Одна Бездна на двоих. Далеко от своих. Близко друг к другу

С тех пор он стал чаще подниматься в горы, туда, где джунгли редели и открывались виды на океан. Красная земля под ногами становилась каменистой, воздух – более разреженным. Он искал возвышенности, откуда можно было бы подавать сигналы, места, где можно было бы развести костёр, видимый с орбиты. Но искал уже не с прежней лихорадочной надеждой, а с методичностью человека, выполняющего работу.

Каждый день был борьбой – не столько с голодом, жаждой или опасностями этого мира, сколько с самим собой, с желанием просто лечь на красную землю и не вставать. Борьбой с отчаянием, которое шептало ему по ночам, что всё бесполезно, что он забыт. Борьбой с одиночеством, которое превращало его голос в эхо, а мысли – в бесконечный внутренний монолог безумца.

Но Роман держался не потому, что верил в спасение. Он держался потому, что в глубине души принял свою судьбу. Принял то, что эта планета станет его домом, его тюрьмой и его могилой. Принял то, что его история закончится здесь, среди джунглей и чужих звёзд, без свидетелей и без славы.

И в этом принятии была не покорность, а странная форма мужества – мужества продолжать жить не ради надежды на спасение, а ради самой жизни. Потому что он был человеком. И пока он дышал, пока его сердце билось под чужими звёздами, человечество не умирало в этой части галактики.

Даже если он был одиноким.

Глава 4: Цитадель одиночества

Диск местного светила, имя которому Роман так и не удосужился придумать за все эти месяцы, медленно погружался за горизонт – точно раненый титан, истекающий огненной кровью в чёрные воды безымянного океана. Небо над этой забытой богами планетой расцветало пугающей палитрой – ржавые оттенки переплетались с раскалённой медью, багровые полосы облаков тянулись, как старые рубцы на иссечённой коже, а высоко, в тончайших слоях атмосферы, колыхались белёсые перья, похожие на крылья ангелов смерти.

Роман медленно распрямил спину, откладывая в сторону очередной лист лианы – растения, ставшего его верным соратником в этой беспощадной борьбе за выживание. Он не был здесь исследователем, первопроходцем или героем – он был беглецом. Загнанным зверем, скрывающимся от людей. От людей, чьей мести он не мог избежать.

От братьев Доноров.

Карл Донор был мёртв. И хотя Роман не поднял на него руки, хотя проклятая случайность и чужая подлость свели его счёты с жизнью – братьям Карла не нужна была правда. Им нужна была месть. Им была нужна его, Крестова, кровь. Он помнил их взгляды. Помнил, как сжимались в их руках тяжёлые пистолеты. Помнил, как в их глазах, холодных и пустых, отражалась жажда расправы. Бежать от них – значило выжить. Значило иметь шанс вернуться к ней… к Лютеции. Единственной, кто ещё, может быть, верил ему. Единственной, ради кого стоило цепляться за жизнь.

И вот он здесь. Один. Загнанный зверь среди безымянных джунглей.

Каждый лист лианы он вплетал в стены своего укрытия с отчаянным упорством – как монах, замаливающий грехи, как каторжник, строящий себе гроб. Его руки – те самые руки, что ещё недавно управляли штурвалом, ощущали вибрации гравидвигателя через гладкий металл панелей – теперь были изрезаны, покрыты шрамами и мозолями. Эти раны рассказывали историю выживания, отчаяния, страха.