Там, где не ступает свет

Прохладный воздух, приятные кожаные сидения, время наедине с собой невероятно ценное и незабываемое. Вновь управление машиной было второстепенной или третьестепенной задачей, уходящей далеко на задний план. Все мои мысли сумбурно скакали от Элизабет к Андре, от Маргаретт к Эндрю, от Генри к его отцу, от меня к… я никак не мог подумать о чем-то одном, остановиться и передохнуть, вкусив все те прелести обрушившейся на меня жизни. Меня что-то тяготило, скреблось под сердцем, не давая стать тем самым, кем меня провозгласили прошлой ночью. Будто я стоял на перепутье, на границе двух своих жизней, прошлой и будущей. И никак не мог преодолеть, наконец, эту невидимую стену.

– Генри, не оставишь нас?

Мы с Генри успели вкусно поужинать, пока нас обслуживал дворецкий мистера Хопкинса, прежде как домой вернулся отец моего друга и партнера в одном лице. Генри глянул украдкой на своего отца, скидывающего впопыхах пальто. Улыбка мигом пропала с лица молодого наследника. Он закусил губу и уже хотел было сказать, что ему не нравится отношение к нему, но мистер Хопкинс замер и поглядел на него так, что тот быстро позабыл о своих планах. Он покорно, но тяжело встал и затопал к выходу, следом за дворецким, уносящим последние тарелки.

– Извините, – я попытался исправить ситуацию, ощущая в своих ногах всю ту вату обиды, что наполняла Генри, но тут язык мой онемел в одночасье.

Мистер Хопкинс и Генри, замерли и уставились на меня, словно от моего следующего слова зависели их жизни.

– Нет, ничего. – вдруг не мои слова вырвались наружу.

Я вдруг понял, как на самом деле не важно было для меня, как себя чувствует сейчас Генри. Его чувства стали мне более непонятны и недоступны, как и далекие космические звезды. Равнодушием залились глаза. Генри более не задерживался. Гордо подняв голову, он быстрой и уверенной походкой ушел, захлопнув за собой дверь.

– Выглядите уставшим, – мистер Хопкинс, облеченный в официально деловой костюм, налил виски себе и мне.

Подойдя, он протянул мне бокал. Я не отказался. Мой второй отец (а мистер Хопкинс был именно таковым) поглядел на меня несколько удивленно с примесями уважения и кивнул. Он сел напротив на роскошное кожаное кресло и сделал глоток. Мне показалось, что я слышал, как двигались все его мышцы: языка, горла, пищевода, пока темная жидкость с резким вкусом стекала все ниже и ниже, отправляясь в воспаленный желудок, чтобы лечить и уничтожать одновременно.

– Я знаю, где вы были прошлой ночью. И нет, вы не провели ее за раздумьями, расчетами, зубрежкой. Все это, по сути теперь никогда не пригодится вам. Если конечно не случится мировая война, которая лишит нас всех благ и отбросит общество на лет 50—100 назад. Тогда придется поработать.

Его голос звучал мягко и завораживающе. В нем чувствовалась мудрость прожитых лет, опыт, извлеченный из миллионов, из миллиардов ошибок, похожих друг на друга. Наконец, он уставился на меня, будто ожидая чего-то.

– Откуда вы знаете?

– Вы забыли, кто я и кем был? Я тоже был там, бываю иногда.

– Но не вчера? Я вас не застал.

– Все это иногда натирает шею. Я даже задаюсь вопросом, точно ли я сбросил это ярмо нищеты, бедности, вынужденности постоянно работать. Да, я перестал работать, но… я вспоминаю времена, когда был в вашем возрасте, когда моих доходов хватало лишь на первостепенные нужды. Возможно, время лечит и я позабыл о том, каково это было. Но мне кажется, я все более уверен, что мне было тогда легче. Все было проще.

Мои брови сами в непонимании нахмурились. Как может быть проще, когда все твои мысли заняты тем, где и как раздобыть денег, как исполнить свои мечты. Как можно чувствовать себя легче в постоянном напряжении? Все эти вопросы были прочитаны мистером Хопкинсом с моих задумчивых глаз. Он слегка улыбнулся, но не стал отвечать вслух, будто давая мне возможность дойти до ответа самостоятельно, как я делал всегда. Бокал прислонился к его усушенным губам, выглядящим совсем не как губы обеспеченного человека. Это были обветренные губы раба, целый день пашущего в поле и видавшего стакан воды лишь один раз в длинные сутки.

– Как вы относитесь к Маргаретт? Маргаретт Уоррен. То, о чем она говорила… и то, как она это говорила. Я с ней… – я поймал себя на мысли, что думаю об этом в этот раз совсем иначе, нежели вчера. Меня будто и не волновало это, однако я продолжал говорить… врать, – я с ней не согласен.

– В вашем голосе я слышу неуверенность, юноша. Так ли это на самом деле? – проницательный взгляд Хопкинса полосовал, разрывал меня на части.

Я поглядел в свой виски и опрокинул стакан, выпив его залпом. Разжигающее, согревающее чувство окутало мое больное горло, и я только что осознал, как сильно оно болело. Укус зачесался с новой силой, напомнив о себе и о том, что я совсем не прятал его. Мистер Хопкинс с его наблюдательностью наверняка увидел эти микроскопические дырочки даже с плохим зрением и просто умалчивал, откладывая самое любопытное подальше.

– Полагаю, вы о том, как она отзывается об обычных людях, называя их «пешками», – он усмехнулся и отвел глаза в сторону.

Я вновь нахмурил брови, уже намереваясь спросить о том, как он узнал именно о «пешках», как он меня прервал:

– Ее излюбленное выражение. Фигура речи.

– Фигура речи, значит… – я отвел глаза в сторону.

– Мне все равно, как она относится к ним. Мне все равно на то, что она называет нашей общей целью.

Я с огнем в глазах зыркнул на Хопкинса, слегка закусив губу. Его неосторожность повергала меня в шок, но и одурманивала: он был так откровенен со мной, потому что настолько доверял. Иначе быть не может.

– Что за общая цель?

– Ты поймешь, – строго и твердо ответил Хопкинс и сделал завершающий глоток, до конца осушив свой бокал.

– Не думаю. За весь вечер я познакомился лишь с несколькими людьми. Богатые, уважаемые, улыбающиеся мне так, словно я сделал невозможное.

– По сути, это так.

Я взмахнул головой и продолжил:

– Но все же… все они выглядят… я не знаю.

– С кем ты провел время? Думаю, я могу догадаться, – вновь ухмыльнулся Хопкинс, потянувшись за бутылкой дорогого виски, стоящей на кофейном столике между нами.

– Эндрю, Элизабет.

– О, да. Элизабет. Красный дьявол, – он налил свой стакан на этот раз до краев и вновь откинулся на кресле, чуть не расплескав темную жидкость.

– Что вы можете сказать о ней?

– Думаю, все, что я могу сказать, вы и так уже знаете. Красива, стройна, молода. Искушение, да и только. Никаких мыслей, кроме некоторых, не вызывает. Нужно быть поосторожнее с такими леди.

Я закусил язык, решив не быть полностью откровенным со стариком, напротив меня. Что-то мне подсказывало, скреблось у самых маленьких ранок, оставленных Элизабет, что нельзя раскрывать все свои карты. Рука моя сама дотронулась до шеи, непроизвольно закрыв собой еле заметный укус.

– Не думал, что Андре настолько опасна, – Хопкинс расплылся в широкой улыбке, не сводя с меня глаз, но и не показывая зубов.

– Андре, – улыбнулся я, не став ни отрицать, ни поддерживать.

Наши взгляды пересеклись и замерли на секунду. Я точно понял: он знал, это не Андре, понимал, это Элизабет.

– Так что же… мне стоит быть аккуратнее с ними? Продолжать посещать эти собрания, пытаться понять, в чем смысл этой цели…

– Собрания… не помню, чтобы их кто-то так называл. Что делать? Это твое дело, Леонардо. Только твое и более ничье, – он осекся на дверь за своей спиной, явно вспомнив о Генри.

Мне же в эту секунду пришли в голову все те воспоминания из заброшенных домов, из мест сбора наркоманов города, потерянных людей. «Я должен сказать», – шептало во мне, но все тише и тише. Трубный зов заглушал все это своим величием. Я сравнивал людей в оборванной одежде с теми, кого видел вчера. Дикари и высшее общество. Быть может, Маргаретт права? Быть может, это я дурак, пытающийся отстоять тех, кто с каждой затяжкой губил себя все сильнее?

– О чем ты думаешь?

– Что вы собираетесь делать? Хотели ли для своего сына подобного?

– Чтобы он надел дорогой костюм, строил важные лица и развлекался в том зале? Кажется, он живет так, вот только без дорогих костюмов и не в тех залах.

– И все же?

– Это невозможно, Леонардо. – Отрезал Хопкинс. – Если ты не окончательный дурак, то поймешь, ему туда не попасть. Не в этой жизни.

Это звучало резко. Я был почти всецело уверен в том, что Генри стоит сейчас за дверью, на которую я смотрел, и слышал все, абсолютно все. Но мне было все равно. Мое сердце не разрывалось от сожаления, мой дух волонтера не стонал от боли. Я ничего не слышал и ничего не ощущал, будто достигнув точки невозврата.

– Я встретил еще одну девушку… она была противоположностью Элизабет. Да, думаю так.

Хопкинс глядел на меня непрерывно. В комнате приглушенный свет создавал причудливые образы, плывущие на боковых границах моего поля зрения. В этой комнате был кто-то еще помимо нас двоих. Этот разговор точно кто-то подслушивал, кто-то помимо Генри.

– Кэтрин Вульф, – я вдруг удивился тому, как хорошо запомнил все имена, озвученные прошлой ночью. Всегда именно это было моей слабостью – запомнить имя нового человека с первого раза. – Она тоже была не поддерживала Маргаретт, ей не нравилась та речь. И насчет Элизабет… она сказала, что Элизабет умеет убеждать.

– Я слышал о Кэтрин, однако сам с ней так и не смог встретиться лично. Как бы не хотел… – отозвался Хопкинс, все так же не отводя от меня заинтересованных глаз. – Любопытная особа.

Мне не оставалось ничего, кроме как согласиться со сказанным медленными покачиваниями уставшей головы.

– Леонардо, ты не заметил никаких изменений? Допустим, не пришло ли тебе сегодня каких-то озарений в голову? Быть может, ты начал думать иначе по поводу некоторых вещей, в которых был твердо убежден?

Я поглядел на Хопкинса и заерзал на своем кресле, ощутив вдруг, как все ниже пояса жутко онемело и теперь ныло в медленной агонии.

– Извини за такие странные вопросы.

– Почему вы спрашиваете?

– После своих первых вечеров в нашем обществе, люди часто начинают видеть то, что раньше было недоступно их глазам. Будто ранее они были слепы.

– В «нашем» обществе? – переспросил я, слегка улыбнувшись.

– Допустим, фигура речи, – подобно моему улыбнулся Хопкинс.

Я опустил глаза. Несколько секунд ушло на размышление над ответом.

– Да. Есть некоторые вещи, в которых я теперь… имею другое мнение. И знаете, я хотел бы знать, почему это произошло. А раз вы заговорили об этом, значит вы точно знаете.

– Я не знаю, дорогой Лео. Ведь и сам был на твоем месте, да и остаюсь на нем.

– Как давно вы уже в этом обществе? – я с недоверием осекся на своего собеседника.

– Видимо недостаточно, чтобы найти все ответы, – Хопкинс вновь сделал глоток виски, а после глянул на свои наручные часы стоимостью в несколько десятков тысяч долларов. – Что же, мне пора. Оставлю вас с Генри наедине, если же вы, конечно, захотите сами остаться с ним.

Я молча проводил взглядом человека, поспешно накинувшего на себя пиджак и направляющегося к двери.

– Думаю, на следующей встрече мы с тобой сможем пересечься.

Это были его последние слова перед тем, как он скрылся за полуоткрытой дверью, словно тень миллионера. Практически сразу в комнате возник Генри. Его вид меня не радовал, впрочем, как и не огорчал. Он медленно прошел до стойки, взял чистый бокал, наполнил его виски, оставленным его отцом и упал в кресло, где тот сидел пару минут назад.

– Ты все слышал? – спросил я, оценивающе глядя на своего партнера.

– Нет, – протянул Генри и на пару секунд припал к стеклу.

Я понял, он слышал все. Каждое слово, каждое предложение, каждую мысль. Он успел все это по нескольку раз обдать паром в своих мозгах, наполовину испорченных выпивкой и наркотиками. Теперь же, ему хотелось посмотреть в мои глаза и понять, кого же я выберу: его отца или его самого. Но мне не нужно было выбирать.

– Я просто хочу понять… почему он не может принять меня таким, какой я есть? Да, я не смог изобрести какой-то гениальной вещи, не смог начать прибыльный бизнес, не смог даже найти хорошую работу. Но это же не говорит, что я плохой сын, это же… это же не значит, что ко мне нужно так относиться.

На последних словах из его глаз потекли кристально чистые слезы. В них отражалась вся комната, отражался и я, не отводящий своего не меняющего выражения взгляда от избалованного парня, ребенка, не сумевшего вырасти в глазах своего отца, не сумевшего возмужать в них, не сумевшего заслужить и капли гордости и уважения. Теперь же я слушал его и был не согласен с каждым молящимся предложением, с каждым словом, произнесенным дрожащим голосом ревущей девочки, которой не купили новую игрушку. Однако я молчал, не спеша бросаться успокаивать его, как делал прежде. Теперь же в глубине души я ощущал удовлетворение и удовольствие от каждой слезы Генри.

– Лео. Разве ты относился бы так к своему сыну? Единственному сыну? Оценивать своего ребенка только по его заслугам, а если он пока ничего не добился, значит он не достоин носить твое имя.

Я и заметить не успел, как его нос покраснел и стал все чаще шмыгать, а глаза налились красным. Однако он мог говорить, и пока рыдания не преграждали ему путь к свободному высказыванию своих «чувств».

– Чего ты ждешь от меня? – твердо спросил я, когда в одночасье все удовольствие превратилось в жгучий и раздражающий меня ной.

Генри вдруг замолчал. Вся дрожь, в которую уже впало его тело, мгновенно прекратилась. Его голубые глаза уставились на меня, а слезы стали постепенно усыхать. Он больше не плакал, больше не мог этого делать, глядя в мои серьезные, даже враждебные глаза.