Голос из болота

– Кости и когти тоже бери, – сказал отец, его голос был ровным, но я знал этот тон – так он говорил, когда не собирался уступать. – За шкуру, кости и когти – три мешка соли. Иначе я лучше в обход пойду, через болота, там хоть опасно, но я дойду.

Сван рассмеялся, но в его смехе не было веселья. Он покачал головой, словно отец сказал что-то смешное, и взял кость, повертел ее в руках.

– Три мешка! – фыркнул он, ткнув пальцем в кость. – Да ты, Габ, совсем размечтался. Кость хороша, спору нет, но в городах за нее больше мешка не дадут. А когти… – он развернул тряпицу, разглядев острые черные изгибы, и прищурился. – Когти, может, и потянут на полмешка, но только если я найду покупателя. Давай так: два мешка за все – шкуру, кости, когти. И это мое последнее слово.

Я смотрел на них, чувствуя, как потеют ладони, хотя дождь холодил кожу. Мне хотелось, чтобы отец согласился – два мешка соли казались целым богатством, но я знал, что он не сдастся так просто. Он всегда говорил, что горт стоит дороже, чем думают деревенские.

Отец медленно покачал головой, его серые глаза сузились. Он вытащил из кучи еще один сверток – шкуры нерки, серые и гладкие, блестящие даже в тусклом свете очага.

– Тогда добавь шкуры нерки, – сказал он, бросив сверток к ногам Свана. – Чистые, без дыр.

Я заметил, как Сван украдкой взглянул на маленький сверток в стороне – тот, где лежали ежовики, которые собирала мама. Может, он хочет забрать все подешевле? Я наклонился к отцу и шепнул, стараясь, чтобы Сван не услышал:

– Пап, добавь грибы, мама говорила, что они дорогие…

– И еще вот это. – Отец достал из мешка маленький узелок, развязал его и показал горсть сушеных ежовиков – грибов, которые мама собирала, чтобы лечить боль в костях. – Ежовики, сушеные. За все – шкуру горта, кости, когти, шкуры нерки и грибы – три мешка соли и гвозди. Мне гвозди нужны, Сван, ты сам говорил, что у тебя их мало.

Сван прищурился, его улыбка стала шире, но глаза остались холодными. Он взял одну из шкур нерки, потрогал ее, потом поднес к носу ежовики, вдохнул их запах и хмыкнул.

– Ежовики, говоришь… – протянул он, будто пробуя слово на вкус. – Ладно, для костей моей старухи сгодятся. Но гвозди… Гвозди нынче дороже соли, Габ. За них я с тебя еще полмешка возьму, если что. – Он помолчал, глядя на отца, потом хлопнул в ладоши так громко, что я вздрогнул. – Два с половиной мешка соли и сотня гвоздей. За кости, когти, шкуры и твои грибы. Бери или вали, мне все равно.

Отец долго молчал, его пальцы сжимали край шкуры нерки. Я видел, как он считает в уме, как напрягаются его плечи. Наконец он кивнул, коротко, словно нехотя.

– Два с половиной и гвозди, – сказал он, его голос был тихим, но твердым.

Сван рассмеялся, на этот раз искренне, и хлопнул отца по плечу так, что тот чуть не пошатнулся.

– Молодец ты, Габ, – сказал он, все еще смеясь. – Ладно, гвозди сейчас принесу. Шкуры и грибы оставляй здесь, я сам разберусь, куда их деть.

Отец кивнул, но не двинулся с места. Он помолчал, глядя на Свана, а потом сказал:

– Еще одно, Сван. Продай мне железный гребень для жены.

Сван приподнял бровь, его улыбка стала хитрой. Он повернулся, шагнул к полке и вернулся с деревянным ящичком, покрытым узорами. Открыв его, он достал два гребня: один простой, из темного железа, с зазубринами, и второй – изящный, с серебряной отделкой и гравировкой, что сверкала даже сейчас.

– Железный гребень у меня есть, – сказал Сван, подняв первый. – Но он грубый. А вот этот, с серебром, – он показал второй, – из мастерских Солверии, южного королевства. Красивый, как для дамы, говорят. Но за него придется добавить. Твой товар едва тянет на два с половиной мешка и гвозди, а этот гребень стоит еще полмешка соли, или что-то ценное.

Я затаил дыхание, глядя на серебряный гребень. Он был так непохож на все, что я видел – блестящий, с узорами, как в маминых рассказах о городах. Но отец нахмурился, его рука сжалась в кулак.

– У меня нет больше ничего тебе на обмен, – сказал он медленно. – Но есть это. – Он достал из кармана плаща серебряную монету, потемневшую от времени, с выгравированным солнцем и надписью на незнакомом языке. – Нашел ее у реки.

Сван замер, его улыбка исчезла. Он взял монету, поднес к глазам, провел пальцем по надписи и тихо присвистнул.

– Солверийская серебряная… – пробормотал он, и голос его стал осторожным. – Оттуда, откуда война идет, против нашего Равангара. Это опасная штука, Габ. Если лорд узнает, что у тебя такое, проблем не оберешься. Но за нее… – Он взглянул на гребень, потом на отца. – Ладно, бери свой гребень. Но молчи об этом, ясно? И шкуры, грибы – все мое.

Отец кивнул, забрал гребень и спрятал его под плащ, бросив на Свана быстрый, острый взгляд, словно проверяя, не передумает ли тот. Я смотрел на него, чувствуя, как сердце колотится в груди. Солверия… Неужели эта монета оттуда, откуда приходят враги? Те самые, что жгут наши деревни? Почему отец так спокойно отдал ее?

Я опустился на скрипучую лавку. Внезапно я понял: торг – это не только про шкуры. Это про тайны, которые куда глубже, чем река.

Когда Сван отвернулся, отец шепнул мне:

– Монета – риск, Крас, но гребень для мамы того стоит. Молчи.

Когда сумерки сгустились, Сван, потирая руки, предложил нам остаться на ночь, кивнув в сторону наружной лестницы, пристроенной к стене дома и ведущей на второй этаж.

– Комната найдется, отдыхайте, – сказал он с ухмылкой. Мы вышли под моросящий дождь, поднялись по скрипучим деревянным ступеням, влажным от сырости, и оказались в тесной комнатке под крышей: в углу стояла маленькая печка, едва теплая, рядом лежал тюфяк, набитый сухой травой, шуршащий под весом. Дров было мало – лишь несколько веток, которые отец бросил в печь, – но это было лучше, чем спать под дождем. Он запер дверь на деревянную щеколду, а затем, нахмурившись, забил под нее клин из обломка доски. Усталость накрыла нас, и мы быстро провалились в сон, убаюканные слабым треском углей.

Ночью меня разбудил легкий, но настойчивый шорох за дверью – будто кто-то осторожно толкал ее, проверяя крепость. Щеколда была открыта, а клин под дверью слегка скрипнул, сдвинувшись на волосок. Я затаил дыхание, прислушиваясь. Сердце заколотилось, и я осторожно толкнул отца, шепча:

– Пап, там кто-то есть…

Отец мгновенно проснулся, его серые глаза сверкнули в полумраке. Не говоря ни слова, он бесшумно поднялся, вытащил из-под тюфяка длинный «нож», который всегда носил с собой, и одним резким движением распахнул дверь. Я вжался в стену, ожидая увидеть бандита или кого похуже, но на пороге стояла старая женщина, сгорбленная, с растрепанными седыми волосами, в которых запутались сухие листья. Ее лицо, покрытое морщинами, было мне знакомо – я видел ее у реки, когда мы только приплыли.

– Габ, это я, Лирра, – прошептала она, озираясь, словно боялась, что ее голос услышат. Ее руки дрожали, сжимая узелок из грубой ткани. – Пусти, мне нужно с тобой говорить…

Отец опустил нож, но не убрал его, внимательно разглядывая женщину. Наконец он кивнул и отступил, пропуская ее внутрь. Я заметил, как он быстро выглянул на лестницу, проверяя, нет ли кого еще, прежде чем закрыть дверь и снова забить клин.

– Лирра, ты что, по ночам теперь ходишь? – тихо спросил отец, его голос был ровным, но в нем чувствовалась настороженность. – Я как раз собирался утром к тебе зайти. Жена передала внутренности горта и кое-что еще на обмен или продажу.

Травница, тяжело дыша, опустилась на тюфяк, все еще сжимая свой узелок. Ее глаза, мутные от возраста, но острые, как у птицы, скользнули по мне, а затем снова вернулись к отцу. Она кивнула, ее лицо смягчилось, но тревога не ушла.

– Покажи, Габ, – сказала она, ее голос был тихим, но твердым.

Отец достал из своего мешка небольшой сверток, завернутый в шкуру нерки, и развернул его перед Лиррой. Там лежали высушенные внутренности горта – темные, блестящие, с резким запахом, который я почувствовал даже с другого конца комнаты. Рядом он высыпал горсть семян и около десятка разных трав и цветов: были там и сушеные лепестки звездного лотоса, бледно-фиолетовые, с тонким ароматом, напоминающим мед, и хрупкие соцветия жемчужной росы, белые, с едва заметным серебристым отливом, и несколько ярко-алых огнецветов с золотыми прожилками, которые словно светились даже в тусклом свете печки.

Лирра ахнула, ее пальцы замерли над растениями, не решаясь коснуться. Ее лицо озарилось восторгом, но тут же омрачилось глубокой печалью, когда она заметила огнецветы. Она покачала головой, бормоча:

– Эти цветы – алхимическое золото, но их след ведет к Солверии. Здесь это – верная смерть… Ох, Габ, это же цветы королевского сада из долины Эльтара, их не видели в этих краях с тех пор, как король еще был мальчишкой. А остальные травы – звездный лотос, жемчужная роса, да и другие… Они редки, и все вместе стоит целое состояние для тех, кто знает, как их использовать. Так же, как и внутренности горта. – Она подняла взгляд на отца, ее глаза были полны тревоги. – Я заберу все травы и цветы, но только для лечения местных. Дальше деревни они не пойдут.

– Почему не продать? – нахмурился отец, его голос стал резче. – Ты же сама говоришь, что они в цене.

Лирра вздохнула, ее пальцы нервно теребили край узелка.

– Потому что огнецветы не растут в нашем захолустье и используются алхимиками для войны, Габ. Их выращивали в королевских садах, пока война не началась. Если я начну их продавать, это привлечет лишние глаза. Купцы, лорды, шпионы… Они захотят знать, откуда у простой травницы такие сокровища. А потом доберутся до вас, до твоей семьи. Остальные цветы – звездный лотос, жемчужная роса, да и другие – тоже редки, но их я смогу использовать незаметно. – Она посмотрела на меня, и ее взгляд смягчился. – Огнецветы королевского сада в нашей деревне выдадут нас с головой, мальчик. – Она помолчала, а затем добавила с легкой усмешкой: – Хотя, с такими травами я наконец смогу вернуть силу старому Дагру. Он уже лет десять жалуется, что в мужском деле совсем ослаб, да и жена его все уши мне прожужжала.

Я почувствовал, как кровь прилила к щекам, не совсем понимая, о чем она, но отец хмыкнул, уголки его губ дрогнули в едва заметной улыбке. Лирра продолжила, уже серьезнее:

– За внутренности горта я дам тебе честную цену, Габ. Ими я смогу открыто торговать, и за них я могу заплатить, не боясь слухов. Но цветы… Их я спрячу и буду использовать только здесь.

Отец кивнул, его лицо оставалось каменным, но я видел, как он обдумывает ее слова. Он аккуратно отделил внутренности горта вместе с травами и цветами, а семена убрал в мешок.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Но зачем ты пришла посреди ночи?

Лирра сжала узелок сильнее, ее глаза снова забегали по комнате.

– Жена Свана проболталась мне сегодня, – прошептала Лирра, ее голос дрожал от тревоги. – Сван разглядывал твою монету, Габ. Сказала, что он бормотал что-то про Солверию и лорда. Он не тот, за кого себя выдает. Монеты не просто серебро, Габ – это знак беды, проклятие войны. Если лорд узнает, вас не пощадят. Я пришла предупредить: убирайтесь из деревни, как только сможете.

Отец нахмурился, его пальцы сжали рукоять ножа. Он посмотрел на меня, потом на Лирру, и кивнул.

– Я ошибся, Лирра. Думал, монета – просто серебро, но теперь вижу, что влип. Гребень для жены стоил риска, но я не знал, что монета окажется такой опасной. – Он сжал кулаки, отведя взгляд, и я впервые видел его таким. – Мы уйдем на рассвете, – сказал он. – И ты никому не говоришь про цветы, поняла? Перед отплытием я зайду к тебе за деньгами.

Лирра кивнула, ее плечи опустились, словно она выполнила тяжелую обязанность. Я смотрел на нее, чувствуя, как холод пробирается под рубаху. Огнецветы, королевский сад… Что еще скрывает моя семья?

Я не смог сдержаться и спросил:

– А вы не выдадите? Если Сван спросит про цветы, что скажете?

Лирра посмотрела на меня, ее взгляд смягчился.

– Не выдам, Крас. Я знаю, что значит быть чужаком. – Травница поднялась с тюфяка, ее сгорбленная фигура казалась еще меньше в тусклом свете печки. Она сжала узелок, который все это время держала в руках, и посмотрела на отца с усталой, но теплой улыбкой.

– Я сделаю, как обещала, Габ, – сказала она тихо. – Травы, цветы и внутренности я заберу прямо сейчас, а утром расплачусь с тобой. Но не мешкай, уходите, как только рассветет.

Отец кивнул, его серые глаза были серьезны, но в них мелькнула благодарность.

– Спасибо, Лирра, – сказал он, открывая дверь и пропуская ее на лестницу. – До утра.

Она ушла, ее шаги скрипели по влажным ступеням, пока не растворились в ночной тишине. Отец закрыл дверь, снова забил клин и лег на тюфяк, пробормотав:

– Спи, Крас. Завтра будет долгий день.

Я свернулся под шкурой, но сон не шел. Мысли о монете Солверии, огнецветах и словах Лирры кружились в голове, как клочья тумана над рекой. Наконец усталость взяла свое, и я провалился в тревожный сон. Мне снились огоньки на восточном берегу – они приближались, превращаясь в фигуры мальчишек с бледными лицами, которые звали меня по имени. За ними возвышались каменные дома, как в рассказах мамы, но их стены рушились, а из трещин тянулись алые лепестки огнецветов, цепляясь за мои ноги. Я хотел бежать, но ноги не слушались, а голоса становились громче, пока не превратились в хриплый крик птиц, что я слышал на реке.

Я проснулся от холода – печка давно прогорела, оставив лишь горстку серого пепла. Отец уже стоял у двери, его плащ был накинут на плечи, а в руках он держал мешок. За окном едва брезжил рассвет, серый и мутный, как вода в болоте.

– Вставай, Крас, – сказал он, его голос был хриплым от недосыпа. – Пора.

Я потер глаза, чувствуя, как ноют кости после сна на жестком тюфяке, и быстро натянул рубаху. Отец разломил остатки рогозового хлеба, что были у нас, и протянул мне кусок. Мы ели молча, торопливо, запивая водой из фляги, которую он наполнил еще на реке. Хлеб был сухим, но я проглотил его, не жалуясь, – в животе урчало.

Мы спустились по наружной лестнице, не оглядываясь на дом Свана. Деревня еще спала, лишь где-то вдалеке скрипела лодка у воды да куры тихо кудахтали, копаясь в грязи. Мы прошли мимо низких рыбацких хижин, чьи крыши из осоки провисали под тяжестью сырости, и остановились у небольшого дома, почти сливающегося с остальными. Это был дом Лирры – такой же приземистый, как рыбацкие хижины, с покосившейся дверью и стенами из глины, потемневшими от времени. Его выдавали пучки трав, свисавшие с крыши и оконных проемов: сушеные стебли, листья и цветы, от которых шел резкий, пряный запах, смешиваясь с сыростью утреннего воздуха. Над дверью висела связка высушенных корней, похожих на когти горта, а у порога стояла корзина с серыми камнями, покрытыми мхом.

Лирра уже ждала нас. Она открыла дверь, едва отец постучал, и молча кивнула, приглашая войти. Внутри было тесно: стены увешаны травами, на полках громоздились глиняные горшки, а в углу стоял маленький очаг, где тлели угли, источая запах горелого мха. Лирра достала из-под лавки туго набитый кожаный кошель и протянула его отцу.

– Здесь все, как обещала, – сказала она тихо. – За внутренности горта – честная цена. Уходите быстро, Габ. Сван не тот, кому стоит доверять.

Глава 3 – Новые заботы

Отец взял кошель, проверил его вес и кивнул.

– Спасибо, Лирра, – сказал он. – Береги себя.

Она лишь махнула рукой, скользнув по мне мутными глазами, и я почувствовал, как она хочет что-то добавить, но промолчала. Мы вышли, не задерживаясь и направились к дому старосты, где забрали мешки с солью и гвоздями. Все привезенные нами шкуры ушли Свану – кроме одной шкуры нерки, которую отец оставил, чтобы укрываться от холодного ветра на реке. Я взвалил мешок с гвоздями на плечо, отец подхватил соль, и мы поспешили к плоту, топча влажную грязь узких улочек. У берега мы быстро погрузили все на плот: я укладывал гвозди и шкуру, пока отец размещал мешки с солью, проверяя, чтобы они не намокли. Дождь прекратился, но воздух был тяжелым, пропитанным запахом болот и рыбы. Отец оттолкнулся багром, и плот медленно отошел от берега, подхваченный течением.

Мы плыли, глядя, как деревня удаляется. Пройдя расстояние, равное длине трех таких деревень, поставленных в ряд, или ширине реки в самом широком месте, я заметил движение на берегу. Фигура Свана появилась из-за хижин, его толстый силуэт был хорошо виден даже в утреннем тумане. Он быстро вышел на песок, остановился у самой воды и провожал нас взглядом, скрестив руки на груди. Его белозубая улыбка исчезла, а в глазах, даже с такого расстояния, я почувствовал холод, как тогда, когда он разглядывал монету Солверии.

Отец тоже заметил его, но не сказал ни слова, лишь сильнее налег на багор, направляя плот. Я смотрел на Свана, пока его фигура не скрылась за изгибом реки, и почувствовал, как тяжесть, что давила на меня всю ночь, начала отпускать. Мы отплывали все дальше, оставляя за спиной эту беспокойную деревню с ее тайнами и недоверчивыми взглядами. Я взглянул на отца – его лицо, хоть и суровое, смягчилось, а в серых глазах мелькнула тень облегчения. Мы оба радовались, что покинули это место.

Без груза плот скользил по воде быстрее, словно освободившись от тяжелого бремени шкур, что мы продали Свану. Река, словно радуясь нашей легкости, понесла нас с мягким журчанием. Отец направлял плот багром, но теперь его движения были реже, спокойнее – река сама вела нас домой.

Вокруг расстилалась природа, такая знакомая, но все же каждый раз новая. Утренний туман рассеялся, и солнце, бледное, но настойчивое, пробивалось сквозь серые облака, отражаясь в воде мелкими бликами. По берегам тянулись заболоченные поймы, где зеленая осока и ряска покрывали землю, а из воды торчали ядовитые листья белокрыльника, их белые цветы казались обманчиво невинными. На восточном берегу лес становился гуще, деревья с темной корой и ветвями, покрытыми мхом, тянулись к воде, словно пытаясь зачерпнуть ее корнями. Иногда над рекой пролетали птицы – длинноногие цапли с серыми крыльями, высматривающие рыбу, или стайки мелких пичуг, чьи резкие крики эхом отдавались в зарослях. Один раз я заметил серебристую спину железной рыбы, мелькнувшую в воде, – ее твердая шкура сверкнула на солнце, как лезвие ножа.

Мы плыли весь день, и пейзаж медленно менялся. К полудню болота уступили место песчаным отмелям, где в реку впадали тонкие ручьи, а лес на противоположном берегу отступил, открывая затопленные луга, покрытые высокой травой. Ветер нес запах сырости и трав, иногда с примесью гнили, но он был свежим, не таким тяжелым, как в деревне. Я сидел, укрывшись шкурой нерки, и смотрел вперед, считая изгибы реки, которые отец обходил с привычной ловкостью. Он молчал, но я видел, как его плечи расслабились, а лицо, хоть и суровое, больше не было напряженным, как в деревне.

К ночи река вывела нас к знакомому берегу. Небо уже потемнело, звезды прятались за облаками, и только слабый свет луны освещал воду, превращая ее в черное зеркало. Плот уткнулся одним боком в песчаный берег, мягко скрипнув, и отец быстро спрыгнул, привязав его веревкой к старому корню, торчащему из земли. Я помог ему, хотя ноги затекли после долгого дня, и мы поспешили к дому, что виднелся неподалеку, – низкая хижина из глины и дерева, с крышей из лопуха, казалась мне сейчас самым теплым местом на свете.

Дверь распахнулась, едва мы подошли, и мама выбежала нам навстречу. Ее рыжие волосы растрепались, а глаза сияли от радости. Она обняла отца, потом меня, прижав так крепко, что я почувствовал запах трав, которыми она всегда пахла.

– Вы вернулись! – воскликнула она, ее голос дрожал от облегчения. – Я так волновалась…

Отец улыбнулся, впервые за весь день, и достал из-под плаща серебряный гребень, что купил у Свана. Он молча протянул его маме, и ее глаза расширились от удивления.

– Габ… – прошептала она, проводя пальцами по гравировке. – Это же… Спасибо тебе.

– Для тебя, – коротко сказал отец, и я заметил, как его серые глаза смягчились.

Мы вошли в дом, где в очаге уже горел огонь, разгоняя холод ночи. Мама поставила перед нами миску с похлебкой из рыбы и кореньев, и я ел, обжигаясь, но не мог остановиться – так сильно проголодался за день. А потом я начал рассказывать. Слова лились из меня, как река, что несла нас домой. Я говорил про деревню, про мальчишек, что не захотели со мной говорить, про дом Свана с его каменными стенами и печью, про странные вещи – железные крюки, пятнистые шкуры, маленькую дверь за креслом старосты. Я описал замки, которые так поразили меня: как Сван поворачивал ключ, и железная скоба двигалась с щелчками, словно живая. Мама слушала, то улыбаясь, то хмурясь, особенно когда я упомянул про монету Солверии и тревогу Лирры.

Я болтал до глубокой ночи, пока глаза не начали слипаться, а голос не стал хриплым. Сон накрыл меня прямо на лавке у очага. Последнее, что я видел, – это мамины руки, осторожно поправляющие гребень в ее волосах, и слабый свет огня, пляшущий на ее лице.

После возвращения из деревни жизнь наша вошла в привычное русло, но с новыми заботами. Отец решил, что нам нужен сарай – место, где можно хранить шкуры, травы и рыбу. Соль, которую мы привезли от Свана, он хотел использовать, чтобы засаливать рыбу и мясо, сохраняя их на зиму, когда охота станет труднее, а река частично замерзнет. Два с половиной мешка соли, которые мы выменяли, стали нашим богатством, и отец тщательно следил, чтобы ни крупинки не пропало зря.

Строительство сарая началось через неделю после возвращения. Отец срубил несколько молодых деревьев на западном берегу, где лес был не таким густым, и мы с ним таскали стволы к дому, обдирая руки о грубую кору. Я помогал, как мог, держа бревна, пока отец обтесывал их топором, чтобы они ложились ровно. Гвозди, что мы купили у Свана, оказались крепкими, хоть и ржавыми, и отец вбивал их в дерево с такой силой, что я боялся, как бы молот не раскололся. Мама иногда выходила к нам, принося воду или куски рогозового хлеба, и ее рыжие волосы, перехваченные новым серебряным гребнем, блестели на солнце.

Сарай рос медленно, но к концу первого месяца у нас уже были стены из бревен, скрепленных гвоздями, и крыша из осоки, которую мама помогала плести. Отец вырыл в углу сарая яму, где поставил глиняный горшок с солью, чтобы она не отсырела, и начал засаливать первые куски рыбы, что мы поймали. Я смотрел, как он посыпает серебристые тушки крупной солью, и думал, что теперь зима не будет такой голодной, как в прошлом году.

Отец постоянно уходил на охоту, и я стал ходить с ним чаще, чем раньше. Мы ставили силки на зверей – нерок и длиннохвостых зайцев. Заячьи шкуры были мягкими, но не такими ценными. Рыбалка стала моей любимой частью дня. Мы с отцом брали сеть, которую мама сплела из травяных волокон, и уходили к мелководью, где вода была спокойнее.

Однажды, когда я помогал отцу чинить сеть у сарая, тишину разорвал оглушительный шум. Я поднял голову и замер. Из-за верхушек деревьев на западном берегу, там, где лес был особенно густым, взмыла огромная, черная туча. Это были птицы, сотни, может, тысячи черных птиц, которые с испуганными криками взлетели в небо, кружась в диком вихре, а затем устремились прочь, на юг. Их крики были полны такого ужаса, что у меня по спине пробежал холод. Я посмотрел на отца. Он тоже смотрел на улетающую стаю, его лицо было напряженным.

– Что это было? – прошептал я.

– Не знаю, – тихо ответил он. – Что-то большое их напугало.

Мы еще долго смотрели на лес, но там было тихо. Пугающе тихо. Ни одна ветка не хрустнула, ни один звук не донесся оттуда. Но я знал, что там, в глубине, что-то есть. Что-то, способное обратить в бегство целую стаю.

Это событие заставило меня еще усерднее браться за любую работу. Я чувствовал, что должен становиться сильнее. Но получалось далеко не все.

Мама научила меня плести тонкие веревки. Мои первые попытки были сплошным разочарованием. Жесткие стебли осоки царапали пальцы до крови, а узлы, которые показывала мама, в моих руках превращались в бесформенные комки и тут же развязывались. Однажды кусок сети, который я починил, порвался в руках отца в самый неподходящий момент, и весь улов ушел обратно в реку. Отец не ругался, только тяжело вздохнул, и мне стало так стыдно, что я несколько дней потом расплетал и завязывал один и тот же узел, пока он не стал получаться почти идеальным.

Отец дал мне старый короткий нож и показал, как вырезать из дерева. Мои первые фигурки были похожи скорее на огрызки, исколотые и порезанные. Я несколько раз больно резал пальцы, и мама, вздыхая, промывала раны и прикладывала подорожник. Отец, видя мои мучения, сел рядом и показал, как правильно держать нож, как снимать стружку тонким слоем, следуя за волокнами дерева. Прошли недели, прежде чем из-под моих рук вышло что-то узнаваемое. Фигурка цапли, которую я подарил маме, была результатом десятка испорченных кусков дерева и нескольких новых шрамов на пальцах.