Вены Артстусса

Но Лиан видел не это. Он видел источник мощного, ровного ритма. Видел широкую шею, где под кожей билась сонная артерия. Видел теплый, живой организм, полный того единственного, что могло сейчас спасти его от агонии.

Он смотрел, и у него потекли слюни.

Он смотрел, как Мартин вставляет ключ в замок. Каждый его мускул был напряжен. Рука лежала на верхнем замке его собственной двери. Он не осознавал этого, но его пальцы уже были готовы повернуть ключ.

«Объем крови ~5.8 литра. Пульс в состоянии покоя ~72 удара в минуту. Артериальное давление в норме. Минимальный риск. Легкая цель. Уставший. Невнимательный…»

Холодный, безжалостный анализ пронесся в его голове, как строка системного лога.

И тут же его человеческая часть взвыла от ужаса.

Он отшатнулся от двери, как от удара током. Он споткнулся и упал на пол, отползая назад, к противоположной стене, пока не уперся в нее спиной. Он смотрел на дверь, на этот проклятый глазок, как на портал в ад, из которого на него только что пахнуло жаром.

«Нет! Я не буду! Я не он! Это Мартин! У него жена, я слышал их! У него, наверное, есть дети! Он купил еду, он несет ее домой! Он просто человек, который живет свою жалкую жизнь! Господи, о чем я только что думал?!»

Он обхватил голову руками, пытаясь вытряхнуть из нее эти чудовищные, расчетливые мысли. Он только что оценил своего соседа, как кусок мяса. Как ресурс. Он не просто хотел его… он рассчитал его. Это было хуже, чем животный голод. Это была хищная, целенаправленная логика.

Его трясло. Он снова был маленьким, испуганным Лианом, но страх был иным. Он боялся не того, что с ним могут сделать. Он боялся того, что он сам может сделать. Того, кем он становится в моменты, когда боль и голод заглушают его волю.

«Это пытка. Это невыносимо. Я не могу так. Я не могу сидеть здесь и слушать их сердца, ждать, пока этот… калькулятор снова включится».

Он посмотрел на свою квартиру. Его убежище. Его крепость. Она превратилась в камеру пыток. Стены не защищали, они транслировали соблазн. Тишина не успокаивала, она позволяла лучше слышать симфонию. Каждый звук, каждый шаг за дверью был испытанием, которое он проигрывал снова и снова.

Он не мог оставаться здесь. Но и выйти он не мог. Выйти – значило сдаться. Выйти – значило охотиться.

«Что мне делать? Что мне делать?! Я не выдержу. Я сойду с ума. Или я… убью кого-нибудь».

Мысль об убийстве больше не была абстрактной. Она была реальной, возможной. Он только что был в одном шаге от этого. От нападения на человека, которого знал, пусть и шапочно.

Боль в животе вернулась, острая, требовательная. Голод больше не шептал. Он кричал. Он требовал. Он угрожал отключить систему, если не получит свое.

Лиан понял, что достиг предела. Это состояние не могло длиться вечно. Либо он умрет здесь, на полу, в агонии от голода, слушая биение чужих сердец. Либо он выйдет и станет тем, кого презирает и боится больше всего на свете.

Выбор, которого он так страшился, больше не был выбором. Это была неизбежность. Вопрос был не в том, если, а в том, когда он сломается.

Он медленно поднял голову и снова посмотрел на дверь. На этот раз не с голодом и не с ужасом. А с холодным, обреченным пониманием.

Пытка должна закончиться. Так или иначе.

Он сидел, прижавшись спиной к стене, и пытался выстроить последнюю линию обороны. Не из логики, не из страха, а из чего-то более глубокого. Из самой идеи того, что значит быть человеком.

«Вспомни, кто ты. Ты Повиллиан. Ты не любишь людей, но ты и не причиняешь им вреда. Твой главный принцип – невмешательство. Ты построил всю свою жизнь на этом. Ты изолировал себя, чтобы не касаться их, не влиять на их хаотичный мир. И теперь… теперь ты хочешь сделать самое страшное из всех вмешательств? Разорвать чужую жизнь ради… чего? Чтобы продлить свою агонию?»

Он пытался апеллировать к своей собственной философии, к своему кодексу затворника. Но эта философия была построена на фундаменте сытости и безопасности. Сейчас, когда сам фундамент трещал по швам, все надстройки казались хрупкими и бессмысленными.

«Это не я хочу. Это тело. Этот… симбиот. Или вирус. Неважно. Это чужая воля, чужая программа. Я должен ей сопротивляться. Человек – это не только плоть. Это разум. Воля. Способность сказать "нет", даже когда инстинкт кричит "да"».

Он вцепился в эту мысль. В идею свободы воли. Это было последнее, что отличало его от животного или машины. Способность к саморазрушению во имя принципа.

«Я могу выбрать смерть. Это будет мой выбор. Мой последний акт контроля. Я не стану монстром. Я просто… прекращу свое существование. Это будет больно, но это будет по-человечески. Умереть, но не предать себя».

Он произносил эти слова в своей голове, и они звучали благородно, правильно. Но в самой глубине его сознания, под слоями паники и философских терзаний, шевелилось нечто иное. Не Голод. Не калькулятор. А знание.

Тихое, интуитивное, невысказанное знание, которое пришло вместе с трансформацией.

Он вдруг понял, почему его тошнило от супа. Почему вода казалась ядом. Его новая система была невероятно чувствительным химическим анализатором. И она распознавала в обычной пище… грязь. Пестициды в овощах. Консерванты в молоке. Тяжелые металлы в водопроводной воде. Токсины, которые обычный человеческий организм научился фильтровать и игнорировать, для его обостренной системы были ядом.

И это знание влекло за собой следующее, еще более ужасное.

Он понял, почему пульс Мартина был таким «мощным и чистым». Мартин, офисный клерк, вероятно, питался относительно качественной едой, не злоупотреблял наркотиками, его организм был «чистым».

А затем он вспомнил «статиков» на улицах. Вспомнил наркоманов, которых видел в переулках. Их пульс… он наверняка был другим. Рваным, слабым. Их кровь… он инстинктивно, на уровне подсознания, знал, что она будет «грязной». Полной химикатов, токсинов, побочных продуктов «Мерцания». Она будет некачественным топливом. Возможно, даже опасным.

«Нет… нет, не думай об этом… откуда я это знаю? Откуда во мне эти… стандарты качества? Эта… гурманская разборчивость?!»

Последний островок его человечности рушился. Он понял, что дело не просто в Голоде. Дело в выборе. Его тело не просто хотело крови. Оно хотело хорошей крови. Оно инстинктивно толкало его не просто на убийство, а на избирательное, селективное хищничество.

И это было самое страшное. Это означало, что где-то глубоко внутри он уже не просто сопротивлялся. Он планировал. Он оценивал. Его подсознание, его новая природа уже выстраивала для него «кодекс охотника», основанный не на морали, а на биохимической целесообразности.

Он хотел быть человеком, но его собственное тело уже думало, как монстр-аристократ.

Он закрыл лицо руками. Выбор умереть человеком казался уже не таким простым. Потому что часть его, глубинная, инстинктивная, уже не хотела умирать. Она хотела жить. Она хотела охотиться. И она уже знала, как делать это правильно.

Он понял, что битва проиграна. Он может сколько угодно уговаривать себя, но он уже знает, что ему нужно. Не просто кровь. А кровь, которая не отравит его новую, чудовищно чувствительную систему. И это знание было его приговором.

Глава 6. Последний самообман

Боль достигла своего апогея. Она перестала быть волнами, а п