Операция спасения

Когда немцы ушли, забрав у убитых сапоги и нательные кресты, Сашка схватил Лещенко за воротник куртки, притянул к себе и зарычал с перекошенным от страдания лицом:

– Коля, в лагерь беги, беги к нашим и предупреди. Немцы начали облавы, они начали с прочесывания местности! Беги, Коля!

Канунников подполз к месту бойни. В воздухе стоял запах крови и пороха. Под кустом лежала кукла в нарядном белом платье с кружевами, забрызганными кровью. А та самая девочка, что молилась, теперь лежала на спине и смотрела в небо остекленевшими глазами. Саша накрыл ее лицо платком, но руки дрожали, а в голове мучительно билась мысль: «Я даже похоронить не смогу…»

На земле он нашел нательную иконку, оброненную старухой, – образ Казимира, покровителя Польши. Сжал ее в кулаке, словно пытаясь впитать чужую веру, чужую боль. «Простите…» – прошептал он, но ветер унес слова туда, где уже не было живых.

Он пошел к городу, спотыкаясь о корни деревьев, проваливаясь в холодную грязь, но в ушах стоял плач мальчика, которого он так и не защитил. Теперь Сашка знал, что его война – это не только война против фашистов. Она против собственного бессилия. Каждый шаг он мысленно повторял: «Не забыть, не забыть. Лагерь не забыть, убитых замученных узников не забыть. Детей в этом лесу не забыть». Закончить здесь и добраться до своих. Рассказать своим, рассказать русским, как умирала Польша осенью 1941-го. И как один советский лейтенант, сбежавший из ада, стал немым свидетелем чужого апокалипсиса. И этот ад нацисты несут дальше, несут советскому народу. Это не просто враг, не просто люди другой национальности… Нет! Это нелюди! И не будет простой войны. Будет война за выживание народов, и все народы должны объединиться в этой борьбе с нацизмом!

А в лесу, где ручей нес кровь невинных, ветер шелестел листьями, словно перелистывая страницы книги, страшной книги преступлений нацизма, которую миру предстояло прочесть. Два часа, пока Сашка добирался до окраины городка, просто исчезли из его жизни. Он помнил, как шел, как был внимателен, как обращал внимание на возможную опасность. Но в это время молодой лейтенант как будто отсутствовал в своем теле. Увиденная им хладнокровная бойня настолько потрясла его, что после этого трудно было жить и ощущать себя нормальным человеком. Не могло существовать в мире ничего подобного тому, что он недавно видел. Но оно существовало. «Или это другой мир, или я сплю, или я сошел с ума. Но я здесь, эта же земля, эти люди, это солнце, небо, тучи. Значит, это уже не я, это другой человек во мне. Тот, кто готов мстить и безжалостно уничтожать этих нелюдей».

На улице было не так уж и мало людей. Кто-то спешил на рынок или с рынка, рабочие катили тачки с песком, у магазинчика шумно спорили о том, привезут ли сегодня хлеб. Канунников понимал, что одет он не совсем так, как надо. Отличается он старым ношеным пальто, мятым и грязным. Да еще и с короткими не по росту рукавами. Кепка на голове с подпалиной от костра, воротник свитера вытянулся и висел не очень опрятно. И в то же время никого не было на улицах польского городка одетым празднично. Казалось, что люди специально достали из шкафов старую одежду, чтобы выглядеть неброско, не привлекать внимания. Серая, черная одежда, стоптанные башмаки. И когда в начале улицы показалась большая открытая машина с немцами, лейтенант поспешил присоединиться к очереди покупателей возле магазина. На него никто не оборачивался, он не привлекал ничьего внимания, и это было хорошо. Значит, он не выделяется среди местных и зря начал паниковать из-за своего внешнего вида.

Откуда появится пани Агнешка, с какой стороны? «Нет, никакая она не пани, не Агнешка, она просто русская Аня», – думал Канунников. Он ощущал какую-то странную теплоту к этой молодой женщине. Нет, это не было влюбленностью, да и Аня была старше Сашки. Просто ему казалось обидным, что красивая девушка в свое время решилась покинуть не просто Родину, а именно Ленинград, и уехать в чужую страну насовсем. Любовь? Так что, в Советском Союзе парней было мало? Сашка понимал, чувствовал, что в нем просто говорит какая-то ревность к своей стране. Он бы вот ни за какие коврижки не бросил бы страну из-за девчонки, какой бы она ни была красивой. Но, думая об Ане, он почему-то не мог ее презирать, осуждать.

Немецкий патруль лейтенант увидел издалека. Дылда офицер в сдвинутой чуть набок фуражке шел не торопясь и похлопывал себя по начищенному до блеска сапогу прутиком. Рядом и на полшага сзади шел ефрейтор, а следом еще два солдата. Ненависть всколыхнулась снова, и до такой степени, что горло схватило как клещами. Сашка вспомнил недавнюю бойню в лесу, он смотрел на этих властителей мира, которые шествуют по покоренному городу, смотрят на все взглядом пресытившегося хозяина, который не знает уже, чего ему и пожелать! «Дайте время, я еще буду вас убивать снова и снова», – мысленно пообещал Канунников и свернул на рынок.

Патруль на рынок заходить не стал. Да и вообще солдаты вели себя так, будто выполняли скучную повинность. Значит, они уверены в безопасности, отсутствии сопротивления в городке, послушании своей воле местного населения. Но расслабляться не стоило. Возможно, Канунников выглядел именно так, как немцы себе и представляли внешний вид партизана, беглого узника, подпольщика. Лейтенант побродил между дощатыми прилавками, на которых торговали всякой всячиной. Кажется, здесь он не вызывал ни у кого подозрений. И все же надо было искать Агнешку. И наверняка встретить ее можно у ее дома. Хоть Сашка и знал примерно, где находятся две из четырех аптек пани Дашевской, но ходить по городу и проверять все аптеки было опасно. Тем более не зная польского языка.

Анна увидела лейтенанта сразу, только бросив взгляд вдоль улицы у своего дома. Она вошла внутрь, оставив дверь неплотно закрытой, намекая тем самым, что Сашке можно войти. Канунников неторопливо прошелся по улице, поравнялся с домом Анны и, убедившись, что на него никто не обращает внимания, вошел и закрыл за собой дверь. Сердце стучало гулко, отдаваясь спазмами где-то у самого горла. Он рисковал, рисковала и Аня. За ее домом ведь могли следить! А лейтенант об этом не подумал. Хотя об этом наверняка думала Аня и знала, что слежки нет. Надежной защитой была дружба с Карлом Вагнером. Хотя именно он и мог организовать это наблюдение.

– Саша, иди скорее сюда! – раздался голос Агнешки, и Канунников заторопился.

Они вошли в дом, и женщина задержалась у окна, глядя на улицу, потом, схватив лейтенанта за рукав, увлекла его в комнату, где был люк, ведущий в подвал. Но открывать его она не стала, а лишь повернулась лицом к гостю и со страхом посмотрела ему в глаза.

– Сашенька, что случилось? Почему ты пришел сегодня? Мы ведь договаривались встретиться только послезавтра? Что случилось?

Аня говорила так быстро, с таким нетерпением и тревогой в голосе, что Саше невольно захотелось успокоить ее, сказать, что все хорошо, что… он просто соскучился. Но ситуация была настолько серьезной, что эти игривые эмоции сейчас казались излишними. И он, нахмурившись, ответил:

– Аня, плохи наши дела. Немцы стягивают в город дополнительные силы. Уже сняли с воинских эшелонов около двух батальонов и начали прочесывание местности. Они ищут нас. Совсем недавно фашистское подразделение обнаружило в лесу поляков-беженцев, которых выселила немецкая администрация. Они шли на юг, а их в лесу убили. Понимаешь, убили на всякий случай. Только потому, что они могли знать о партизанах. Или иметь к ним отношение. А там были женщины, маленькие дети!

Канунников опустил лицо, сдерживая эмоции. Еще немного, и из его глаз брызнут слезы. Нет, не слезы беспомощности или горя. А слезы бессильной злости, негодования и ненависти. Но сейчас главным было другое – не допустить гибели других людей, не допустить новых смертей. И лейтенант надеялся только на понимание, на храбрость этой молодой женщины, на ее желание помочь русским людям, ведь она не забыла, что тоже русская, что ее родной город – Ленинград, а ее Родину топчет своими сапогами враг.

– И вы сейчас там… – Агнешка покачала головой. – В лесах сейчас трудно спрятаться. И кустарники облетают, опадают листья, а в сосновых лесах вообще все на сотни метров просматривается. Если немцы вас ищут, они буду проверять все овраги, искать землянки и шалаши.

– Аня, – остановил женщину Канунников. – Когда наступят настоящие холода, мы там не выживем, тем более женщины. Мы сейчас не можем уйти, ты пойми! Петр Васильевич, Лиза, они не могут уйти и оставить дочь в концлагере. Мы должны спасти девушку. Не знаю как, но спасти. А для этого нам надо где-то укрыться. Понимаешь?

– Я поняла, Саша, – прошептала Анна и опустилась на стул у окна. – Конечно, меня ведь никто не станет обыскивать, проверять, пока возле крутится этот Карл Вагнер из лагеря. Якоб Аронович мог бы поговорить с еврейскими семьями, но они сами под постоянным страхом. К ним в любое время может вломиться немецкий патруль с проверкой. И тогда их самих никто не сможет спасти. А у меня искать не будут. Сашенька, нужно всех привести сюда. Я придумала! Я вас спрячу в двух подвалах: здесь, в этом доме и в аптеке на улице Вжосы. Там тоже никто обыски устраивать не будет, и там у меня два подвала. Один под товар, препараты, а другой маленький, бытовой, и я его почти не использую.

Осень… Еще одна осень оккупации – безрадостная, напряженная, бесконечная, как тоскливое пасмурное небо. Узкие улочки, вымощенные брусчаткой, петляют меж домов с заколоченными ставнями. Над ратушей, где когда-то висел герб города, теперь развевается флаг со свастикой, а на площади, прежде оживленной рынками, стоит виселица – в назидание тем, кто осмелится шептаться о сопротивлении.

Кругом царит страх. Он застыл в глазах местных жителей, спешащих по делам опустив головы. Даже дети, чьи смех и крики когда-то наполняли переулки, теперь молча жмутся к матерям, чувствуя, что играть на улице – дразнить смерть. К ночи жизнь замирает, и город становится похожим на кладбище. Каждый шаг эхом отдается в тишине: патрули в сапогах с железными подковами шагают по мостовой. Раз-два, раз-два – ритм, под который город замер в ожидании беды.

Ночью страх становится чуть ли не осязаемым. Тишину нарушают лай овчарок, сопровождающих солдат, и скрип фургона гестапо, увозящего тех, чьи имена кто-то назвал за лишнюю пайку хлеба. В домах не зажигают свет – лишь дрожащие свечи освещают лица женщин, молящихся перед образами, и стариков, вспоминающих времена, когда звон церковного колокола не заглушался ревом моторов. Даже часы на башне остановились в ту ночь, когда в город вошли первые танки, – стрелки замерли на 4:17, будто время само не решилось идти дальше.

Утро не приносит облегчения. На углах расклеены приказы на немецком языке: «За нарушение комендантского часа – расстрел», «Евреям появляться запрещено». В булочной, где пахнет суррогатным кофе, люди обмениваются короткими взглядами и тут же опускают глаза. Почти не слышно слов. В городе даже стены слышат слишком многое. Иногда раздается хлопок дверцы «черного ворона», крик на непонятном языке, выстрел где-то за мельницей… И страх незримо витает, как запах гари от сожженных домов в соседней деревне, доносящийся с ветром.

Городок больше не принадлежит тем, кто здесь родился. Он стал клеткой, где каждое дыхание выверено, каждое движение подсчитано. И даже когда ночные патрули под утро уходят в казармы, тревога не исчезает – кажется, она вбита в землю, в камни, в души. Она ждет, притаившись, зная, что война только началась.

За окном холодный осенний ветер шелестел опавшими листьями, цепляясь за камни мостовой. Сашка сидел в темноте, откинувшись на спинку большого дивана в доме Агнешки. У них все получилось: получилось уйти от немцев, прочесывающих леса, собраться на окраине городка и дождаться ночи. Они сидели в трубе в насыпи под железнодорожным полотном, прижимаясь друг к другу, согревая руки дыханием, и ждали, когда уснет городок, когда темные улицы погрузятся в тишину. На душе у всех было тяжко. Когда Канунников вернулся в лес, Лещенко уже успел всех предупредить о немцах, и партизаны собрались. Но Сашку ждал новый удар – умер Никодимов. Гангрена сделала свое дело. Другого выхода не было, и тело на скорую руку завернули в кусок брезента и присыпали землей. Сейчас хоронить товарища было некогда – нужно было спасать живых.

А потом темными переулками, прижимаясь к темным стенам домов, люди как тени пробирались, ежесекундно прислушиваясь к звукам. Петра Васильевича с женой и сыном и провизора Баума Агнешка спрятала в подвале своей аптеки. Самого Канунникова с Зоей Луневой, двумя инженерами и особистом Сорокой она спрятала в подвале своего дома. И теперь все с облегчением вздохнули. Получилось, у них получилось! Агнешка – какая же храбрая, мужественная женщина!

Немецкие патрули уже завернули за угол, их шаги смолкли в сыром сумраке, когда Агнешка приоткрыла дверь комнаты и вошла.

– Я дала старые одеяла и немного еды. Завтра еще что-нибудь придумаем, – тихо сказала она, присев на край дивана рядом с лейтенантом.

Его лицо, исхудавшее и бледное, напомнило ей волка из детской сказки, что выл на севере России, где снега глушили даже отчаянный голод. Саша, совсем еще мальчик, хотя уже и командир. Сколько же пришлось пережить этому простому русскому мальчику. Да и только ли ему!

– Тихо, – прошептала она по-русски, и Канунников вздрогнул, будто от прикосновения. Ее голос, такой теплый, даже нежный, обволакивал.

Сашка не ответил, только его пальцы сжали край покрывала. Он сейчас тоже думал об Ане, о том, что приходится испытывать ей. Ведь она русская, она помнит Ленинград, в котором родилась и выросла. Но вот полюбила поляка и уехала за ним, хотя сделать это было непросто. А потом ее муж умер, и она осталась одна в чужой стране. Наверное, ей здесь одиноко. Она ведь еще молодая. Насколько она старше меня? Лет на пять, на восемь?

А Агнешка думала о нем. Мальчик, ему ведь чуть больше двадцати. Ее муж Влад был старше, когда она выходила за него замуж. Старше, солиднее! Потом он умер, потом война, оккупация. Война перемалывает все – души, надежду. А этот мальчик Саша как будто вселяет надежду… Его глаза, серые, как небо над Невой, смотрели сквозь нее, будто она призрак.

– Ты устал? – спросила она, проведя рукой по небритой щеке лейтенанта.

– Это нельзя описать словами, – заговорил Сашка, помолчал, а потом стал рассказывать.

Не подробно, а отрывками, будто с болью выдергивал из памяти, из окровавленной души куски событий, ужаса, смертей. О том, что с военнопленными творили в концлагере, о том, как ему удалось бежать с большой группой товарищей и как немцы убили всех, а ему единственному удалось выжить. И не Агнешка, а русская женщина Аня невольно прижала ладонь к груди молоденького русского лейтенанта, и сквозь ткань свитера она почувствовала его дыхание, биение его сердца.

Ночь опустилась, принеся ледяной дождь. Они сидели в темноте, и Анна чувствовала дрожь молодого мужского тела. Ей было приятно волновать это тело, ощущать его реакцию. Она на миг вдруг забыла обо всем: о войне, о немцах, даже о Карле Вагнере. Она гладила Сашку по плечу, по груди, касалась его рук, проводила пальцами по его щеке, по губам, трогала его волосы и вдруг поняла: он никогда не целовал девушку. Страх и голод украли у него даже это. Ее пальцы замерли на его запястье.

Она не знала, да и не могла знать, что было в жизни Сашки Канунникова многое. И первая любовь, первые прикосновения. Была и непонятная разлука. И как он, поддавшись порыву, уехал в военное училище. Была в его жизни и женщина, правда только один раз. Его приятели как-то в увольнении устроили сюрприз, уговорив известную в округе распутницу Ларису. И эта тридцатипятилетняя опытная женщина расхохоталась и согласилась сделать мужчиной молоденького застенчивого курсанта. Она не знала, какую сложную бурю чувств пережил тогда Сашка. Как ему было стыдно и как он одновременно ощущал чувство восторга и полета, познав впервые близость с женщиной.

– Ты… – начала Анна, но он перебил, внезапно ожив.

– В лагере… мы мечтали не о еде. О том, как кто-нибудь посмотрит на нас… не как на скот. – Голос сорвался, и тогда она прикоснулась к его щеке, следуя за порывом, которого не ждала сама.

Ее губы коснулись его угловатого плеча – жест утешения, ставший чем-то большим. Он застыл, потом втянул воздух, будто ныряя в темную воду, и неумело обнял ее. Диван скрипнул под ними, дождь стучал по крыше, а где-то за стенами ревела война, которой не было места в этом углу, пахнущем прелыми яблоками и духами. Он не понимал того, что творилось с Анной, не догадывался, какая борьба происходила в ее душе. Она чувствовала себя грязной после немецкого офицера, она не хотела пачкать этого мужественного и чистого мальчика, но она бросилась, как с обрыва головой, в эту страсть. Главным желанием было оживить этого мальчика, вдохнуть в него желание жить, сражаться, любить и быть любимым. Война разведет их, скорее всего, навсегда, так пусть в его памяти, в его жизни, какой бы она короткой или длинной ни была, останется это, эти минуты!

– Я как будто домой вернулся, – прошептал Сашка в ее волосы, и Анна закрыла глаза.

В его словах не было любовной страсти – только детская жажда света. Она держала его, русскую землю в облике этого мальчишки, и плакала беззвучно, зная, что утро разлучит их. Но сейчас, в этой хрупкой тишине, они оба были свободны.

Глава 2

Несколько дней никто из подвалов не выходил. Это были тяжелые дни не только потому, что партизаны находились на голодном пайке, ведь Анна не могла так быстро и безопасно обеспечить всех едой. Больше тяготила неизвестность, тревога о том, что немцы могут узнать, что Агнешка Дашевская укрывает у себя беглецов. На второй день в город ушел Якоб Аронович, пообещав, что придумает что-нибудь с тем, как похоронить русского инженера. Три дня Агнешка носила под пальто своим подопечным еду. Она вместе с Зоей изготовила специальные небольшие мешки, которые под пальто вешали на шею, на плечи. В них можно было складывать хлеб, овощи, мясо или рыбу. Ей удавалось несколько раз выменять на медикаменты немецкое консервированное мясо.

– Саша, – уставшая Аня на третий день спустилась в подвал, где на нее с тревогой уставились русские. – Петр Васильевич хочет с тобой встретиться. Он говорит, что нужно провести разведку.

Через два часа Канунников со всеми предосторожностями шел по улице в сторону аптеки на улице Вжосы следом за Агнешкой. Он не приближался к ней, чтобы со стороны никто не понял, что они вместе или знакомы. Анна наблюдала за улицей, и Сашке, если бы он увидел поданный ею знак опасности, пришлось бы скрываться. Но все было спокойно. Со двора через второй выход из подвала, где размещался склад, он проник в дом и наконец-то увиделся с друзьями.

Петр Васильевич обнял лейтенанта, Елизавета прижала его к себе как сына, даже сильное рукопожатие Игоря заставило Сашку улыбнуться. Тихо, чтобы не выдать себя, лейтенант рассказал об увиденном в городе, когда шел за Агнешкой, передал привет от Зои, Сороки и инженеров.

– А что придумал Баум? – с тревогой спросил Канунников. – Зачем вы его отпустили?

– Ну, браток, он в этом городе ориентируется лучше нас с тобой, – усмехнулся капитан. – А нам с тобой не помешает информация о том, что там немцы поделывают. Закончили они прочесывание местности или придумали еще что-то. Может, город будут прочесывать. А это для нас неприятность. А если они эти батальоны снова погрузили в вагоны и отправили на фронт, тогда нам легче.

– Да, – грустно сказал лейтенант. – Нам бы еще Никодимова похоронить по-человечески. А еще, Петр Васильевич, может, нам на связь выйти, попробовать снова со своими связаться? Как вы думаете, наше сообщение важно для командования?

– Думаю, что важно, Саша, – согласился капитан. – Только здесь, в подвале, не получается с помощью рации установить связь. Нужно выйти на открытую местность, может быть проволочную антенну сделать. В прошлый раз мы легко установили связь, но это в сосновом лесу. А здесь я пробовал. Бесполезно!

Канунников посмотрел на рацию в кожаном ранце с крышкой и лямками для ношения за спиной. Это не фонарик, ее в кармане не спрячешь. Да и опасно выходить в эфир. А если немцы специально следят за эфиром, если их быстро запеленгуют? Надо что-то придумать, но для этого в любом случае нужно выбираться вместе с рацией из подвала.

– Какую-нибудь тачку приспособить, – начал вслух размышлять Романчук. – Накрыть брезентом, насыпать сверху песку. Вроде рабочий идет, ремонтировать что-то.

– А если немцы? – сказал лейтенант. – С тачкой не убежишь, бросать рацию жалко. Да и проверить легко любому солдату. Ткнул штыком в песок – и сразу все ясно! Можно Агнешку попросить рядом идти. Вроде ее должны знать в городке, немцы ее не тронут.

– А если попадется патруль, который про нее не знает? Из-за нас и она погибнет. Нет, Сашок, нам Агнешку беречь надо как зеницу ока. Без нее мы пропадем. Она наша надежда и гарантия, что не умрем от голода и холода в лесу. Нам бы лучше подумать, как ей помочь. Десять ртов кормить она всю зиму не сможет. Дело такое, лейтенант, рацию нужно вынести из дома и спрятать за пределами города. С ней таскаться нельзя. Посоветоваться надо и с самой Агнешкой, и с Баумом, когда вернется.

Старый провизор вернулся засветло. Грустные глаза старого еврея плохо вязались с его довольным потиранием рук. Романчук и Канунников поспешно усадили провизора на лавку у стены и принялись расспрашивать.

– Трудно было, но я их уговорил, – заявил Баум. – Вы ведь не знаете, что для еврея значит процедура ухода в мир иной и как важно соблюдать все правила. Да что я вам говорю, вы все равно не поймете!

– Якоб Аронович, о чем вы говорите? – нетерпеливо перебил еврея капитан.

– Разве не понятно? – Провизор широко раскрыл глаза в обрамлении большого количества морщин. – Хотя, конечно, вам и не должно быть понятно, вы же коммунист, атеист и даже нисколько не еврей. Так вот, я договорился, и еврейская община может нам помочь и похоронить Валентина на еврейском кладбище как еврея под чужим именем. Согласитесь, ведь предстанем перед Богом мы все равно без документов с фотографией, и судить нас будут по поступкам. А борьба со злом, которым и является немецкий нацизм, и есть добро, угодное Всевышнему. Так понятно я сказал?

– Якоб Аронович, вы совершили чудо! – восхитился Сашка. – Мы очень благодарны и вам, и вашим друзьям за это. Я уверен, что придет время – и мы вернемся в братскую свободную Польшу, положим цветы на могилу и на памятнике повесим новую табличку с настоящим именем и фамилией.

– Чтобы Польша стала свободной и чтобы положить цветы на могилу, нужно ведь использовать для начала вашу рацию, которую вы нашли возле поезда? – Баум снисходительно посмотрел на русских офицеров. – Это ведь так? И мы с вами, пан капитан, не одну ночь обсуждали, как с рацией выбраться из дома и не попасться немецкому патрулю. Так старый еврей придумал и это!

– Ну? – чуть ли не хором потребовали подробностей задумки провизора Романчук и Канунников.

– Тут недалеко на пути к кладбищу немецкий патруль два дня назад пристрелил двух бродячих собак. Честно говоря, они уже начали немного пахнуть, и кое-кто из моих знакомых решил оттащить трупы и закопать, но я убедил их не трогать и сказал, что сам сделаю это.

– Трупы собак? Не понял? – уставился на старика капитан.

– Это же очень просто, – снова снисходительно посмотрел на собеседников старый провизор. – Мы кладем в рабочую тачку вашу рацию, накрываем брезентом, а сверху кладем трупы собак и тоже накрываем каким-нибудь рваным мешком. Запах немного есть, трупы не видно. Вас останавливает патруль, а вы им говорите: «Пан офицер, я везу закопать это, потому что антисанитария». Немцы откидывают мешок, видят безобразных собак, ощущают трупную вонь и гонят вас пинками, чтобы вы быстрее убрались. Что вам и нужно. Вы согласны получить пару пинков и свободно с рацией выйти из города? Ну, не вы конкретно. Вы не слишком похожи на поляка или еврея.

Пришлось довериться Якобу Ароновичу, и на следующий день назначили операцию. Для этого Баум договорился с местным дворником – надежным человеком, искренне ненавидящим фашистов. Чтобы уменьшить риск попасться двоим фашистам, Романчук и Сашка должны будут выйти из города разными путями и встретиться только там, где поляк передаст им рацию и малую пехотную лопатку, чтобы можно было рацию прятать в лесу. Лейтенант вернулся в дом Агнешки, где его с нетерпением ждали товарищи. Канунников подробно рассказал о плане, хотя опасался, что капитан Сорока снова со своим нездоровым скепсисом станет зудеть, что это неоправданный риск, что они ставят под угрозу жизнь всех остальных. Но Олег Гаврилович промолчал, хотя видно было по лицу особиста, что он не одобряет этот план. А ведь он надеется, что они будут слушать эфир, свяжутся опять с командованием и услышат такое, что заставит принять план возвращения к своим, план пробираться на восток на соединение с Красной армией, а не торчать до бесконечности в Польше да еще рядом с немецким концентрационным лагерем.