Кавказская йога графа Валевского. Опыт инициации

Каждый вечер моя комната становилась ареной этой нелепой борьбы. Я был одновременно борцом и зрителем, машиной и механиком, и каждая попытка была актом сопротивления – не только гравитации, но и тому страху, той пустоте, которые так долго держали меня в плену. День за днем, неделя за неделей что-то менялось. Я научился находить точку баланса – хрупкую, почти неосязаемую, как нить паутины. Я научился дышать в этом перевернутом мире, где пол становился небом, а потолок – землей. И однажды я оторвал ноги от пола, подтянул колени к груди и замер. Я продержался так, может быть, три секунды. Но в эти три секунды мир исчез. Не было ни комнаты, ни стен, ни страха. Было только напряжение в предплечьях, ровный гул крови в ушах и странная тишина, как будто я оказался в центре пустоты.

Я стал увеличивать время. Секунда за секундой. Минута. Пять. Десять. Я научился выпрямлять ноги, стоять ровно и неподвижно, как перевернутая колонна, опирающаяся на голову и руки. И мир действительно изменился. Когда я стоял в ширшасане, моя комната становилась другой. Потолок превращался в пол, стол и стул свисали сверху, как диковинные сталактиты в пещере. Пыль, незаметная прежде, лежала на плинтусах серым ковром, как снег в безлюдной пустыне. Трещина в углу стены становилась картой неведомой страны, полной загадок. Это была та же комната, но чужая, новая, открывающая свои скрытые детали как древний текст, который читаешь впервые.

Так же я начал видеть и свою жизнь – перевернутой. Все, что раньше казалось важным, – карьера, отношения, социальный статус, свисало сверху, как громоздкая, ненужная мебель, покрытая пылью забвения. А то, что я считал неважным, боль, страх, одиночество – становились опорой, твердым полом, на котором я теперь стоял. Эти чувства, которые я ненавидел, были не врагами, а материалом, из которого я мог строить.

Я перестал вести дневник. Записывать было нечего. Все происходило за пределами слов, в той немой алхимии, где тело само находило решения. Однажды, стоя в ширшасане, я инстинктивно выполнил уддияну, втянув живот под ребра. Ощущение было невероятным – словно внутренние органы, освобожденные от цепей гравитации, взмыли вверх, создав внутри меня пустое пространство, как будто пещеру, наполненную эхом. Это не было ни радостью, ни просветлением, – это была чистая механика, открытие нового пространства внутри себя.

Я все реже думал о смерти. Не потому, что перестал ее бояться, а потому, что мысль о ней стала неактуальной. Я был слишком занят, поглощен этой титанической, бессмысленной и абсолютно необходимой работой. Моя комната, мое тело, мои практики стали моей вселенной, где я был одновременно создателем и творением.

Однажды, возвращаясь из перевернутого мира в нормальное положение, я сел на пол и посмотрел на свои руки. Они лежали на коленях, спокойные, неподвижные, как два странных артефакта. Я смотрел на них, как будто видел впервые: сеть морщин, как карта рек, узор вен, пульсирующих под шершавой кожей. Это была сложная, совершенная машина, созданная не мной, но отданная мне в управление. И вдруг в голове возник вопрос, холодный и ясный, как утренний воздух: кто тот, кто видит эти руки? Это не было философским размышлением. Это был технический вопрос, рожденный не умом, а телом, той тишиной, что возникала в ширшасане, той пустотой, что открывалась во мне.

Я посмотрел на книги, разбросанные по столу: книги по йоге, трактаты по суфизму, эзотерические тексты, пожелтевшие и потрепанные. Они все еще были загадкой, чужими артефактами, написанными на языке, который я только начинал понимать. Но теперь я чувствовал, что подбираю к ним ключ. Ключ был не в словах, не в теориях, а в теле – в этой странной геометрии, которую я выстраивал каждый день в своей комнате. Я больше не искал в книгах спасения или ответов. Я искал инструменты, язык, чтобы описать то, что открывалось во мне.

Я был готов читать. Не просто скользить глазами по строчкам, как делал раньше, выискивая инструкции. Я был готов читать телом – чувствовать, как слова резонируют с движением моих мышц, с ритмом моего дыхания, с гулом крови в висках. Это был новый способ познания, где разум и тело становились единым инструментом. Я взял книгу, открыл ее на знакомой странице и начал. Не ради просветления. Не ради чуда. Ради того, чтобы собрать эту машину – себя – по-другому.

Глава 9

Я взял одну из книг, но не открыл ее сразу. Несколько дней она лежала на столе, словно артефакт, найденный в руинах чужой цивилизации. Я ходил вокруг нее, как зверь, обнюхивающий незнакомый предмет, прислушиваясь к своим инстинктам. Это был последний барьер. Все, что я делал до сих пор, – падмасана, уддияна, ширшасана – было моим, выстраданным, найденным на ощупь в темноте. Это были обрывки, фрагменты, которые я пытался сложить в подобие системы, руководствуясь болью в суставах и гулом крови в перевернутой голове. Книга же предлагала готовую систему – выверенную, как чертеж инженера. Принять ее означало довериться чужому опыту, чужой карте. А я больше не доверял никому, кроме собственного тела, которое стало моим единственным компасом.

Но любопытство – или, быть может, отчаяние, замаскированное под любопытство, – оказалось сильнее. Однажды вечером, после часа в ширшасане, когда тело было пустым и гулким, как заброшенный храм, а разум – ясным и холодным, как зимний воздух, я сел за стол, пододвинул тусклую лампу и открыл книгу на первой странице.

И сразу понял, что это не похоже ни на что из того, что я читал раньше. Здесь не было ни туманной восточной метафизики, ни слащавых призывов к гармонии и любви. Язык был сухим, почти военным: четкие, лаконичные инструкции, как параграфы в армейском уставе. Текст не пытался мне понравиться, не обещал счастья или просветления. Он говорил о другом – о силе, о воле, о контроле над механизмами жизни и смерти. «Человек – это машина, – говорилось во вступлении. – Но машина, способная к самоосознанию и саморегуляции. Большинство людей живут, не зная об этом. Они – рабы своих инстинктов, болезней, страхов. Йога – не религия. Йога – наука управления этой машиной. Тот, кто овладеет ею, станет хозяином своей судьбы».

Хозяин. Это слово ударило меня, как разряд тока, как молот по наковальне. Я не был хозяином. Я был самым жалким рабом – рабом страха, пустоты, хаоса, который годами разъедал меня изнутри. Но это слово зажгло искру. Если я машина, значит, я могу быть перестроен. Если я раб, значит, я могу стать хозяином.

Я перевернул страницу. Начались упражнения – семь ритуалов. Каждый был описан с предельной точностью: количество повторений, темп, способ дыхания, угол наклона тела. Это был не текст, а чертеж, инструкция для инженера, который хочет собрать машину заново.

Первый ритуал. Вращение на месте вокруг своей оси по часовой стрелке. «Это упражнение стимулирует вихри, или энергетические центры тела. Начинать с трех-пяти оборотов, постепенно доводя до двадцати одного. Цель – не головокружение, а достижение состояния динамического равновесия». Вихри.

Энергетические центры. Эти слова звучали как чушь из эзотерических брошюр, которые я презирал. Но меня зацепило слово «равновесие» – инженерное, понятное, как точка опоры рычага. Это я мог принять.

Я встал посреди комнаты, вытянул руки в стороны, как крылья, и начал медленно вращаться. Один оборот. Второй. Третий. Комната поплыла, как в детских играх, когда кружение превращает мир в размытое пятно. Голова закружилась, пол ушел из-под ног. Я остановился, покачнувшись, едва не рухнув на стул. Это было глупо, нелепо, почти унизительно. Но я решил следовать инструкции с той же тупой механической точностью, с какой выполнял ширшасану. Каждый день, после стойки на голове, я вращался – три оборота, пять, десять, двадцать один. Я не думал о «вихрях». Я просто вращался, как планета, подчиняющаяся невидимому закону.

И постепенно я начал замечать странные вещи. Головокружение проходило быстрее, растворялось, как туман под солнцем. Появилось ощущение, будто внутри меня есть неподвижная ось, вокруг которой вращается не только мое тело, но и вся комната – стены, потолок, пыльные книги. После двадцати одного оборота, когда я останавливался, мир замирал в точке абсолютной тишины и ясности. Это была та же тишина, что я ловил в дыхании, в ширшасане, но здесь она была плотнее, реальнее, как стекло, через которое я видел мир чище и острее.

Второй ритуал – подъем ног и головы из положения лежа на спине. Третий – прогиб назад из положения на коленях. Четвертый – «стол». Пятый – «собака мордой вниз» и «собака мордой вверх». Я встречал эти движения в других книгах, но здесь они были частью системы – жесткой, неумолимой, синхронизированной с дыханием. Это была не гимнастика, а работа, тяжелая и монотонная, как труд на заводе, где каждая деталь должна быть на своем месте. Мое тело болело, скрипело, сопротивлялось, как старая машина, которую заставляют работать после долгого простоя. Но я не обращал на это внимания. Я был машиной, выполняющей программу, и каждая боль, каждый скрип были частью процесса.

Мир начал меняться еще сильнее. Я стал видеть то, чего не замечал раньше. Не просто зажатые диафрагмы или больные животы – я стал видеть энергию. Это не было мистическим видением ауры. Это было почти физическое ощущение, как будто я научился видеть тепло, исходящее от тела, или ток, текущий по проводам. Я видел, как энергия утекает из людей – в пустых разговорах, в бессмысленной суете, в хронической тревоге, которая, как ржавчина, разъедала их изнутри. Город был огромным кладбищем, где ходячие мертвецы теряли последние капли своей жизненной силы, даже не замечая этого.

Однажды я сидел в парке на скамейке, пропахшей сыростью и мхом. Рядом играли дети – бегали, кричали, падали, вставали, снова бежали. Их движения были хаотичны, но полны жизни. Они были как маленькие фонтаны, бьющие энергией, не знающие утечки. Их тела были цельными, их сила текла свободно, как река, не знающая преград. А рядом, на другой скамейке, сидела их мать. Ее лицо было маской усталости и раздражения, глаза – прикованы к телефону, к его маленькому светящемуся экрану. Я видел, как ее энергия, ее жизнь утекает в этот прямоугольник, растворяется в призраках, живущих за стеклом. Настоящая жизнь – кричащая, смеющаяся, падающая на траву – была в двух шагах, но она ее не замечала.

Я встал и пошел прочь. Я не чувствовал ни осуждения, ни превосходства – только холодное ясное понимание. Они все спят. И я спал вместе с ними, годами, десятилетиями. Но теперь я начал просыпаться. Это пробуждение было болезненным, как ожог, как свет, бьющий в глаза после долгой тьмы. Просыпаясь, ты видишь, что находишься в доме, охваченном огнем. И этот огонь – не снаружи, а внутри, в самой твоей природе.

Я вернулся в свою комнату, сел за стол, посмотрел на книгу. Она больше не была чужой. Она была частью моей мастерской, частью моей работы. Я открыл ее и начал читать – не глазами, а телом, чувствуя, как слова резонируют с движением моих мышц, с ритмом дыхания, с гулом крови. Я не искал спасения. Я искал управления. И я знал, что эта книга – не карта, показывающая путь к выходу, а руководство по сборке новой машины. Моей машины.

Глава 10

Дни слились в долгий, непрерывный ритуал. Ширшасана, вращение вокруг оси, последовательность прогибов и наклонов, попытки освоить падмасану, техники дыхания – все это стало моим языком, моим временем. Календарь утратил смысл. Единственной мерой стали ритмы моего тела: вдох, выдох, сокращение мышц, биение сердца. Мир за окном превратился в призрак – он шумел, суетился, сверкал огнями, но больше не касался меня. Я был заперт не в комнате, а в гораздо более тесной и сложной тюрьме – в самом себе. И я, с упорством заключенного, расшатывал ее прутья, день за днем, с каждым движением, с каждым вдохом.

Когда тело испытывало предельное переутомление, я брал книгу. Одну из книг, найденных когда-то в пыльных углах библиотек, на заброшенных полках букинистических лавок. В них шла речь о древней Персии, о религии Зороастра, о маздеизме и Зенд-Авесте. Их названия звучали как заклинания из другого, давно исчезнувшего мира. Я читал, и чем глубже погружался в эти тексты, тем сильнее меня охватывало странное, почти жуткое чувство узнавания.

Я читал о борьбе Ормузда, Духа Света, и Аримана, Духа Тьмы, и это не было для меня абстрактной теологией. Это было точное, почти клиническое описание того, что происходило во мне. Я был полем битвы этих двух сил. Ариман – это не был дьявол с рогами или мистический злодей. Это была липкая, вязкая, серая субстанция страха и отчаяния, которая годами заполняла меня, как стоячая вода, забивающая трубы. Это была «непрозрачность», о которой говорили тексты, – неспособность пропускать свет, неспособность быть живым. Моя душа стала непрозрачной, как мутное стекло, через которое ничего не видно.

«Зло подобно тени, отбрасываемой предметом на солнце», – прочел я. И я понял. Зло не было силой, равной добру. Оно было лишь отсутствием света, пустотой, куда свет еще не дошел. Моя комната, моя жизнь, мое тело – все это было тенью, которую я сам отбрасывал, стоя на пути у собственного света. Я вспомнил женщину с серым, стертым лицом, старика за окном, человека, бившегося в припадке на площади. Они не были просто несчастны – они были непрозрачны. Они перестали пропускать через себя жизнь, стали тенями, питающими царство Аримана, этого безликого, но вездесущего мрака.

В текстах говорилось о четырех священных элементах – огне, воде, земле и воздухе – и о том, что человеческое тело – это храм, который нельзя осквернять, особенно после смерти. Я читал о дакмах, башнях молчания, куда помещали тела умерших на растерзание птицам, чтобы тление не осквернило святую землю. И меня пронзила мысль, острая как лезвие: мое тело было такой дакмой, но живой. Что-то во мне умерло – надежда, вера, смысл, – и хищные птицы страха и отчаяния терзали мою плоть, пока я еще дышал. Мои ритуалы – ширшасана, вращение, дыхание – были отчаянной попыткой очистить этот оскверненный храм, выгнать птиц, вернуть ему святость.

Но самым главным открытием стало учение о Фраваши. «В самой глубине своего существа человек есть бессмертный дух, вечный, сияющий, Фраваши, Неразрушимый… Человек земной – лишь его проявление, тень, отбрасываемая светом». Я перечитывал эти строки, и они отзывались во мне не как философия, а как воспоминание, как эхо, доносящееся из глубины. Я вспомнил ту секунду тишины, пойманную в дыхании, то мгновение ясности после вращения, тот вопрос, возникший, когда я смотрел на свои руки: «Кто тот, кто это видит?» Это был Он. Фраваши. Мой небесный двойник, мое истинное «Я», которое не знало ни страха, ни боли, ни распада. Он был наблюдателем, смотрящим на трагедию моего земного существования моими же глазами.

Падение человека, о котором говорили эти древние тексты, не было первородным грехом. Это была потеря связи с Фраваши, момент, когда земное «я», призрак из плоти и страстей, возомнил себя центром вселенной. Он сказал «Я» и отсек себя от источника света, став тенью, блуждающей в царстве Аримана. Я понял: моя жизнь, мой страх, моя непрозрачность – это результат того, что я забыл, кто я есть. Я забыл Его, свое подлинное «Я».

Я закрыл книгу. В комнате стояла глубокая тишина, но теперь она была не пустотой, не вакуумом. Это была тишина, полная присутствия энергии, как воздух перед грозой. Я чувствовал Его – Фраваши. Он был здесь, во мне, за мной, как тень, которая не отбрасывается, а светится. Он всегда был здесь. Это я был слеп и глух, замурованный в своем страхе, в своей непрозрачности.

Я лег на пол, на спину, раскинув руки, как крылья. Закрыл глаза. Я не молился, не медитировал. Я обратился к Нему – не словами, не мыслями, а чистым, безмолвным намерением. Я открылся, как дверь, которую слишком долго держали запертой. «Я здесь, – сказал я Ему, – я тень, я сломан. Делай со мной, что хочешь. Я больше не буду мешать».

И я начал дышать. Но это было не упражнение, не техника. Это было нечто другое. Я не вдыхал воздух – я вдыхал Его тишину, Его свет. Я не выдыхал углекислый газ – я выдыхал свою непрозрачность, свой страх, свое ложное «я». Каждый вдох был как луч, пронзающий мрак, каждый выдох – как освобождение от груза, который я тащил всю жизнь.

Я не знаю, сколько я так лежал: час, два, всю ночь. Когда я открыл глаза, в окне занимался рассвет. Серый, привычный, но теперь я видел его иначе. Это была не просто смена света и тьмы. Это была борьба. Я видел, как робкие лучи Ормузда, Духа Света, пробивают ночную пелену Аримана. И я знал, что эта борьба идет не только там, за окном, но и во мне.

Я встал. Тело было тяжелым, усталым, но это была усталость рабочего, а не больного. Я подошел к столу, взял книгу. Она больше не была непонятной. Она была инструментом, чертежом, картой. Теперь я понял: это не просто набор упражнений. Это была технология – технология восстановления связи, возвращения к Фраваши. Это была не вера, не молитва, а работа, суровая и точная, как труд инженера. Путь лежал через тело – через огонь боли, через дисциплину дыхания, через механику движений.

Я открыл книгу и начал читать. Не глазами, а всем своим существом – телом, дыханием, кровью. Я был готов следовать этой карте, не ради спасения, а ради света. Ради того, чтобы стать прозрачным.

Глава 11

С этого дня моя практика изменилась. Она больше не была отчаянной попыткой выжить или механическим следованием инструкциям. Она стала войной – осознанной, яростной, священной войной за свет. Каждый ритуал, каждый вдох, каждое движение превратилось в акт борьбы с Ариманом, с той тьмой, что жила во мне, в моих костях, в моей крови. И я не собирался сдаваться.

Боль в суставах при попытке сесть в падмасану перестала быть просто болью. Это было сопротивление материи – ее инертность, ее тьма, ее нежелание пропускать свет. Я больше не пытался ее сломить, не боролся с ней. Я входил в нее как в холодную темную воду, наполнял ее своим дыханием, нес в нее свет, пока она не начинала поддаваться – медленно, со скрипом, как ржавые ворота, открывающиеся под напором. Каждый хруст в коленях, каждый укол в пояснице был победой, маленьким шагом к прозрачности.

Ширшасана, стойка на голове, перестала быть физическим упражнением. Переворачивая тело, я переворачивал мир. Я сознательно ставил тень – свое земное, больное «я» – ниже света, своего Фраваши. Кровь, приливавшая к голове, была не просто кровью. Это был поток сырой первобытной энергии, омывающий застывший, напуганный мозг, вымывающий из него вековой мусор – страхи, догмы, ложные убеждения, которые, как ил, оседали в извилинах. Я стоял в этой позе, чувствуя, как этот поток смывает все, оставляя лишь холодное, ясное сознание наблюдателя, того, кто смотрит на мир моими глазами, но не принадлежит ему.

Но настоящая битва разворачивалась в семи ритуалах. Теперь я понял их суть. Это была не гимнастика, не упражнения для здоровья. Это была алхимия – трансформация тени в свет, хаоса в порядок. Первый ритуал, вращение. Я вращался, и это было не просто движение тела. Это было раскручивание внутренних «вихрей», забитых грязью и страхом, как старые трубы. С каждым оборотом я чувствовал, как из меня, как из центрифуги, вылетает муть, оставляя в центре точку тишины – мою ось, мой Фраваши. После двадцати одного оборота мир замирал, и я стоял в этой тишине, как в центре урагана, где нет ни ветра, ни шума, только абсолютная ясность.

Второй и третий ритуалы – подъемы и прогибы. Они работали с позвоночником, этим «столбом жизни», который был одновременно осью моей тюрьмы. Каждый позвонок хранил память о страхе, унижении, боли, как окаменевшие слои земли, скрывающие древние раны. Выполняя ритуалы, я заставлял этот столб двигаться, изгибаться, ломая его ригидность. Я слышал, как он скрипит, чувствовал, как с треском и болью высвобождается запертая энергия подобно реке, пробивающей плотину.

Четвертый и пятый ритуалы – «стол», переходы из «собаки мордой вниз» в «собаку мордой вверх». Это была работа с потоками. Я физически ощущал, как во мне движется что-то живое – волны тепла и холода, пульсации, которые поднимались от основания позвоночника к голове. Я больше не считал «вихри» или «энергию» метафорами. Это была моя реальность. Я был рекой, заваленной мусором и камнями, и этими движениями я расчищал свое русло, позволяя потоку течь свободно.

Шестой ритуал был самым трудным. В книге он описывался лаконично: «Специальное дыхание, преобразующее сексуальную энергию в жизненную силу». Я долго не мог понять, как его выполнять. Но однажды, после долгой практики, когда тело было разогрето, послушно, как хорошо настроенный инструмент, это случилось само. Глубокое, ритмичное дыхание, соединенное с напряжением мышц в основании позвоночника. И я почувствовал его – огонь, дремавший в глубине, огонь желания, страсти, животной жизни, тот самый огонь, что заставлял людей искать забвения в объятиях друг друга. Но теперь он не растекался хаотично, не сжигал меня. Направляемый волей и дыханием, он поднимался вверх, как ртуть в термометре, трансформируясь на каждом уровне: в животе он становился силой, в сердце – состраданием, в горле – творчеством, в голове – ясностью.

Седьмой ритуал был прост – неподвижность и молчание после первых шести. Но эта неподвижность была живой. Она гудела, как высоковольтная линия, пронизанная токами пробужденной силы. Я сидел и мое тело вибрировало, как струна, натянутая до предела. В центре этой бури, в той точке, вокруг которой я вращался, царил абсолютный покой – покой Фраваши, моего наблюдателя, моего света.

Я перестал спать, как спят обычные люди. Я проваливался на несколько часов в состояние без сновидений как в глубокую черную воду и просыпался полным сил, как будто само мое тело научилось питаться не едой, а этим внутренним горением. Хлеб и вода стали достаточными – все остальное, казалось, тело брало из воздуха, из света, из этой непрерывной алхимии.

Мир за окном стал театром теней. Я смотрел на него без осуждения, без жалости, с холодной ясностью инженера, изучающего сломанный механизм. Я видел, как люди сжигают свой драгоценный огонь, растрачивая его на гнев, зависть, пустую болтовню, как на дрова, брошенные в топку ради минутного тепла. Они были похожи на тех, кто топит ассигнациями, не зная их истинной ценности.

Я понял, почему в текстах маздеистов огонь был священным. Это был не просто огонь на алтаре, не символ. Это был внутренний огонь – та сила, что горит в каждом из нас, которая может либо разрушить, либо преобразить. Поддерживать его, очищать, не давать ему угаснуть или сжечь тебя дотла – в этом и состоял долг человека. Это была его единственная настоящая работа.

Я был далек от совершенства. Тьма Аримана не исчезла – она возвращалась, накатывала волнами, старые страхи поднимали голову, как змеи из-под камней. Но теперь я знал, что делать. Я расстилал на полу свое одеяло, начинал свои ритуалы, раздувал свой внутренний огонь. И в его свете тени отступали, рассеивались, как туман под воздействием солнца. Я становился прозрачным, и свет моего Фраваши мог проходить сквозь меня.

Я вернулся к книге. Она лежала на столе. Я открывал ее и читал – не глазами, а телом, чувствуя, как каждый ритуал, каждое движение становятся частью великой технологии, ведущей меня к свету. Я знал, что эта война не закончится никогда. Но я знал и другое: я больше не тень. Я – воин. И мой огонь горит.

Глава 12

Я перестал читать новые книги. Все ответы уже были здесь, в двух источниках: в сухом техническом уставе йоги, где каждый ритуал был как чертеж для сборки машины, и в древних, как само время, гимнах Зенд-Авесты, где звучал голос вечности. Одна книга давала мне оружие – точные выверенные движения и дыхание. Другая объясняла, с кем и за что я воюю. Вместе они стали моим компасом, моим мечом и щитом в войне, которую я вел внутри себя.

Моя комната превратилась в храм. Не в том смысле, что я зажигал благовония или воздвигал алтарь. Нет, она стала храмом, потому что в ней каждый день велась священная война. Коврик на полу, истертый и пропахший потом, был моим полем битвы. Мое тело было одновременно крепостью, которую я защищал, и вражеской территорией, которую я должен был отвоевать у тьмы Аримана. Стены комнаты, облупленные и покрытые трещинами, стали свидетелями этой борьбы, хранящими молчание, как древние стражи.

Каждое утро начиналось с молитвы, но это была не молитва-просьба, не мольба о спасении. Это была молитва-присяга, клятва воина. Я вставал лицом к окну, где едва брезжил рассвет – не серая пелена, как раньше, а первые копья армии Ормузда, пронзающие ночной мрак. Я не произносил слов. Я просто стоял, выпрямив позвоночник, как столб света, и вспоминал: «Я пришел из другого мира; не в земном мире началось мое бытие… я принадлежу Ахурамазде, а не Ариману; я – человек». Эти строки из Книги Советов Зороастра, выжженные в моей памяти, стали моим кредо. Я вспоминал о своем Фраваши, о том сияющем неуязвимом двойнике, который был моим истинным «Я». Это тело, эта личность, этот сгусток страха и воспоминаний – лишь тень, лишь поле битвы, где мой Фраваши должен был одержать победу.