Полная версия
Он в отчаянии закрыл уши руками, но это не помогло. Звук шел изнутри.
Это был гул самого Артстусса. Не его машин и людей. А его сущности. Его кровеносной системы. Его вен. И теперь Лиан был к нему подключен.
В панике, близкой к животной, он начал выдергивать штекеры из розеток. Медиацентр – щелк, тишина. Зарядка для коммуникатора – щелк. Настольная лампа. Сетевой фильтр, питавший всю его компьютерную империю, был последним. С громким щелчком и короткой искрой комната погрузилась в почти полную темноту и относительную тишину.
Единственным источником звука и света остался холодильник. Его компрессор включался и выключался с усталым вздохом, а тусклый свет из-под дверцы едва очерчивал его контуры в углу. Это был единственный прибор, который Лиан не решился отключить. Иррациональный страх, что оставшиеся припасы испортятся, перевесил желание абсолютной тишины.
Он рухнул обратно на матрас, натянув на голову влажное одеяло. Он свернулся в позу эмбриона, пытаясь создать кокон, отгородиться от мира. Но мир уже был внутри него.
Тишины не было.
«Кап… кап…» – звук протекающего крана у соседа сверху стал отчетливее, навязчивее. Он мог мысленно проследить путь каждой капли: вот она срывается с носика, вот летит долю секунды, вот ударяется о металлическую поверхность раковины. Каждый шлепок отдавался в его голове.
Затем сквозь монотонную капель пробились голоса.
"…я тебе в сотый раз говорю, это не мои смены…"– глухой, раздраженный мужской бас. Стена справа. Семья Мартинов. Он знал их фамилию только потому, что она была написана на почтовом ящике. Никогда не видел их лиц.
"…а чьи? Думаешь, я не вижу, как ты на нее смотришь? На эту рыжую…"– женский голос, высокий, на грани истерики.
Лиан никогда раньше не слышал их ссор так отчетливо. Раньше это был просто неразборчивый гул, часть городского шума. Теперь он слышал каждое слово, каждую интонацию, каждое прерывистое дыхание. Он слышал, как женщина всхлипнула. Слышал, как мужчина с силой поставил чашку на стол – звук треснувшего фарфора был таким ясным, будто это случилось в его собственной комнате. Их бытовая, жалкая драма вторгалась в его сознание без приглашения.
Он перевернулся на другой бок, прижав ухо к матрасу, пытаясь заглушить их. Но с другой стороны, снизу, доносился иной звук. Сухой, прерывистый кашель. Старая миссис Хендерсон. А за кашлем – бормотание. Он напряг слух. Она разговаривала сама с собой. Или с телевизором. Обрывки фраз: "…опять эти налоги… в наше время такого не было… нет, нет, Арчи, не на ковер…"Арчи был ее котом, который умер пять лет назад. Лиан знал это, потому что однажды столкнулся с ней у мусоропровода, и она полчаса рассказывала ему об этом, а он молча ждал, когда она закончит.
Он слышал все. Слышал, как в вентиляционной шахте скребется мышь. Слышал, как по трубам с гулом несется вода, когда кто-то в другом конце здания спустил унитаз. Он мог различить гудение лифтового механизма, скрип ржавых петель на общей двери в подвал.
Его квартира, его крепость, его бункер – ее стены истончились, стали проницаемыми. Она больше не защищала его. Она стала резонатором, усиливающим все звуки умирающего, больного дома. Каждый житель, каждая труба, каждый механизм – все они играли свою партию в этой омерзительной симфонии разложения.
И под всем этим, как басовая партия, продолжал звучать тот самый глубокий, вибрирующий гул. Гул города. Гул Артстусса. Он был постоянным, неизменным, и Лиан начал понимать, что это не просто шум. Это был… фон. Основа, на которой теперь будут звучать все остальные мелодии.
Он лежал, вцепившись в одеяло, и его трясло. Не от жара. От информации. От сенсорной перегрузки, от которой некуда было деться. Он был подключен к нервной системе здания, и она кричала ему о своей боли, о своей старости, о своих мелких, грязных секретах. И он не мог ее отключить.
Среди этого хаоса звуков, один выделялся своей природой. Скрип лифта. Он был не просто звуком, а целой историей. Лиан слышал, как с натужным стоном сжимаются старые тормозные колодки, когда кабина останавливается на этаже выше. Слышал лязг раздвижных дверей, их дребезжание в пазах. Слышал приглушенные шаги выходящего человека и глухой удар закрывающейся двери в квартиру. А потом – вой электромотора, наматывающего стальные тросы, и медленное, мучительное движение кабины вниз. Каждый метр ее спуска сопровождался жалобным скрипом направляющих, который звучал, как будто кто-то медленно ломал кости старому, умирающему животному.
Этот звук был знакомым, но теперь он обрел ужасающую детализацию. Он был интимным, как будто Лиан сам находился внутри этого механизма, чувствуя его износ и усталость.
Он зажмурился, пытаясь отгородиться, заставить свой мозг фильтровать информацию. И в этот момент, в паузе между бытовыми шумами, он снова сосредоточился на том, самом главном звуке.
Гул.
Раньше он всегда считал его фоновым шумом Артстусса. Неизбежной платой за жизнь в мегаполисе. Сумма звуков: гул транспорта на дальних магистралях, работа промышленных вентиляционных систем, вибрация подземных поездов. Он был всегда, и мозг научился его игнорировать, как игнорируют тиканье часов в комнате.
Но теперь это было нечто иное.
Гул стал чище, глубже. Он потерял свою механическую природу. В нем больше не было рваных нот сирен или гудков. Он стал органическим. Это была одна, бесконечно длинная, низкочастотная нота, которая, казалось, исходила не с улиц, а из-под земли. Из самого фундамента здания. Из бетона, из арматуры.
Он сел на матрасе и приложил ладонь к полу. Пол вибрировал. Едва заметно, на грани ощущений, но он вибрировал в такт этому гулу. Это было не похоже на вибрацию от проезжающего грузовика. Та была бы короткой, затухающей. Эта была постоянной, как пульс.
Пульс.
Это слово возникло в его сознании и застыло, холодное и ужасающее.
Он встал и, шатаясь, подошел к окну. Его руки дрожали, когда он отодвинул тяжелую штору. Серый, безрадостный свет хлынул в комнату, заставив его прищуриться. Он посмотрел вниз, на улицы, которые мог видеть из своего окна. Машины ползли, как насекомые. Люди – мелкие, суетливые фигурки под дождем. Все как обычно. Но он больше не слышал их по отдельности. Он слышал их всех вместе.
Их движение, их жизнь, их присутствие сливались в этот единый, мощный гул. Это не был шум их деятельности. Это был шум их существования.
Это был пульс города. Не метафорический, не поэтический. А самый настоящий, физически ощутимый. Артстусс был живым организмом. Гигантским, больным, гниющим организмом. Его улицы – это артерии. Его переулки и канализация – вены. А миллионы его жителей – это кровяные тельца, которые текут по этим сосудам, создавая этот бесконечный, низкий гул жизни.
Раньше он был отделен от него. Он был инородным телом, наблюдателем. Но теперь… теперь он был подключен. Укус в том переулке не просто ранил его. Он вставил ему в шею штекер. И теперь он слышал дыхание зверя. Он чувствовал его пульс в своих костях.
Он отшатнулся от окна, его спина ударилась о холодную стену. Он сполз на пол, обхватив голову руками. Жар, боль, сенсорная перегрузка – все это было ничто по сравнению с этим новым, чудовищным знанием. Он больше не был просто жителем Артстусса.
Он становился его нервным окончанием.
Дрожащей рукой он нащупал на стене выключатель и включил свет в ванной. Лампа над зеркалом замерцала и зажглась с тихим гудением, которое теперь резало слух. Он зажмурился, привыкая, а потом заставил себя посмотреть на свое отражение.
Зрелище заставило его застыть. Из зеркала на него смотрел незнакомец. Лицо было бледным, почти мертвенно-белым, с темными кругами под глазами. Губы потрескались и потеряли цвет. Но не это было самым страшным.
Он наклонился ближе, почти касаясь лбом холодной поверхности зеркала. Его взгляд был прикован к шее.
Это больше не было похоже на синяк. Темное пятно вокруг двух проколов увеличилось, его края стали неровными, рваными, как клякса на промокашке. Сами ранки затянулись, но не зажили. Они превратились в два маленьких, похожих на кратеры углубления с почерневшей кожей по краям.
И вены.
Те тонкие, похожие на паутинки линии, которые он заметил раньше, теперь стали толще, отчетливее. Они больше не были едва заметными. Они были похожи на черные корни или разряды молнии, застывшие под кожей. Они расползались от центра укуса, как ядовитый плющ. Одна ветвь тянулась вверх, изгибаясь под челюстью и теряясь за ухом. Другая, более толстая, уходила вниз, пересекала ключицу и исчезала под воротником толстовки. Он мог видеть, как они слабо, едва заметно пульсируют в такт его обезумевшему сердцу. Это не было похоже ни на одну болезнь, которую он знал. Это выглядело как… зарастание. Словно чужеродная система прокладывала свои коммуникации внутри его тела.
Паника сменилась холодной, отчаянной потребностью в информации. Его мир рушился, но его главный инстинкт – анализировать и систематизировать – все еще был жив. Он выключил свет в ванной и, шатаясь, вернулся к своему компьютерному столу.
Он воткнул вилку сетевого фильтра обратно в розетку. Снова этот гул, снова этот свет, но сейчас ему было все равно. Ему нужны были данные.
Он сел в кресло и открыл браузер. Его пальцы, дрожа, зависли над клавиатурой. Что искать? Как сформулировать этот кошмар, чтобы поисковый алгоритм его понял?
Он начал с простого.
"рваная рана шея лихорадка озноб"
Результаты были предсказуемыми. Сотни страниц о столбняке, сепсисе, бактериальных инфекциях. Симптомы были похожи, но нигде не упоминалось о потемнении вен. Нигде. Он пролистал три страницы, четыре, десять. Ничего.
Он изменил запрос.
"потемнение вен после укуса животного"
Поисковик выдал статьи о некрозе тканей, о гангрене, о ядах некоторых змей. Но описания не совпадали. Его плоть не отмирала, она… менялась. Узоры не были хаотичными пятнами некроза, они были структурированными, почти симметричными.
Отчаяние нарастало. Он открыл медицинские форумы, пытаясь найти хоть одно похожее описание. Везде одно и то же: "Срочно к врачу!", "Это может быть заражение крови!", "Вызывайте скорую!". Но мысль о том, чтобы пойти в клинику «Генезис», показать им это, вызвала у него приступ ужаса. Что они сделают? Поместят его в карантин? Будут ставить опыты? Он станет лабораторной крысой. Нет. Исключено.
Он сделал еще одну, последнюю попытку. Он набрал запрос, который казался ему самому абсурдным, унизительным для его рационального ума.
"укус вампира симптомы Артстусс"
Он нажал Enter с чувством стыда. Результаты были мусором. Дешевые бульварные новости о "таинственных убийствах в трущобах", ссылки на закрытые форумы готов и ролевиков, обсуждающих вымышленные кланы. Он с отвращением кликнул на одну из ссылок. "Дневники Детей Ночи Артстусса". Бредовые посты о "пробуждении", "даре тьмы", "вечном голоде". Подростковая чушь. Он с презрением читал строки о "поэзии крови"и "трагедии бессмертия". Это не имело ничего общего с тем животным ужасом, который он пережил, с той грязной, физиологической болью, которая сейчас его пожирала.
Он захлопнул ноутбук с такой силой, что тот треснул.
И в этот момент он осознал весь ужас своего положения. Его аналитический ум, его способность находить и обрабатывать информацию, его главный инструмент выживания в этом мире – был бесполезен. Он столкнулся с тем, для чего не было документации. С ошибкой, у которой не было кода. С явлением, которого не существовало в его упорядоченной вселенной.
Данных не было. Он был один на один с неизвестным. И это было страшнее любого монстра, любого вируса. Это был страх абсолютной, тотальной неопределенности. И он пожирал его изнутри, пока черные вены медленно, но неумолимо продолжали свой рост.
Время потеряло свою структуру. Оно больше не делилось на часы и минуты, а превратилось в вязкую, тягучую массу, в которой он то тонул, то всплывал на поверхность, чтобы тут же снова уйти под воду. Серый свет в щели шторы сменялся непроглядной тьмой, а затем снова становился серым. Прошел день. Или два. Он не знал.
Лихорадка изменила свой характер. Жар и озноб больше не сражались друг с другом, они слились в единое, изнуряющее состояние. Его тело было одновременно и ледяным, и горящим, как кусок металла, который достали из горна и бросили в снег.
Но самым мучительным было не это. Начался зуд.
Это был не поверхностный зуд кожи, который можно было унять, расчесав. Он шел изнутри. Глубоко. Казалось, чешутся сами мышцы, сухожилия, кости. Это было ощущение мириадов крошечных, невидимых насекомых, которые ползают по его сосудам, прогрызая себе путь. Он скреб ногтями по рукам и ногам, оставляя багровые полосы, но это не приносило облегчения. Зуд был недосягаем.
Его кровь, он чувствовал это, стала другой. Густой, тяжелой. Она не текла по венам, а медленно, с усилием, проталкивалась его сердцем, которое теперь билось с натужным, глухим стуком. Бум-бум… бум-бум… Этот ритм стал центром его вселенной, оттеснив на задний план даже гул города. Он слышал его в ушах, чувствовал его вибрацию в грудной клетке, в кончиках пальцев.
Обоняние превратилось в проклятие. Он лежал на своем матрасе и задыхался от запахов. Запах его собственного пота стал едким, химическим, чужим. Он чувствовал приторно-сладкий, металлический запах собственной крови из ранки на шее. Чувствовал затхлый запах пыли в одеяле, запах плесени, зарождающейся в углу за шкафом, запах разлагающейся органики из мусоропровода в коридоре. Каждый вдох был пыткой, приносящей новую порцию информации о гниении мира вокруг и внутри него.
В один из моментов относительной ясности он дополз до ванной и попытался напиться воды из-под крана. Вода, которую он всегда пил, показалась ему на вкус как ржавчина и хлорка. Он выплюнул ее, и его вырвало. Но из желудка вышла лишь горькая, желтая желчь. Он был пуст.
Он лежал на холодном кафельном полу ванной, и его сознание снова начало распадаться. Визуальные образы, которые он так отчаянно пытался найти в сети, теперь генерировались его собственным мозгом. Он смотрел на узор кафельной плитки, и ему казалось, что линии на ней медленно изгибаются, пульсируют, складываясь в узоры, похожие на те, что расползались по его коже. Воздух в комнате дрожал, как от зноя над раскаленным асфальтом.
Он был животным. Больным, умирающим животным, забившимся в нору. Все, что делало его Повиллианом – его интеллект, его логика, его контроль – было стерто лихорадочным бредом. Он был на грани. Еще немного, и его сознание растворится в этом первобытном ужасе и боли.
И именно в этой низшей точке, на самом дне, что-то щелкнуло.
Возможно, это был инстинкт самосохранения, принявший извращенную форму. Возможно, это был последний бой его рационального "Я". Среди хаоса боли и сенсорной перегрузки всплыла одна, абсолютно ясная, посторонняя мысль.
Рецепт.
Рисовая лапша, кокосовое молоко, паста карри, лемонграсс, чили. Лакса.
Он видел перед глазами не свою грязную квартиру, а чистую, залитую светом кухню из видеоролика. Видел спокойные, уверенные руки старика-повара. Нарезать. Обжарить. Смешать. Довести до кипения. Порядок. Последовательность. Алгоритм.
Эта мысль была якорем. Безумным, нелогичным, но якорем. Его тело кричало от боли и отвращения к еде, но его мозг, его сущность, ухватился за эту идею как за спасательный круг.
Заражение, болезнь, трансформация – это был хаос. Неконтролируемый процесс, навязанный ему извне. Но готовка – это был акт созидания. Акт контроля. Сложный, многоступенчатый процесс, где каждый шаг известен и зависит только от него. Если он сможет это сделать, если он сможет следовать алгоритму, значит, он еще не проиграл. Значит, он все еще Лиан.
Он не знал, сможет ли он есть. Скорее всего, нет. Это было неважно.
Нужно было приготовить еду.
Это был его вывод. Его план. Его способ дать отпор.
Собрав последние остатки воли, он уперся руками в холодный пол. Мышцы не слушались, тело было чужим и слабым. Но он заставил себя подняться. Шатаясь, цепляясь за стены, он побрел из ванной в сторону кухни. К своему рюкзаку, брошенному у двери. К ингредиентам для своего последнего ритуала человечности.
Глава 4. Алгоритм
Первым делом – рабочее пространство. Хаос должен быть локализован и уничтожен. Он смахнул с кухонной стойки крошки и пыль, протер ее влажной тряпкой с почти иссякшими остатками чистящего средства. Движения были медленными, но в них уже проглядывала тень былой методичности. Он достал продукты из рюкзака, выставляя их на стойку в том порядке, в котором они понадобятся согласно рецепту, который он помнил наизусть. Пакет с лапшой. Банка кокосового молока. Вакуумный пакет с пастой карри. Связка лемонграсса. Кубик тофу в пленке. И, наконец, одинокий, глянцевый перец чили. Он смотрел на них не как на еду, а как на переменные, которые нужно обработать.
Затем – инструменты. Он открыл единственный ящик, где хранились его немногочисленные, но качественные кухонные приборы. Разделочная доска из толстого, тяжелого пластика. Стальная кастрюля. И нож.
Это был его лучший нож. С лезвием из хорошей стали и удобной, цельной рукоятью. Он взял его в руку, и холод металла немного привел его в чувство. Это был инструмент порядка, инструмент, который отделяет одно от другого, создает форму из бесформенного.
Лиан поднес нож и доску к раковине и включил воду. Струя ударила по металлу с шипением. Он принялся мыть их с той же одержимой тщательностью, с какой раньше чистил кэш в браузере. Он тер их горячей водой и последними каплями жидкого мыла, смывая не только невидимую грязь, но и, как ему казалось, сам хаос, принесенный с улицы. Он чувствовал, как вода обжигает его горячую кожу, но это была правильная, контролируемая боль. Когда он закончил, доска и нож сверкали в тусклом свете, как хирургические инструменты перед операцией.
Он положил их на стойку. Пространство было подготовлено. Ингредиенты на месте. Инструменты стерильны. Первый этап алгоритма выполнен. Он на секунду прикрыл глаза, пытаясь сосредоточиться, пытаясь стать тем самым спокойным стариком из «Дзен-Кухни». Он был готов начать. Он был готов доказать болезни, городу и самому себе, что он все еще способен следовать программе.
Он начал с лемонграсса. Взял жесткий, похожий на соломину стебель, и, как показывали в видео, отбил его обратной стороной ножа. Глухой, травянистый треск. Он должен был высвободить аромат, но Лиан почти ничего не почувствовал. Его обоняние, до этого мучившее его запахами гнили, теперь словно отключилось, отфильтровывая все, что не представляло угрозы или… интереса. Он бросил раздавленные стебли в кастрюлю.
Дальше – перец чили. Он положил его на доску, и его ярко-красный цвет казался инородным, кричащим пятном в серой палитре его квартиры. Лезвие ножа опустилось на глянцевую кожицу. Он начал резать. Его намерением было создать идеальные, тонкие кольца, но пальцы, охваченные мелкой дрожью, не слушались. Нож соскользнул. Острое, как укус, жжение в подушечке указательного пальца.
Он замер.
На коже выступила капля крови. Темно-красная, почти черная. Густая, как смола. Она не потекла, а медленно набухала, держа форму. И в этот момент его обоняние вернулось. Но не так, как раньше.
Воздух в комнате наполнился запахом. Густым, сладковатым, с отчетливыми металлическими нотками. Запах его собственной крови заполнил все, заглушил мнимый аромат лемонграсса, вытеснил вонь сырости. Он был оглушительным. И он не вызывал отвращения. Он вызывал… любопытство. Первобытное, исследовательское любопытство. Что-то внутри него, в самой глубине его нового естества, откликнулось на этот запах.
Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. Сдавил палец, остановив кровь, и сунул его в рот. Привкус был знакомым и одновременно чужим. Он дорезал перец, как получилось – кривыми, рваными кусками – и сбросил их в кастрюлю.
Пришло время пасты карри. Он вскрыл вакуумный пакет. Оттуда ударил концентрированный запах специй. Но для его новых чувств это был просто шум. Неинформативный набор химических соединений. Он выскреб темно-красную массу в кастрюлю и поставил ее на плиту.
Шипение.
Звук масла и нагревающейся пасты был подобен помехам в радиоэфире. Он мешал ему слушать. Слушать то, что теперь стало главным фоном его существования – биение сердец за стенами. Он помешивал пасту деревянной лопаткой, и его движения были механическими, отстраненными. Он не готовил. Он выполнял последовательность команд, пока его сознание было занято другим.
Бум-бум… бум-бум… – медленное, усталое сердце миссис Хендерсон снизу.
Тук-тук-тук. Тук-тук-тук. – два быстрых, синхронных ритма Мартинов за стеной. Они, кажется, помирились.
Он вскрыл банку с кокосовым молоком и вылил его в кастрюлю. Шипение сменилось тихим, клокочущим бульканьем. Жидкость окрасилась в нежный оранжевый цвет. Красиво. Абстрактно красиво. Как график рендеринга сложной сцены.
Остался тофу. Он вынул его из упаковки. Белый, упругий, без запаха. Он положил его на доску и занес нож. И тут его тело снова его предало. Или, наоборот, подчинилось новому порядку. Его рука, до этого дрожащая и слабая, вдруг двинулась с нечеловеческой скоростью и точностью. Вжик-вжик-вжик. Лезвие промелькнуло несколько раз, и прежде чем он успел осознать, что произошло, кусок тофу превратился в стопку идеально ровных, одинаковых по толщине кубиков.
Он отдернул руку, словно обжегшись. Он посмотрел на свою ладонь. Обычная бледная рука программиста. Но она только что сделала то, на что не была способна. Это была не его сила. Не его ловкость. Это был отголосок того существа из переулка. Быстрого. Эффективного. Смертоносного.
Его пробил холодный пот. Он сгреб кубики тофу и бросил их в булькающий суп. Последний ингредиент. Рисовая лапша. Он опустил хрупкий белый брикет в кастрюлю. Алгоритм был почти завершен.
Он убавил огонь и накрыл кастрюлю крышкой. Осталось ждать. Пять минут. Триста секунд.
Эти пять минут были самыми длинными в его жизни. Он не отходил от плиты, загипнотизированный пузырьками, которые поднимались со дна кастрюли. Он смотрел на свой суп – свое творение, свой акт неповиновения, – и не чувствовал ничего. Ни голода, ни удовлетворения. Только отстраненность. И нарастающее, сосущее чувство неправильности.
Он готовил человеческую еду. Но он больше не был уверен, что он – человек.
Звон таймера на коммуникаторе, который он зачем-то поставил, прозвучал как приговор. Готово. Алгоритм выполнен. Process finished with exit code 0.
Он снял кастрюлю с огня. Взял самую чистую, самую белую миску. Аккуратно, стараясь не расплескать, налил суп. Зрелище было безупречным. Оранжево-красный бульон, подернутый каплями пряного масла. Белые островки тофу и полупрозрачные нити лапши. Зеленоватые стебли лемонграсса и яркие, как сигнальные огни, кольца чили. Это была картинка из того самого блога. Победа. Визуальная, по крайней мере.
Он взял ложку. Тоже идеально чистую. Поставил миску на стол, сел в кресло, которое придвинул к кухонной зоне. Момент истины.
«Это просто еда. Топливо. Химические соединения, необходимые для функционирования организма. Белки, жиры, углеводы. Ничего более. Ты контролируешь это. Ты приготовил это. Ты съешь это».
Внутренний голос был спокоен, рационален. Это был голос старого Лиана. Он зачерпнул бульон вместе с кусочком лапши и тофу и медленно, с показной невозмутимостью, поднес ложку ко рту.
Пар, поднимавшийся от супа, коснулся его лица. И его сенсорная система взбунтовалась. Запах, который несколько минут назад был просто набором специй, теперь ударил в нос с силой химической атаки. Это была не еда. Это была гниль. Сладковатый, приторный запах разлагающейся растительной материи. Запах плесени, прикрытый едкой вонью специй. Он заставил себя проигнорировать это.
«Сенсорное искажение. Побочный эффект лихорадки. Данные на входе повреждены, но сам продукт корректен. Игнорировать».
Он сделал последний волевой рывок и отправил ложку в рот.
Взрыв.
Не вкуса. Взрыв отвращения.
Горячая жидкость коснулась его языка, и его тело отреагировало с первобытной яростью. Это был яд. Не метафорический – настоящий, физический яд. Кокосовое молоко ощущалось как прогорклое, жирное машинное масло. Пряность карри и чили – как кислота, обжигающая слизистую. Мягкий, нейтральный тофу на вкус был как мокрая, гниющая бумага.
Его желудок сжался в тугой, болезненный узел. Рвотный спазм был настолько сильным, что он едва не захлебнулся. Он выплюнул все обратно в миску, закашлявшись, отшатнувшись от стола так резко, что кресло чуть не перевернулось.
