Кавказская йога графа Валевского. Опыт инициации

Затем начиналась работа. Каждый ритуал стал актом священной алхимии, превращением тени в свет. Вращение вокруг оси было не просто движением – я восстанавливал мировую ось внутри себя, раскручивал внутренние вихри, очищая их от мути страха и отчаяния. С каждым оборотом я чувствовал, как центрифуга моего тела выбрасывает грязь, оставляя в центре тишину – точку, где жил мой Фраваши. Прогибы и подъемы ломали хребет Ариману, его власти над моей плотью. Каждый позвонок, скрипящий от боли, был как камень, вырванный из стены тюрьмы. Я заставлял позвоночник двигаться, изгибаться, освобождая запертую в нем энергию как реку, пробивающую плотину.

Дыхание, поднимающее внутренний огонь, стало для меня жертвоприношением. Я сжигал свое низшее «я» – его страсти, желания, эгоизм – на алтаре воли, и взамен, как обещали тексты, «облачался в одежды бессмертия». Это был не мистический экстаз, а точная, почти инженерная работа: каждый вдох вливал свет, каждый выдох уносил тьму. Ширшасана превратилась в ритуал подчинения – я ставил свое земное «я» ниже света, позволяя потоку энергии омывать мозг, смывая корку ложных убеждений, как река смывает ил с камней. Падмасана была битвой с инертностью материи, с ее сопротивлением свету. Я входил в боль, как в огонь, и ждал, пока она перегорит, оставляя лишь ясность.

Я начал понимать, почему древние персы так ценили чистоту. Это была не бытовая гигиена, не моральный кодекс. «Внутренняя чистота гораздо содержательнее простого требования морали», – гласили тексты. Каждая злая мысль, каждая вспышка гнева, каждое слово, сказанное впустую, были трещинами в броне моей крепости. Через них просачивалась тьма Аримана, тушила мой внутренний огонь, делала тело тяжелее, непрозрачнее. Я физически чувствовал, как после приступа раздражения или уныния энергия во мне гаснет, как будто кто-то закрывал заслонку в печи. Я учился быть воином Света, и главным полем битвы были мелочи: сохранить спокойствие, когда за стеной гремит музыка; не поддаться унынию, глядя на серое небо; выполнять каждое движение, каждый вдох с полной концентрацией. «Гумата, Гукхта, Гваршта» – благая мысль, благое слово, благое действие. Это был мой кодекс, мой закон.

Мир стал для меня ареной вечной войны. Я смотрел на людей и видел, кто на чьей стороне – не в смысле добра и зла, как понимают это в церквях, а в смысле прозрачности. Большинство были людьми-тенями. Они жили вполсилы, вполдыхания, полностью во власти Аримана, но не подозревали об этом. Их лица были масками, их слова – пустым шумом, их поступки – рефлексами, как у живых механизмов. Они были непрозрачными, не пропускали свет и сами становились источником тени, питая мрак.

Но иногда, очень редко, я видел других – людей-светильников. Старушку, с абсолютным покоем поливающую цветы на балконе, ее движения – как ритуал, полный тишины. Уличного музыканта, растворившегося в своей мелодии, как будто его маленькое «я» исчезло, уступив место потоку света. Даже собаку, смотрящую на хозяина с безграничной преданностью, в которой не было эгоизма, только чистая, незамутненная жизнь. В эти моменты их «самость» растворялась, и через них струился свет Ормузда. Они были прозрачны, даже не зная об этом.

Я понял, что не одинок. По всему миру, в каждом городе, в каждой деревне были разбросаны эти одинокие форпосты Света. Они могли ничего не знать ни о Зороастре, ни о Фраваши, но выполняли ту же работу – поддерживали чистоту в своем маленьком уголке вселенной, держали свои внутренние огни зажженными. Они были моими невидимыми союзниками в этой войне.

Однажды вечером, после практики, я сидел в своей комнате в полной тишине. Тело гудело от энергии, разум был спокоен, как гладь горного озера под звездным небом. Я вспомнил строки из Зенд-Авесты: «Странно теперь произносить такие слова, настолько они для нас лишены значения!» Когда-то «Голубая Страна среди Заоблачных Гор», «падение душ», «Страна Сна» казались мне сказками, пустыми метафорами. Теперь я знал – это реальность. Страна Сна была тем миром без форм и времени, куда я проваливался после практики, где сознание было чистым, свободным, как свет. Голубая Страна – воспоминание моего Фраваши о его истинном доме, о месте, где нет тени. А падение – мое рождение, мое воплощение в этой плотной, темной, страдающей материи.

Я не был просто больным человеком в чужом городе. Я был Фраваши, бессмертным духом, временно запертым в этом теле, как в скафандре, на этой темной планете. Моя задача – моя единственная настоящая миссия – была не в том, чтобы вылечиться или обрести счастье. Она была в том, чтобы отвоевать этот маленький плацдарм – мое тело, мою жизнь – у сил тьмы. Зажечь здесь свой огонь, сделать этот уголок мира хоть на йоту прозрачнее для света Ахурамазды.

Это была непомерная, почти безумная задача. Но впервые в жизни у меня была цель, ясная и абсолютная, как звезда в ночном небе. Я встал, расстелил коврик, начал свои ритуалы. Каждый вдох, каждое движение было шагом на этом пути. Я был готов идти до конца.

Глава 13

Моя жизнь окончательно раскололась надвое. Одна – внешняя, призрачная, где я все еще числился жильцом этой комнаты, покупал хлеб, изредка отвечал на дежурные вопросы консьержа, кивая, как автомат. Другая – внутренняя, единственно реальная, где я был воином, ведущим свою бесконечную войну с тьмой. Первая жизнь была тенью, серой дымкой, которая растворялась при малейшем прикосновении. Вторая была огнем, битвой, светом, который я генерировал внутри себя, шаг за шагом.

Я стал замечать, как изменились мои сны. Раньше это были либо вязкие кошмарные болота, где я тонул в страхе, либо черная пустота, лишенная форм. Теперь сны стали другими – ясными, почти осязаемыми. Часто мне снился один и тот же образ: длинный коридор, уходящий под землю. Его стены не были каменными – они словно состояли из спрессованной тьмы, густой и осязаемой, как смола. Но впереди, в самом конце, мерцал слабый голубоватый свет, манящий, как звезда в ночном небе. Я знал, что должен идти туда, но каждый шаг был борьбой, будто я шел против сильного течения, против невидимой силы, тянущей меня назад. Я просыпался, не дойдя до конца, с гулко бьющимся сердцем и ясным ощущением, что только что вернулся из важного путешествия.

Я понял, что это было. Это была Страна Сна, о которой говорили тексты Зенд-Авесты. Это была Голубая Страна, моя истинная родина, дом моего Фраваши, вход в который я теперь видел. Коридор был путем назад, к моему сияющему двойнику, к тому, кто смотрел на мир моими глазами, но не был запятнан тьмой. Трудность пути означала одно: я все еще был слишком тяжел, слишком «непрозрачен», слишком привязан к своему земному «я».

Эта мысль не удручала. Она зажигала во мне огонь. У меня была задача – стать легче, не в физическом смысле, а в плотности своей тени, своего ложного «я». Я должен был стать прозрачным, чтобы свет Фраваши мог пройти сквозь меня как через чистое стекло.

Я начал экспериментировать с голодом. Не из желания истязать плоть, а из инстинктивного понимания: пища – это якорь, цепь, привязывающая к грубым вибрациям земли. Я заметил, что после одного-двух дней на одной воде моя практика становилась глубже. Тело делалось легким, почти невесомым, как будто его границы растворялись. Внутренний огонь горел ровнее, ярче, не заглушаемый тяжестью пищи. Голоса внешнего мира – шум улиц, гул соседей – стихали, а голос тишины внутри, голос Фраваши, становился отчетливым, как звон хрусталя.

Это было нелегко. Ариман не сдавался без боя. Он атаковал через голод, посылая образы еды – хрустящий хлеб, дымящееся мясо, сладость фруктов. Он сводил желудок спазмами, нашептывал, что я разрушаю себя, что я сойду с ума. Это была настоящая битва, и я учился в ней сражаться. Когда приходил приступ, я не подавлял его. Я садился в падмасану, закрывал глаза и наблюдал. Я разбирал голод на части, как ученый под микроскопом: вот физический спазм, вот мысль о еде, вот страх ослабеть. Я рассматривал их, не позволяя им слиться в панику. Лишенные эмоциональной подпитки, они слабели, отступали, как тени под светом.

Однажды на третий день голодания я вышел на улицу, чтобы купить воды. Тело дрожало от слабости, но разум был кристально ясен, как небо после бури. Мир был оглушительно громким и ярким. Цвета резали глаза, как осколки стекла: красный плакат, зеленая листва, голубое небо. Звуки – шаги, гудки машин, обрывки разговоров – били по ушам, как удары хлыста. Я шел, стараясь не смотреть на витрины булочных, где золотились хлеба, и мясных лавок, пахнущих жареным.

На углу я увидел слепого старика, игравшего на аккордеоне. Его мелодия была жалкой, дребезжащей, как скрип ржавого механизма. Вокруг не было никого – люди обтекали его, как река обтекает камень, не замечая, не останавливаясь. Но я замер. Я увидел не просто нищего. Я увидел, как из его старого дырявого инструмента вытекает не звук, а сама его жизнь, его тепло, его воля. Он не играл за деньги. Он играл, чтобы не умереть, чтобы зацепиться за этот мир, доказать, что он еще существует. Каждый растянутый мех был выдохом, каждая нажатая клавиша – ударом сердца. Это была его молитва, его отчаянная, бессознательная борьба с тьмой, окутавшей его изнутри и снаружи.

Я подошел и молча опустил в его картонную коробку все монеты, что были в кармане. Он не прекратил играть, не кивнул, не поднял головы. Но в тот миг, когда монеты звякнули о дно, я почувствовал, как внутри меня что-то изменилось. Словно я сбросил маленький, но тяжелый камень, который тащил годами. Впервые за долгое время я сделал что-то не для себя, не для своей войны. И это действие, простое и бескорыстное, сделало меня легче, как будто я стал на шаг ближе к голубому свету.

Возвращаясь в свою комнату, я думал о строках из Зенд-Авесты: «Долг маздеиста состоит в активном сотрудничестве с силами добра». Раньше эти слова казались мне пафосной риторикой. Теперь я понял их технический, почти инженерный смысл. Каждое бескорыстное действие, даже самое малое, уменьшало мою «непрозрачность». Это был способ стать легче, чтобы легче было идти по темному коридору к Голубой Стране.

В ту ночь сон был другим. Я снова шел по коридору, но шаги давались легче, течение тьмы не так сильно тянуло назад. Свет впереди был ярче, его голубое сияние дрожало, как пламя, зовущее меня. Я не дошел до конца, но знал, что сделал еще один шаг. Проснувшись, я лежал в темноте, слушая, как бьется мое сердце. Оно билось не просто для меня – оно билось для света, для Фраваши, для той миссии, что стала моей жизнью.

Я встал, расстелил коврик, начал свои ритуалы. Каждый вдох, каждое движение было шагом по этому коридору. Я знал, что путь долог, что тьма Аримана будет возвращаться. Но я знал и другое: каждый шаг делал меня прозрачнее, ближе к моему истинному дому.

Глава 14

Открытие, что внешнее действие может менять внутреннее состояние, стало для меня подобно открытию нового закона физики. Мир перестал быть театром теней, за которым я наблюдал из своей крепости. Он стал полигоном, тренажером, где каждая ситуация, каждая встреча превращалась в испытание, в возможность отточить мою волю. Я заставил себя выходить из комнаты чаще – не ради развлечений или общения, а ради поиска «точек приложения силы». Я шел по улицам, как охотник, выслеживающий не добычу, а шансы совершить бескорыстное действие, которое сделает меня легче.

Я научился видеть нужду – не только материальную, но и скрытую, глубинную. Женщина, с трудом поднимавшая тяжелую сумку по лестнице, – я молча подхватывал ее ношу, не дожидаясь просьбы. Растерянный турист, сверяющийся с мятой картой, – я подходил и на ломаном языке указывал ему путь. Брошенная на тротуаре бутылка – я поднимал ее и нес к урне. Эти поступки были ничтожными, почти незаметными, такими, что любой счел бы их простой вежливостью. Но для меня они были ритуалами, не менее священными, чем моя утренняя практика. Каждый такой акт был уколом в сердце Аримана, в ту самость, что шептала «я», «мне», «мое». Ариман был не внешним врагом – он был моим эгоизмом, моей сосредоточенностью на собственном страдании. Каждое действие, направленное вовне, ослабляло его хватку, делало меня прозрачнее, как стекло, пропускающее свет.

Но это не была игра в святость. Мир не отвечал благодарностью. Женщина с сумкой посмотрела на меня с подозрением, как на вора. Турист буркнул что-то и пошел в другую сторону. Бутылка в урне не изменила мира. И это было правильно. Благодарность, похвала, признание питали бы мою самость, раздували бы мое «я», которое возомнило бы себя «добродетельным». Без них мои действия оставались чистыми, как удар меча, как вдох в падмасане. Это была физика духа: действие без ожидания награды очищало меня, делало легче, ближе к голубому свету Страны Сна