то не по-советски. Нельзя так думать и поступать. Прав Романчук, и Саша Канунников прав. Вот с кем надо идти рядом. Точнее, за кем надо идти в бой!»