Путь к Белой Веже. Сказание о Ратиборе

Alex Coder

Путь к Белой Веже. Сказание о Ратиборе

Глава 1. Княжий Наказ

Дым в гриднице князя Всеволода стоял такой, что можно было вешать топор. Он смешивался с тяжелым духом пролитого меда, жареного кабана и пота сотни мужских тел, собранных в этой гулкой, отделанной дубом палате. Длинные столы ломились от яств, но Ратибору кусок не лез в горло. Он сидел на своем месте, ощущая на плечах непривычную тяжесть нового, подбитого куницей корзна – плаща дружинника, – и чувствовал себя чужим на этом празднике жизни.

Ему едва стукнуло двадцать зим, а лицо еще не знало ни бритвы, ни шрама. Чистая, гладкая кожа казалась почти оскорблением рядом с рублеными, обветренными лицами старых гридней, что сидели вокруг. Они смеялись, гремели кубками, хлопали по плечам пышнотелых служанок, а их взгляды, время от времени падавшие на Ратибора, были полны то ли насмешливого любопытства, то ли откровенного сомнения. Сын боярский, любимчик князя. Щенок, которому доверили вести стаю волков.

Ратибор вцепился пальцами в рукоять своего меча под столом, ощущая знакомую гладкость кожи и холодок металла. Только это и давало ему опору. Неделю назад князь Всеволод вызвал его к себе, и в тишине своих покоев, без свидетелей, объявил о своем решении. Отправить отряд добровольцев на самый дальний рубеж – укрепить гарнизон Белой Вежи, крепости-занозы в хазарском подбрюшье. И вести их должен он, Ратибор.

– Ты молод, – сказал тогда князь, глядя ему в глаза своим тяжелым, пронзительным взглядом, от которого, казалось, даже лед на Днепре трещал. – Но в тебе кровь, а не водица. Тебя не испортили ни интриги, ни старые обиды. Твои глаза видят прямо. А там, на той земле, нужны именно такие. Чтобы не делили, не воровали, а строили. Веди их. Доведи. И Белая Вежа станет твоей судьбой. Или могилой.

И вот теперь, на этом оглушительном пиру, князь должен был объявить об этом во всеуслышание.

Грохот затих, когда Всеволод поднялся. Огромный, бородатый, в богато расшитой золотом рубахе, он был похож на старого медведя, хозяина этого лесного царства.

– Слушайте, мужи! – его голос перекрыл шум без всякого усилия. – Есть у Киева не только руки, что держат меч, но и глаза, что смотрят на восток! И там, у поворота Танаиса, где степь дышит в самое сердце нашей земли, стоит наш щит – Белая Вежа!

По гриднице пронесся одобрительный гул.

– Но щит этот слаб! Хазарин точит на него зуб, печенег косится, как голодный волк! Посему была моя воля собрать охочих людей, не по приказу, а по зову сердца, кто готов сменить сытый покой на пограничную долю. Идут туда воины, идут и семьи их, чтобы не только воевать, но и жить, пускать корни в ту землю, делать ее нашей!

Князь обвел всех взглядом, остановившись на Ратиборе.

– А поведет их сей муж! Ратибор, сын Радогаста!

Тишина стала звенящей. Все взгляды впились в него. Ратибор встал, чувствуя, как горит лицо и как по спине бежит холодный пот. Он заставил себя расправить плечи, чтобы тяжесть плаща не согнула его.

– Я дал ему слово свое и меч свой! – продолжал Всеволод. – А значит, его слово – мое слово! Его приказ – мой приказ! Кто пойдет с ним, будет под моей защитой. Кто ослушается его в пути – тот мой враг!

Рядом кто-то хмыкнул. Короткий, саркастический звук, утонувший в общем одобрительном реве. Ратибор скосил глаза. За соседним столом, чуть в тени, сидел гридень по имени Ставр. Человек, чье лицо было похоже на старую, плохо выдубленную кожу, изрезанную шрамами от носа до подбородка. Один глаз его был мутным, белесым, но второй, живой и черный, смотрел на Ратибора с нескрываемым, злым презрением. Ставр прошел все походы Святослава, видел болгарские мечи и византийский огонь, и в его глазах Ратибор был лишь зеленым щенком в княжеских обносках.

Когда гул стих, Ставр медленно поднялся. Он был невысок, но широк в кости, как старый дуб.

– Воля князя – закон, – прохрипел он голосом, похожим на скрип несмазанных ворот. – Я пойду с ним. У меня в Киеве ничего не осталось, кроме могил. Посмотрю, как молодежь поведет нас к новым.

В его словах звучала не поддержка, а вызов. Ядовитый, как змеиный укус. Я иду, чтобы посмотреть, как ты провалишься.

Всеволод нахмурился, но промолчал. Это тоже было частью испытания. Авторитет не дается вместе с плащом. Его нужно вырвать, выгрызть, доказать кровью. Своей или чужой.

– Так тому и быть! – заключил князь, поднимая свой рог. – За Белую Вежу!

– За Белую Вежу! – грянула гридница.

Ратибор тоже поднял свой кубок, но во рту был вкус пепла. Он встретился взглядом со Ставром поверх голов. И в холодном блеске живого глаза старого волка прочел свой приговор. Путь к Белой Веже будет дорогой через ад. И первым, кто подтолкнет его в пекло, если он оступится, будет этот шрамолицый гридень.

Пир вновь взорвался шумом и смехом, но для Ратибора он кончился. Княжий наказ был дан. И теперь у него не было права на ошибку. Только на жизнь или смерть.

Глава 2. Люди Исхода

Задолго до рассвета Почайна – тихая гавань, где отдыхал от своего бурного бега могучий Днепр – уже гудела, как растревоженный улей. Воздух, пропитанный влагой и запахом речной тины, звенел от скрипа телег, ржания лошадей, окриков и женского плача. Здесь, на шатких деревянных мостках, заканчивалась старая жизнь и начиналась неизвестность.

Ратибор стоял на носу головной ладьи, высокого струга с резной головой тура, и наблюдал за этим хаосом. Это была его армия. Не отряд закованных в железо витязей, идущих за славой и добычей, а пестрая толпа переселенцев. Около сорока воинов-добровольцев, кто-то вроде него – молодые и горячие, кто-то вроде Ставра – старые и битые жизнью. А с ними – их семьи. Больше сотни женщин, стариков и детей, которые променяли тесные, но обжитые дома Киева на призрачную надежду о своей земле на краю света.

Его взгляд выцепил из толпы мощную фигуру кузнеца Милослава. Тот был подобен медведю – высоченный, косая сажень в плечах, с рыжей, лопатой, бородой, в которой запуталась древесная стружка. С натужным кряхтеньем он втаскивал по сходням тяжеленный, окованный железом сундук. Это были не пожитки. Это был его мир. Внутри лежали молоты, клещи, зубила, напильники – все то, без чего Милослав был не человек, а просто гора мяса.

– Полегче, идол ты степной! – прикрикнула на него худенькая, но бойкая жена Любава. – Мостки проломишь, и пойдем мы к твоей Белой Веже по дну, раков кормить!

Милослав замер, тяжело дыша, и обернулся к жене. Улыбка спряталась в его густой бороде.

– Не бойся, женушка. Эти доски мой молот выдержат. А там, на новой земле, я тебе такую кузницу отгрохаю – с двумя горнами! Буду князьям мечи ковать, а тебе – сережки с каменьями.

Он говорил это бодро, но Ратибор видел в глазах кузнеца затаенную тревогу. Отказаться от своей кузни на Подоле, где его знали и уважали, где всегда был заказ, и отправиться в никуда… На это нужна была смелость, сравнимая с воинской.

Рядом с Любавой стояли их сыновья – Светорад и Годимир, мальчишки лет семи и восьми. С восторгом, не омраченным взрослыми страхами, они смотрели на огромные ладьи. Для них это было не прощание с домом, а начало великого приключения, о котором им пели в былинах.

– Мам, а мы правда увидим Змея Горыныча? – спросил младший, Годимир.

– Змея мы, может, и не увидим, – вмешался Милослав, ставя сундук на палубу с таким грохотом, что ладья качнулась. – А вот хазарских змеенышей насмотримся вдоволь. Потому и едем. Чтобы вы под их шипение не росли. Здесь, в Киеве, тесно стало. Одни купцы да бояре. А мужику работящему и земли не сыскать, и воли не видать.

Это была правда, которую понимал каждый, кто стоял на этом берегу. Они были лишними. Вторыми сыновьями, обедневшими ремесленниками, воинами без войны. Люди, которым не нашлось места в сердце Руси, и они отправились искать его на окраине.

Контраст между ними и дружинниками был разительным. Воины действовали собранно и молча. Они проверяли крепления щитов вдоль бортов, укладывали связки копий и колчаны со стрелами, пересчитывали мешки с мукой и вяленым мясом. Для них это был поход, работа. Опасная, но привычная. Они смотрели на суету гражданских со снисходительным терпением. На женские слезы, на растерянных стариков, на разбегающихся по всему берегу детей.

К Ратибору подошел Ставр, сплюнув шелуху от семечка под ноги.

– Стадо, – коротко бросил он, кивнув на толпу. – Их довести до места будет потруднее, чем отбиться от печенегов. Ребенок заболеет – бабы выть начнут. Еда покажется пресной – мужики роптать. Они думают, им там медовые реки и кисельные берега обещаны.

– Они идут за надеждой, Ставр, – тихо ответил Ратибор.

– Надежда – похлебка для нищих, – отрезал старый гридень. – В походе кормят дисциплиной и сталью. И страхом. Запомни это, княжич. Твоя первая ошибка будет, если начнешь их жалеть. Жалость – это ржавчина. Она съедает и того, кто жалеет, и того, кого жалеют.

Он ушел, оставив Ратибора с этим горьким уроком. Ставр был прав, но его правота была жестокой, выжженной на полях сражений. Ратибор смотрел на Любаву, которая, усадив детей, украдкой вытирала слезы краем платка, на Милослава, который неловко гладил ее по плечу, на старика, прижимавшего к груди резную деревянную люльку – единственное, что осталось от его сгоревшего дома.

Это были не просто "люди исхода". Это были его люди. Его ответственность. Каждая слеза, каждая рана, каждая жизнь. И если для того, чтобы довести их до цели, ему придется стать жестоким, как Ставр… он станет. Но он отчаянно надеялся, что сможет найти другой путь.

Ратибор выпрямился. Пора было заканчивать этот балаган.

– Милослав! – крикнул он, и его голос прозвучал на удивление твердо и властно. – Помоги усадить стариков и детей на средней ладье! Остальным – закончить погрузку! Через час отходим! Солнце ждать не будет!

Кузнец встрепенулся, услышав приказ, и, коротко кивнув, взялся за дело с удвоенной силой. Суета на берегу стала более осмысленной. Люди начали двигаться быстрее.

Ратибор почувствовал, как на него снова смотрит Ставр. На этот раз во взгляде старого волка промелькнуло что-то похожее на крохотное, едва заметное одобрение. Первый, самый маленький шаг был сделан. Он начал превращать это стадо в отряд.

Глава 3. Зоряна, Дочь Леса

Порядок, едва зародившийся под твердым голосом Ратибора, был вновь нарушен. Толпа на берегу расступилась, пропуская к мосткам одинокую женскую фигуру. Она шла неспешно, с достоинством, которое заставляло умолкать даже самых горластых мужиков.

Это была Зоряна.

Она не была ни молодой, ни старой. Темные, как вороново крыло, волосы были густо пересыпаны серебром седины, но лицо ее было почти без морщин, лишь у самых глаз залегла тонкая паутинка. Глаза… именно они приковывали и пугали. Светло-серые, почти прозрачные, они смотрели так, будто видели не одежду и плоть, а самые потаенные страхи и желания, что прятались в глубине души. На ней была простая, некрашеная льняная рубаха, расшитая у ворота и на рукавах странными, древними узорами – не крестами, а сплетенными спиралями и знаками солнца. Через плечо перекинута вместительная кожаная сумка, от которой исходил терпкий, дурманящий запах сушеных трав.

Она была ведуньей. Слово, которое одни произносили с благоговейным шепотом, а другие – с суеверным страхом. В Киеве, где сиял золотом крест на Десятинной церкви и священники в черных рясах проклинали «поганские бесования», Зоряна жила на отшибе, в маленькой избе у самого леса. К ней ходили тайком, ночью: жены бояр – за приворотным зельем, воины – за заговоренными оберегами, матери – когда дитя билось в лихорадке, а молитвы не помогали.

Даже Ставр, циничный и не верящий ни в бога, ни в черта, коротко кивнул ей и чуть посторонился, уступая дорогу. Он знал: когда железо бессильно, в ход идут травы и слова, сказанные в нужный час. В старых лесах и темных омутах жили силы, которым было плевать на звон церковных колоколов. И Зоряна умела с ними говорить.

– Воевода, – ее голос был низким, грудным, без всякого подобострастия. Она остановилась перед Ратибором, и он почувствовал себя под ее взглядом голым. – Ты ведешь людей. Живых людей. Их души тоньше нити, а путь ваш лежит через воды и земли, что помнят кровь старше нашей.

– Мы готовы, – ответил Ратибор, стараясь, чтобы его голос звучал уверенно.

Зоряна криво усмехнулась.

– Готовы ваши мечи и копья. Но готовы ли ваши души? Вы думаете, Днепр – это просто вода? Он живой. И он голоден. Он не отпустит семь полных лодок просто так. Он потребует дара.

От слов ведуньи по рядам поселенцев прошел испуганный шепот. Любава, жена Милослава, крепче прижала к себе детей и торопливо осенила себя крестным знамением. Рядом с ней стоял книжник Веремей, седой, сухонький старичок, которого взяли в поход, чтобы учить детей грамоте на новом месте.

– Ересь! – проскрипел он, выходя вперед. Его глаза горели фанатичным огнем. – Бесовские речи! Один у нас заступник – Господь наш Всемогущий! Его нужно молить о помощи, а не прикармливать идолов речных! Отец Иларион в Киеве анафему бы предал за такие слова!

Напряжение повисло в воздухе. В отряде было немало тех, кто принял крещение. Они смущенно переглядывались, не зная, чью сторону принять. Христианская вера была новой, княжеской, обещающей спасение души. Но страх перед старыми богами, перед духами леса, реки и поля – этот страх сидел в крови, в костях, передавался с молоком матери.

Ратибор оказался между молотом и наковальней. С одной стороны – новый закон, новая вера, которую исповедовал и князь, и сам Ратибор был крещен в младенчестве. С другой – прагматичная реальность дикого края, который они собирались покорить. И здравый смысл, который подсказывал, что ссориться с женщиной, способной одним взглядом усмирить бывалых вояк, себе дороже.

– Веремей, – медленно проговорил Ратибор, – твои молитвы мы услышим с благодарностью, когда придет их час. Но и ты услышь меня. Мы идем не в храм Божий, а в пасть к степному волку. И я приму любую помощь, что убережет хотя бы одного ребенка в этих лодках. Откуда бы она ни пришла.

Он повернулся к Зоряне.

– Что нужно сделать?

Ведунья удовлетворенно кивнула, не удостоив книжника даже взглядом.

– Днепр любит сладкое, чтобы нрав его был не крут. Хмельное, чтобы путь был гладок. И живое, чтобы утолить вековой голод и не брать потом своего. Нужен хлеб, мед и черная птица.

Любава ахнула. Веремей затрясся от праведного гнева.

– Жертву! Кровавую жертву сатане?! Воевода, опомнись! Мы навлечем на себя гнев Божий!

Несколько женщин испуганно заплакали. Мужчины мрачно переглядывались.

– Тихо! – рявкнул Ратибор. В его голосе зазвенела сталь, и даже Веремей осекся на полуслове. – Я здесь вождь! И я сказал, что будет сделано все, чтобы вы остались живы! Тот, кто со мной, – пусть готовится к отплытию. Тот, кто боится древних обычаев больше, чем хазарской сабли, – может сойти на берег и вернуться к своим попам!

Он обвел толпу тяжелым взглядом. Никто не двинулся с места. Страх перед неизвестностью и хазарской саблей оказался сильнее страха перед старыми богами.

Ратибор повернулся к Зоряне и коротко приказал:

– Готовь все, что нужно.

Женщина кивнула. Конфликт был исчерпан, едва начавшись. Но Ратибор понимал – это лишь первая трещина. В их маленьком ковчеге плыли два мира: уходящий и приходящий. И ему, воеводе этого ковчега, придется научиться ходить по тонкому льду между ними, рискуя каждый раз провалиться то в ледяную воду фанатизма, то в темный омут первобытного ужаса.

Глава 4. Дар Славутичу

Тишина, установившаяся после приказа Ратибора, была густой и тяжелой, как речной ил. Люди сгрудились на берегу, наблюдая, как Зоряна готовится к обряду. Они не смели приблизиться, но и отвернуться не могли. Первобытный ужас, смешанный с тайным благоговением, приковал их к месту. Даже Веремей, книжник, стоял в стороне, бормоча под нос молитвы, но его глаза, полные страха и любопытства, были устремлены на ведунью.

Зоряна вышла на самый край длинных, скользких от влаги мостков. Она опустилась на колени, расстелив перед собой кусок грубого холста. Ратибор встал по правую руку от нее, чувствуя себя не командиром, а служкой в древнем, забытом храме, чьи стены – лес, а свод – свинцовое небо. В руках ведунья держала большую плетеную корзину.

Движения ее были медленными, выверенными, словно она совершала их тысячи раз. Сначала она достала круглый, еще теплый каравай ржаного хлеба. От него исходил такой сытный, домашний дух, что у многих на берегу свело животы. Затем появился глиняный горшок, туго запечатанный воском. Откупорив его, Зоряна зачерпнула пальцами густой, янтарный мед и густо обмазала им хлеб. Липкие капли падали на темные доски мостков, похожие на слезы янтаря.

– Дедушка Днепр, Батюшка Славутич! – Голос Зоряны изменился. Он стал глубже, протяжнее, он не кричал, а вибрировал, проникая под кожу, заставляя вибрировать сам воздух. – Прими от детей своих сладкого, чтобы нрав твой был не крут, а волны твои – ласковы!

Она бережно опустила каравай на воду. Тот не утонул, а, покачиваясь, медленно поплыл по течению, словно живой. За ним в воду полилась густая струя меда.

– Прими хмельного, чтобы путь наш был гладок, а пороги твои – сонны!

Река приняла и это. Мед растворялся в темной воде, оставляя на поверхности маслянистые, радужные разводы. Ратибор смотрел на это, и ему казалось, что река – это огромное, дремлющее существо, которое сейчас медленно пробуждается от запаха угощения.

А потом Зоряна достала из корзины петуха. Черного, как сама ночь, без единого светлого перышка, с багровым, мясистым гребнем. Птица испуганно забилась в ее руках, но хватка ведуньи была железной.

Тишина стала абсолютной. Был слышен только плеск воды о сваи и тревожное биение собственного сердца Ратибора в ушах.

Зоряна зашептала. Древние слова, которые не имели ничего общего ни с языком торговцев на Подоле, ни с молитвами в церкви. Это был язык самой земли, язык ветра и воды. От этих гортанных, перекатывающихся звуков по спине пробежал холодок.

Взгляд ее серых глаз на мгновение встретился с глазами Ратибора. В них не было ничего человеческого – ни жалости, ни сомнения. Только бездонная глубина знания о том, что жизнь и смерть – это две стороны одной монеты, и одна постоянно питает другую.

Движение ее было молниеносным. Ни ножа, ни топора. Она просто взялась за голову и туловище петуха и резко, с силой крутанула. Раздался тошнотворный, мокрый хруст ломающихся шейных позвонков. Тело птицы обмякло, лишь лапы с растопыренными когтями еще несколько раз судорожно дернулись в агонии.

Зоряна подняла безжизненную тушку над водой. Несколько густых, почти черных капель крови сорвались с клюва и упали в реку. Они не растворились сразу, а на мгновение повисли в темной воде алыми сгустками, прежде чем течение размыло их.

– А вот тебе горячего, живого, Дедушка, – уже обычным, но севшим голосом сказала она. – Утоли голод свой кровью малой, чтобы не возжелал ты крови великой. Прими душу птичью, чтобы не тянул на дно души людские. Пропусти детей своих!

Она бросила тело петуха в Днепр. Вода вокруг него окрасилась на миг, и течение подхватило его, унося вслед за хлебом и медом.

И в этот момент все изменилось.

Густой утренний туман, до этого плотно лежавший на воде, вдруг дрогнул. Он не рассеялся, а начал медленно, как живой, втягиваться обратно в реку, обнажая ее гладкую, словно отполированное черное зеркало, поверхность. Из самой глубины Днепра донесся низкий, утробный звук – то ли гул, то ли тяжелый вздох насытившегося чудовища. Он прошел по воде, по доскам мостков, по телам стоявших на берегу людей, заставляя их невольно содрогнуться. Легкий ветерок, пахнущий свежестью и югом, пробежал по реке, покрыв ее легкой рябью.

Люди на берегу облегченно выдохнули, многие начали торопливо креститься, отгоняя наваждение. Милослав сглотнул, его кадык дернулся. Любава прикрыла рукой рот.

Ратибор смотрел на реку. Она больше не казалась враждебной. Просто огромной, древней и равнодушной. Они заплатили дань. Купили себе право на проход. Цена была мала – всего лишь жизнь одной птицы. Но сам ритуал, его будничная жестокость и неоспоримая действенность оставили на душе ледяной след. Это был мир без Бога-Отца, следящего за каждым с любовью. Это был мир, где за каждый шаг, за каждый глоток воздуха нужно было платить. Иногда – хлебом, иногда – медом, а иногда – горячей кровью.

– Он принял, – Зоряна поднялась с колен, отряхивая руки. – Путь открыт.

Ратибор повернулся к своим людям. Лицо его было бледным, но решительным.

– По ладьям, – приказал он. Голос его не дрогнул.

Путешествие в ад начинается с маленького жертвоприношения.

Глава 5. Первый Гребок

Команда Ратибора, прозвучавшая как удар кнута, развеяла оцепенение, окутавшее пристань после ритуала. Забыв о страхе, люди задвигались, заторопились, стремясь поскорее покинуть этот берег, ставший свидетелем кровавой дани. Скрип уключин, глухие удары весел о борта ладей, прощальные всхлипы женщин, которые не решались плакать громко – все эти звуки смешались в единый гул исхода.

Воины и крепкие мужики-поселенцы заняли свои места на скамьях, взявшись за тяжелые, выструганные из сосны весла. Их спины напряглись в ожидании первого гребка, первого толчка в неизвестность.

– Отдать швартовы! – проревел с носа одной из ладей Милослав, чей голос перекрыл остальной шум.

Тяжелые, просмоленные канаты с глухим плеском упали в воду. Семь стругов, медленно, словно нехотя, отделились от берега и под мерные, неуклюжие поначалу удары весел начали разворачиваться, выстраиваясь клином на середине реки.

Ратибор стоял на носу своего флагмана. Его княжеский плащ трепал тот самый южный ветер, что принесла жертва Зоряны. Он не оборачивался, но спиной чувствовал удаляющийся берег, провожающие взгляды оставшихся. Он смотрел вперед, на могучую водную гладь, но видел перед глазами другое – золотые маковки Десятинной церкви, острые башни княжеского детинца, дымный, суетливый и родной Подол. Все то, что составляло его мир, сейчас уменьшалось с каждым взмахом весел, превращаясь в мираж, в воспоминание.

Легкая, мальчишеская восторженность, еще жившая в нем вчера на пиру, испарилась без следа. Вместо нее пришла свинцовая тяжесть. Он смотрел на спины гребцов перед собой – на мокрую от пота рубаху молодого воина, на могучую шею кузнеца, на сутулые плечи старика, взявшегося за весло, чтобы не сидеть без дела. Он видел женщин, сгрудившихся в центре ладьи, прижимающих к себе детей, испуганно глядящих на воду. Двести душ. Двести судеб. И все они лежали на его плечах, как мешок с камнями. Одна ошибка, одно неверное решение – и эти камни утянут его на дно вместе со всеми.

«Ты ведешь их… Головы их – на твоей совести», – прозвучал в памяти голос князя. Сейчас эти слова обрели плоть и кровь.

Рядом с ним нарисовалась знакомая коренастая фигура. Ставр стоял, небрежно опершись о борт, и жевал сушеный корень, сплевывая огрызки прямо в реку. Он долго молчал, его единственный зрячий глаз с прищуром осматривал флотилию.

– Гребут, как беременные бабы в баню идут, – наконец прохрипел он, не поворачивая головы. – Один вперед, другой назад. Вертятся на месте, как дерьмо в проруби. До первого порога и половина не дойдет, если так будут воду мутить.

Ратибор нахмурился.

– Они не воины, Ставр. Большинство из них весло в руках держат впервые. Привыкнут.

Ставр криво усмехнулся, обнажив щербатые зубы.

– Река не будет ждать, пока они привыкнут. И русалки, и пороги, и печенежская стрела – никто ждать не будет. Ты думал, повелитель, это будет как в былине? Ты скажешь слово громкое, взмахнешь мечом булатным, и все падут ниц? – он наклонился ближе, его голос стал тише и злее. – Это поход, княжич, а не сказка. И первый твой враг – не хазарин. Твой первый враг – вот это, – он обвел рукой лодки, полные людей. – Их слабость, их глупость, их страхи. Их понос от плохой воды и бабьи истерики. И если ты не заставишь их грести в лад, тебя не спасет ни твой княжий плащ, ни твоя знатная кровь.

Старый гридень выплюнул остатки корня и ткнул Ратибора твердым, как камень, пальцем в грудь.

– Поставь на каждую ладью по одному своему дружиннику. Посади за руль тех, кто хоть раз по Днепру хаживал. И пусть тот, кто задает ритм, бьет в бубен или просто в щит. И пусть бьет до тех пор, пока эти рохли не научатся поднимать весла и опускать их одновременно. Иначе на первой же быстрине вас развернет и швырнет на камни. Жалеть их будешь потом. На поминках.

Он отошел, оставив Ратибора переваривать его слова. В них не было и капли уважения, только грубая, утилитарная правда. И эта правда рушила последние остатки романтического флера. Это не было героическое шествие. Это была тяжелая, грязная работа по переправке живого, капризного и уязвимого груза через смертельно опасную территорию.