Безликие

Третий мужчина, пожилой, стоял на коленях посреди клетки, в луже крови своих товарищей. Он не бежал. Не молил. Смотрел пустыми глазами в пустоту. Зверь подошёл медленно. Он был сыт. В его чёрных глазах не горел прежний голодный огонь. Теперь там была только холодная, механическая жестокость. Когтистая лапа легла на макушку седой головы. Мужчина вздрогнул. Резкий рывок вниз – череп с глухим хрустом ударился об металл. Ещё раз. И ещё. Тупая, монотонная дробь. Череп превратился в кровавую кашу, мозговая ткань брызнула на решётку. Зверь не притронулся к телу. Не попробовал крови. Не рвал плоть. Он просто отшвырнул бездыханное тело к остальным. В клетке воцарилась тишина. Только тяжёлое дыхание монстра и тот самый капельный звук. Убийство было закончено. Не для еды. Ради убийства.

Амелия медленно открыла глаза. Вид клетки – море крови, изуродованные тела, обрывки плоти, сидевшие на решётке куски мозга – ударил с новой силой. Она снова согнулась в приступе сухого, мучительного кашля. Дрожь била её, как в лихорадке. Она чувствовала липкую холодность рвоты на халате, солёный вкус слёз, запах крови и смерти, въевшийся в ноздри. Её взгляд скользнул к третьему телу – целому, но с размозжённой головой. *Почему его не тронули? Почему?* – эта мысль, холодная и чуждая, пронзила шок. Он убил его… просто так. Мир сузился до этой клетки, до этого запаха, до пепельного силуэта, вытирающего когти о бедро.

Зверь в клетке медленно повернул к ним свою пепельную морду. Бездонные чёрные глаза остановились на Амелии. В них не было ни ярости, ни голода. Только пустота. Холодная, бездонная пустота. И понимание: этот монстр может убить не только ради еды.

Тишину камеры взорвал резкий, недовольный вздох. Кавка стоял, скрестив руки; его лицо было каменным, но в глазах – ледяное раздражение. Он смотрел на пепельного зверя в клетке, вытирающего когти о бедро, на гору изуродованных тел, на лужи крови. Ничего нового. Ничего.

«Хмф», – звук был сухим, как щелчок отключённого электрода, и колким, как яд. Его пальцы, ища точку приложения для гнева, нервно сжались в пустом воздухе. Он уже видел это десятки раз. Стандартная трансформация. Стандартная ярость. Стандартное кормление. Тот самый ген, который ему ввели до взрыва, – молчал. Ни вспышки адаптивного кератина на коже, ни искажения когтей в кристаллические шипы, ни всплеска термогенеза. Пустота. Отказ. Бесполезная трата ценного образца.

Он резко повернулся к Амелии. Она сидела на полу, прижавшись к холодной стене, маленькая и разбитая. Лицо – маска из слёз, слюны и рвоты. Чистый халат превратился в грязное полотно ужаса. Глаза, неестественно широкие, прикованы к клетке, к искалеченному телу третьего – убитого не ради голода, а просто так.

«Вот их истинная суть, Амелия,» – его голос пропитан ядом и холодом, шипящий, как пар из пробирки с кислотой. – «Те самые "жертвы", которых ты жалеешь. Те самые "невинные", чьи клетки я брал для штаммов. Ты видела?» Он не кричал. Крик – удел слабых. Он изливал презрение. Шагнул ближе – тень от его безупречного халата накрыла Амелию, как саван. «Подними глаза. Смотри!» – резкий, как удар скальпеля, жест в сторону клетки. – «На что способен продукт моей работы без финальной полировки? На тупую, первобытную бойню. На жвачку из плоти и на убийство ради щелчка нейронов. Они – животные. Грязные, неконтролируемые звери, рождённые изначально в моих пробирках, но не доросшие до моего видения».

Его слова висели в воздухе, как токсичный газ. Амелия не ответила. Она вжалась в стену так сильно, что боль пронзила плечи; мелкая дрожь била по рёбрам, как молоточек по нерву. Она не могла отвести взгляд от клетки, от пустых чёрных глаз зверя, который теперь медленно поворачивал голову… и смотрел прямо на Кавку. Взгляд был пуст, но в нём читалось что-то древнее и куда более страшное, чем ярость – безразличие творения к своему творцу. Он не оглянулся ни на Амелию, сжавшуюся на полу, ни на зверя в клетке, ни на результаты эксперимента, который его так разочаровал. Он просто направился к двери и вышел, не замедляя шага. Дверь захлопнулась за его спиной с глухим, окончательным стуком, оставив Амелию наедине с запахом крови, рвоты, смерти и безмолвным пепельным монстром в клетке.

Только теперь Зверь медленно перевёл свой чёрный, бездонный взгляд на дверь, которую только что закрыл Кавка, а потом – на Амелию. В его глазах по-прежнему не было ничего, кроме пустоты. Но в этой пустоте что-то промелькнуло – нечеловеческое любопытство? Амелия сжалась ещё сильнее, чувствуя, как этот взгляд прожигает её насквозь, сквозь запахи и ужас, напоминая, что она теперь сидит напротив того, кто убивает и ради голода, и просто так.

Жажда плоти угасла. Пепельно-серая кожа потеряла мертвенный блеск, став тусклой, как старая штукатурка. Угольно-чёрные пятна поблекли, расплылись мутными разводами. Процесс пошёл – не мгновенный щелчок, а тягучее, отвратительное сползание масок. Кости тихо скрипели, занимая свои места; разорванные мышцы и кожа стягивались влажными, липкими волокнами, оставляя розовые шрамы, которые бледнели на глазах, но не исчезали сразу. Когти отслаивались, как лак, обнажая человеческие ногти. Клыки укорачивались, втягиваясь в опухшие, кровоточащие дёсны. Чёрные бездны глаз мутнели, проступал знакомый карий цвет – но ещё затянутый плёнкой звериной пустоты. Волосы оставались чёрными, но тяжесть и дикость ушли; они просто висели, мокрые от пота и крови. Две минуты тихого, влажного, отталкивающего превращения посреди бойни.

Алан Бриггс стоял на коленях в центре клетки с оголенным торсом. Дрожал. Не от холода – от абсолютного, всепоглощающего отвращения к самому себе. Запах – медь крови, кислая рвота Амелии, сладковатая вонь разорванных кишок – обволакивал его, проникая в поры. Его взгляд, уже почти человеческий, скользил по кошмару: изуродованное тело первого, вывернутые внутренности второго… И третий. Пожилой мужчина. С размозжённой головой. Которого он убил. Не голод гнал тогда. Просто… мог. Чувство сытости, ещё давящее желудок, смешалось с тошнотой и вязким, раскалённым свинцом вины.

«НННААААААААААААААРРРГХ!» – Крик вырвался не из горла, а из самой глубины разорванной души. Громовой. Надсадный. Звук ломающейся человечности. Не плач. Плач был бы прощением. Это был вопль твари, увидевшей в зеркале своё истинное лицо и не выдержавшей его вида. Он схватился за голову руками, впиваясь пальцами в виски, рвал волосы, пытаясь выдрать память, сжечь нейроны, где записаны эти картины. Слёзы вновь подступили к глазам, жгли как кислота – но не пролились. Ни капли. *Обещание, сдержанное*.

Он поднял голову. Лицо было искажено не плачем, а оскалом немой ярости и глубочайшего стыда. Карие глаза, ещё влажные от непролитых слёз, метнулись по камере – мимо безразличных масок охранников, мимо сжавшейся в комок Амелии – и уткнулись в стальную дверь, за которой скрылся Кавка. В них не было мольбы. Не было страха. Горели стыд, горечь и каменная, непробиваемая ненависть. Ненависть к себе. К Кавке. Ко всей этой безумной машине, что сделала его ЭТИМ. Обещание не плакать затвердело в груди ледяным слитком мести.

Амелия, прижавшаяся к стене, зажмурилась. Его крик пробил её оцепенение, как раскалённый гвоздь. Она приоткрыла глаза, увидела его – в рванных шортах, дрожащего от ярости и вины, с лицом, кричащим без звука. Увидела не слёзы, а ту самую первобытную силу, что рвала тела минуту назад, теперь сжатую в кулак человеческой воли. И поняла: этот взгляд, устремлённый в пустоту за дверью, страшнее любого вопля зверя. Зверь убивал инстинктом. Этот человек… будет убивать сознательно.

Один из охранников у стены кашлянул, нарушая гнетущую тишину. Рука потянулась к пульту на поясе: «Протокол "Очистка". Приготовить камеру для дезинфекции. Увести эту тварь обратно в камеру», – прозвучал негромкий, лишённый эмоций приказ. Рядовой рабочий момент, для них.

Резкий запах дезинфектанта перебил вонь смерти, но не смог убить вкус желчи у Амелии во рту. Она заставила себя встать, прислонившись к холодной стене, наблюдая, как охранники в био-защите спешно заполнили камеру для стимуляции. Один распылял густую белую пену на лужи крови; другой невозмутимо перешагивал через обрывок кишки, направляясь к шлангу. Рабочий процесс начался. Стерильный, методичный.

Внутри клетки Алан стоял на коленях, скованный магнитными браслетами. Его голова была опущена, чёрные волосы скрывали лицо. Абсолютная тишина. После того раздирающего душу крика – зловещая, гнетущая тишина. Свежие, розовые шрамы регенерации ярко алели на его спине и плечах, кричащие пятна на фоне грязного пола и наступающей белой пены.

*Он не плачет,* – пронеслось в оцепеневшем сознании Амелии. *Он сжался внутрь. Копит. Как пружина.* Эта мысль была ледяной иглой в горячем море её страха. Никто не подошёл к ней. Она направилась к двери. Ноги подкашивались, тело дрожало мелкой, неконтролируемой дрожью. Она шла как лунатик, мимо охранников, не обращающих на неё внимания, мимо клетки, где охранник внутри уже направлял струю пены под ноги Алану. Белая, химически чистая пена поползла по его голеням, покрывая розовые шрамы, смешиваясь с грязью и запёкшейся кровью, создавая абсурдный узор. Он даже не пошевелился.

Амелия вышла в стерильный, ярко освещённый коридор. Дверь камеры стимуляции захлопнулась за ней. Но звук этот не принёс облегчения. Тишина коридора оглушала. Она оперлась о холодную стену, закрыв глаза, пытаясь вдохнуть глубже, вытеснить запах крови, рвоты, смерти… и этой едкой химии. Но в лёгких горело. В горле стоял ком. Она закашлялась, сухо, надрывно, пока не выплюнула горькую слюну. Затем, оттолкнувшись от стены, поплелась по бесконечному коридору к своим апартаментам, шатаясь, как подбитая птица.

Апартаменты среднего уровня. Гладкие бетонные стены, стерильный свет. Минимум функционала: койка, а над ней – маленькая книжная полка, стол-консоль с экраном, встроенный шкаф. На столе: стопка тех-карт по нейростимуляторам, мультитул. На полке: капсулы витаминов, дорогая сыворотка (подарок Кавки?), дешёвая расчёска. Ничего личного.

Щелчок электронного замка. Амелия прислонилась к двери. Дрожь. Запахи крови и химии въелись в ноздри. Она сорвала запачканный рвотой спецтек, швырнула в угол. Остальную одежду стаскивала лихорадочно. Касание ткани – мурашки отвращения. Кожа горела под невидимой плёнкой ужаса. В ушах звенел крик Алана. Перед глазами – пена на его шрамах.

Душ. Она включила воду на полную мощь, почти обжигающе горячую. Стала под ледяные (в её восприятии) струи. Схватила жёсткую мочалку, кусок мыла с резким, антисептическим запахом. Начала тереть. Сначала руки. Потом лицо. Шею. С остервенением, граничащим с болью, скребла кожу, пытаясь содрать невидимую грязь, въевшиеся воспоминания. *Запах крови? Замени его химией мыла! Ощущение липкой слюны Зверя на ее воображаемой коже? Сожги его кипятком! Вид разорванных тел? Пусть вода смоет их в слив! Звук хруста костей? Заглуши его шумом воды!*

Но чем сильнее она терла, чем горячее была вода, тем ярче всплывали картины. Чавканье. Хлюп разрываемой плоти. Холодные чёрные глаза Зверя, ставшие затем карими глазами Алана, полными немой ярости и стыда. Крик. Тот самый крик. Пена, ползущая по его шрамам…

Она сжалась под потоком воды, обхватив себя руками, но дрожь не прекращалась. Слёзы наконец хлынули, смешиваясь с водой, горячие и горькие. Но плакала она не только из жалости к нему или к жертвам. Она плакала от собственной немощности, от осознания, что была там, по ту сторону решётки, рядом с Кавкой. От страха перед тем, что этот человек, Алан, видел её там. От ужасающего понимания: система, частью которой она была, создала и выпустила ЭТО. И смыть это с себя было нельзя.

Амелия выключила воду. Встала перед запотевшим зеркалом. Кожа красная, местами содранная. Глаза пустые, обведённые тёмными кругами. Чистое тело. Грязная память. Она взглянула на своё отражение – и увидела не техника лаборатории, а испуганную девочку, стоявшую по правую руку от дьявола, пока творился ад. И знала: даже если она выскоблит кожу до кости, этот образ в зеркале, и образ пепельного монстра с бездонными глазами, и крик души, превращённой в оружие, – останутся с ней. Чистота была иллюзией. Настоящий кошмар только начинался.

Глава 4: Театр марионеток

Глава 4: Театр марионеток.

Лиа Сандерс робко шла по длинному безликому коридору Центра Безопасности. Комплекс спал, но здесь, в самом сердце острова, под массивным бронированным куполом, жизнь била ключом – тихой, электронной пульсацией мониторов и шагами патрулей. Ее собственные шаги эхом отдавались в пустоте. В конце коридора – бронированный лифт. Сталь холодно блестела под стерильным светом. Она вошла. Двери с глухим звуком сомкнулись. Подъем был стремительным и беззвучным.

Лифт остановился. Двери расступились, открыв вид на анфиладу строгих кабинетов, упиравшихся в главный – прямо под изгибом гигантского купола. Кабинет Маркуса Вейла. У тяжелой, матовой двери – двое охранников. Бесстрастные, как статуи. И между ними, чуть в стороне, словно сливаясь с тенью от амбразуры, стоял Николай. Высокий, плотно сбитый, в простом камуфляжном жилете поверх черной водолазки. Лицо – булыжник, изрубленный невидимыми шрамами жизни наемника. Глаза, маленькие и колючие, как щебень, скользнули по Лиа, оценивающе, без интереса, и тут же вернулись в никуда. На кепке с отломанным козырьком тускло поблескивал потускневший советский значок. На поясе – не стандартный тазер, а массивный шокер и нож в потертых ножнах. Правая рука Вейла. Его тень. Его молот.

«Я… по личному вызову господина Вейла», – голос Лиа прозвучал тише, чем она хотела. Коленки слегка задрожали под взглядом Николая. Охранник молча кивнул. Дверь бесшумно отъехала в сторону. Лиа, не мешкая, шагнула внутрь, чувствуя на спине незримый груз внимания Николая. Пространство под куполом поражало. Не кабинет – командная панорама. Стены, сливавшиеся с куполом, представляли собой гигантские, слегка тонированные экраны, показывающие карту острова, схемы комплекса, потоки данных. В центре – круглый, матово-черный стол-консоль. За ним, в массивном кресле, восседал Маркус Вейл. Его фигура казалась меньше на фоне этой электронной вселенной, но власть исходила от него волнами. Николай бесшумно вошел следом и встал чуть позади и левее кресла Вейла, приняв стойку "вольно", руки сложены за спиной. Он стал частью интерьера – грозной, немой статуей.

Вейл не сразу поднял взгляд от голограммы, висевшей над столом. Когда же взгляд упал на Лиа, он был беспристрастным, но тяжелым. Задумчивым? Или оценивающим? Николай не шевелился, его присутствие было осязаемым давлением.

«Мисс Сандерс», – голос Вейла был ровным, металлическим, идеально вписывающимся в техногенный пейзаж. – «Вы осуществляете мониторинг всего комплекса. Внешний периметр. Внутренние зоны».

«Так точно, господин Вейл», – Лиа ответила четко, по-военному, стараясь скрыть дрожь в коленях и не смотреть в сторону Николая. Глаза невольно скользнули по мерцающим стенам-экранам.

«Начиная с этого момента, – Вейл сделал едва заметный жест, и карта острова на стене увеличила масштаб, высветив сеть камер, – любое несанкционированное движение. В любой точке острова, где есть наши камеры. Любое. Вы фиксируете и докладываете лично. Мне». – Он слегка кивнул в сторону своей немой тени. – «Все соответствующие записи присваивается гриф «Совершенно секретно». Без моего прямого разрешения – не копируются, не передаются, не обсуждаются. Ясно?»

«Совершенно ясно, господин Вейл», – Лиа кивнула, чувствуя, как под воротником униформы выступает холодный пот. Пауза повисла густо. Она невольно спросила, голос чуть дрогнув: «Простите… вы кого-то ищете? Вне комплекса?»

Вейл на мгновение задержал на ней взгляд. В его глазах не промелькнуло ни раздражения, ни одобрения – лишь абсолютная непроницаемость. Николай за спиной Вейла не пошевелился, но Лиа показалось, что его каменные глаза на миг стали чуть острее.

«Все возможно, мисс Сандерс, – ответил Вейл, и в его ровном тоне внезапно прозвучала стальная нить: – Но первостепенная цель – усиление контроля. Тотального. Порядок должен быть абсолютным. Я должен знать ВСЕ, что происходит здесь, – он слегка указал пальцем вниз, на схему комплекса под ногами, – и на всем острове в зоне досягаемости наших глаз». – Он встал, его тень на мгновение перекрыла карту. Николай чуть сместил вес, готовый к движению. – «Отныне вы – мои глаза и уши. Не подведите».

Лиа, едва кивнув, почти побежала из кабинета, ее шаги торопливо затихли в коридоре. Тяжелая дверь бесшумно сомкнулась, оставив в панорамном командном центре под куполом только Вейла и его тень.

Николай проговорил негромко, но отчетливо, глядя не на Вейла, а на карту острова, где мигали последние зафиксированные точки движения:

«Доктор Кавка управляет лабораторным крылом. Весь комплекс – его вотчина де-факто. Разумно ли ограничивать его?» – Он сделал паузу, подбирая слова. – «Беглец все еще здесь. На острове. Каждую минуту он может стать кинжалом в спину… или напасть извне на периметр.»

Вейл медленно повернулся в кресле, его голос – ледяная струя, шипящая в тишине:

«Ты ставишь под сомнение мои приказы, Николай?»

Он не повысил голос, но каждый слог бил, как удар тупым лезвием по нервам. Николай чуть склонил голову, не в страхе, а в признании иерархии. Его каменное лицо не дрогнуло, но в глазах читалась тень опасения:

«Никак нет, господин. Но если Кавка узнает о слежке мимо него… о том, что вы отрезали ему данные… Он будет недоволен. А когда Кавка недоволен…» – Николай чуть сжал кулаки за спиной. – «…Кто то страдает. Беспорядочно. Жестоко. Он не разбирает своих и чужих. Только подопытных и помехи.»

Вейл встал, подошел к гигантскому экрану. Его отражение наложилось на карту острова, словно он поглощал территорию:

«Наш глубокоуважаемый Доктор… заигрался в Бога.» – Голос Вейла стал тише, опаснее. – «Не он дал мне полномочия. Не он платит мне. И не ему вершить мою судьбу. Люди в тени, те, кто держат нитки этого безумного карнавала, поставили меня сюда. Чтоб я был здесь. Здесь и сейчас. Их щит, и их меч.» – Он резко обернулся к Николаю. – «Кавка зависит от них.

От их денег, их терпения, их прикрытия. От моих отчетов о стабильности. Без этого – его пробирки и монстры ничто. Пыль на ветру. Он может бушевать сколько угодно в своей песочнице. Но за ее пределы – ни шага.»

Николай смотрел прямо на Вейла, в его взгляде – не страх, а холодная оценка риска:

«Вы абсолютно правы, сэр. Но с Кавкой… стоит смотреть в оба. Всегда. Он не прощает ущемления своей власти. Даже мнимого.»

Вейл коротко, беззвучно рассмеялся, лишенной юмора:

«Если Кавка – сердце этого комплекса, бьющееся в такт его безумным ритмам…» – Он похлопал себя по груди. – «…то я – кровь безопасности, что его питает. Обеспечивает жизнь.» – Голос стал стальным. – «Не станет меня – комплекс захлебнется в хаосе, который породил сам Кавка. И никакая его гениальность не спасет его от последствий. Ограничения – не слабость. Это… напоминание. О том, что его превосходство зыбко. Что есть сила, независимая от его пробирок.»

Николай был неподвижен, как скала, но все его существо – воплощенное внимание. Он не пропустит ни слова, ни интонации. Его жизнь – читать Вейла между строк.

Вейл подошел ближе, его тень накрыла Николая. Голос – опасный шепот:

«Убивать его? Нет. Не в моих планах.» – Пауза, насыщенная невысказанным. – «Но я не видел человека… страшнее в своих делах. Не в жестокости солдата, нет. В холодной, расчетливой, беспощадности ученого, для которого все вокруг – переменные в уравнении. С ним… да. Осторожность – не слабость. Это выживание.»

Николай кивнул, одно резкое движение подбородком. Глаза сузились, в них загорелся азарт охоты:

«Тогда найдем эту тварь первыми. Обезвредим. Пока она не стала орудием в чьих-то руках… или не спровоцировала Кавку на новый виток безумия.»

Вейл вернулся к столу, пальцы быстро скользнули по голографическому интерфейсу, вызывая схемы периметра, пароли доступа дронов:

«Отлично. Собери группу. Только проверенных. Чистых,» – Он поднял взгляд. В глазах – холодное пламя решимости. – «Запусти дроны. Сканируй термально, на движение, на следы ДНК. Каждый сантиметр острова. Каждый камень. Каждую щель. Без приоритета. *Совершенно секретно*. Кодовое имя операции – "Фугам".» – Вейл смотрел прямо на Николая. – «Ты лично отвечаешь за секретность. И за результат. Руководишь. Напрямую. Мне. Каждые шесть часов – отчет. Только мне. Пусть Кавка думает, что все под контролем. Наша охота – в тени.

Лаборатория №7 *Холодный храм*

Белый свет резал глаза. Райан пригвожден к столу ремнями. Его кожа дышала кошмаром: плечи покрывали сизые волдыри, лопающиеся в липкую слизь. Позвоночник выгнулся дугой, выпирая под кожей шипастым гребнем. Тело напоминало комок свёрнутого биомусора.

Доктор Кавка подходит к столу. Халат безупречен, глаза в предвкушении чего-то безумного.

«Аномалия 9. Стадия терминальной мутации.» Голос – скрежет стали по льду. Перчатки ощупывали деформированные суставы. На мониторе пульсировали рваные ДНК-нити.

«Видишь эти спирали?» Кавка тычет в экран. «Как у *Trioceros jacksonii*. Хамелеон с тремя рогами. Твои же… беспорядок.»

Райан хрипит, выплевывая кровавую слюну:

«З-зачем…»

«Позволь помочь тебе.» Доктор достает шприц. Жидкость внутри – прозрачная как вода. «Знаешь, у ящериц *Uroplatus* кожа меняет не только цвет, но и структуру. Под кору… под мох. Твоя же гниет,» – Игла вонзается в сонную артерию.

Ад. Кости хрустят, как ветки под сапогом. Позвоночник чуть ли не рвет ремни, выпрямляясь в струну. Волдыри лопаются, обнажая зернистую кожу хамелеона – не чешую, а бугорчатую текстуру. Глаза сливаются в вертикальные зрачки, радужка вспыхивает ярко-желтым. Кавка замер у томографа. На экране – нити ДНК сплетаются в новый код.

Конвульсии стихают. На столе – новое существо: кожа плотная, зернистая, цвета болотной тины. Черты лица острые, хищные. Глаза – бездонные желтые колодцы с черными щелями.

«У гекконов нет век. Грязь слизывают языком. Тебе повезло – веки остались.» Он наклоняется к гримасничающему лицу. «Дыши ровно. Боли нет. Только эволюция.»

Кавка протягивает зеркало.

«Смотри. *Chamaeleo humanis*. Мое лучшее творение.»

Райан трогает лицо. Кожа шершавая, чуть теплая, волосы спали, обнажая череп. В отражении – чужая тень. Райан закричал.

«НЕТ…Это дурной сон… АГХХ! Кто-нибудь… ПОМОГИТЕ!» – Он бился в ремнях. – «Доктор… вы ведь исправьте это!» По щеке в зеркале ползет слеза. Человеческая.

«Исправить?» – Кавка усмехнулся, убрав зеркало в сторону. – «Нет, дружок. Ты не представляешь, какой скачок в науке мы с тобой совершили…Исправить? Я не сделал бы… даже если смог.»

Вопли Райана потихоньку стихали, принимая эту реальность. *Тик-тик-тик.* Часы на стене безжалостно отчитывали время, аппараты шипят, крик Райана глохнет.

«Я… монстр» – Уже не вопрос, а констатация.

«Нет нет нет. Монстры здесь умирают. Ты – совершенство.» Кавка берет в руки скальпель. «По моим расчетам, твоя кожа должна сливаться с камнем, деревом, сталью… Как у *Brookesia micra*. Карликовый хамелеон. Доводилось изучать его на Мадагаскаре. Сыворотка "S-Prime" должна усилить эффект.»

Кавка щелкнул пальцами. Резкий звук рассек напряженную атмосферу лаборатории. Напротив, за столом, врач молча протянул ему гранитную плитку – холодную, тяжелую, размером с кирпич.

Райан лежал, притянутый широкими кожаными ремнями к металлическому столу. Жесткие лямки впивались в плечи, стягивали грудь, фиксировали запястья и лодыжки. Молодой врач-ассистент, до этого стоявший чуть поодаль с планшетом, шагнул вперед. Его движения были быстрыми, точными, лишенными эмоций. Он наклонился к правому запястью Райана, пальцы нащупали крепкую металлическую пряжку. Раздался четкий, сухой щелчок. Ремень с глухим шлепком отстегнулся и свис, освобождая руку. Ассистент тут же отошел на прежнюю позицию, уткнувшись в планшет. Райан не двинулся. Его глаза безучастно смотрели куда-то в пустоту за потолком. Он словно погрузился внутрь себя, приняв ту чудовищную сущность.

«Или вернуть тебя в ту клетку? С крысами?» – голос Кавки зашипел, как раздраженная кобра. Он не просто угрожал. Он знал, о чем говорит. Галерея сломленных… Те, кто побывал там хоть раз, и думать забудут о возвращении по своей воле.

Медленно, будто каждый сантиметр давался невероятным усилием, будто его конечности тянули на дыбе, Райан поднял освобожденную руку. Ладонь, уже не человеческая, коснулась шероховатой поверхности камня.

И тотчас же тело ответило. Смешанные чувства – ужас, отвращение – вспыхнули в сознании. Бугристая кожа хамелеона закипела, будто вода, выплеснутая на раскаленную сковороду. Кожа на предплечье словно поплыла – по ней побежали серые, каменные прожилки, стремительно сливаясь с грубой текстурой гранита. Ледяной холод камня впился в кости, вытягивая живое тепло, заменяя его мертвенным оцепенением.