Истории, рассказанные серой кошке

– Как так вышло, что ты без детей? Я ни за что не поверю, что тебя не звали замуж после развода.

– Еще как. Звали такие, с которыми и разговаривать не о чем! Но я не замужем по той же причине, что и ты не женат. – Она усмехнулась, намекая на ироничность наших с ней социальных статусов. – Поначалу я хотела детей, но постепенно, когда брак стал обрастать жизнью, я поняла, что связалась с человеком, от которого детей не пожелаю никому. Все его отношение ко мне, к моим родственникам, да даже к животным на улице выдавало в нем какую-то грязь. Я в какой-то момент начала понимать, что под личиной обаятельного мужчины кроется обычное быдло. Вот знаешь, из таких, которые на словах герои, обещают горы золотые, а на деле… Ну ты понял. А с таким человеком заводить ребенка я не готова. Я хочу, чтобы у моего ребенка была полная семья. Мне кажется, это правильно.

Мы опять закурили. Она раскрывалась, освещая мне ту темноту своих глубин, которая в тот же момент опускалась на парк. В ее голосе не было никакого сожаления, никакого фальшивого счастья, разочарования или огорчения. Как и вчера ночью, она была счастлива по-настоящему, искренне, здесь и сейчас, под этими лунами фонарей. Никакое ее прошлое, которое мы могли в ней разворошить, не задевало ни одну из ее тонких струн, она словно была благодарна всему своему опыту, и демонстрировала мне, человеку малосведущему в таком, каково это – быть счастливым за все, что с тобой могло произойти.

– Когда у меня не стало папы, я думала, что не оправлюсь. А это произошло как раз в тот момент, когда мой брак стал для меня занозой. И когда я больше всего нуждалась в поддержке, казалось бы, близкий мне человек просто проигнорировал это. Вся его поддержка заключалась в том…

Страшно осознавать, насколько сильным может быть человек и насколько сильной может быть хрупкая девушка, обремененная своей красотой и столь притягательной жизненной энергией. Я же мог для нее оказаться кем угодно, когда она шла ко мне на встречу, мог представлять для нее опасность, угрозу, не вчера, так сегодня. Вместо этого она жила и рисковала, а сейчас и вовсе раскрывала мне все то ценное, что обычно берегут для особых людей, которым безоговорочно доверяют. Что это, ловкий ход и способ овладеть моими мыслями, показав свое доверие мне, или просто осмелевший в красном вине язык? Но разве вино на ее губах не превращается обратно в воду… Как бы там ни было, все, о чем она говорила, свидетельствовало о безукоризненном доверии мне, незнакомому в сути человеку, которого она видит второй, и как знать, быть может, последний, раз в жизни. Я ждал хоть одного грустного аккорда в ее речи, но не услышал даже полутона тоски. Вместо этого передо мной раскрылась целая книга, в безупречной обложке, в красивом переплете, где среди идеально белых, мелькали и потрепанные, но не вырванные и не вымаранные страницы, бережно сохраненные как часть всей истории. По большому счету, хоть я и не сразу это понял, она гордилась всем, что с ней было. Это была не заносчивая женская гордость, и не мужская бравада, это была гордость опытом, о которой она говорила с восхитительной ясностью.

О, если бы она только знала, как ее красота отвлекает от восхищения тем, что она говорит!

Она встала и собрала свою густую черную гриву, в которой, по всей видимости, запуталась опустившаяся на парк ночь, в эффектный пучок, и сообщила, что хочет танцев. Едва я задумал предложить ей продолжить вечер где-то в шумном заведении, как она включила музыку и стала пританцовывать с пластиковым стаканом и сигаретой, не замечая ничего, кроме меня. Так мне казалось, по крайней мере, в те моменты, когда удавалось оторвать взгляд от ее платья и посмотреть ей в глаза.

Ночь неуверенно шарахается над городом, мы танцуем в глубине опустевшего парка, как в последний раз. Время выверенно удержало нас в одной эпохе, поэтому спеться нам не составило большого труда. Сойдясь в каком-то полупьяном декадансе, мы ритмично танцуем в свете множества лун, обрамляющих променад, то и дело уходя в сольные акапеллы на любимых балладах. Она пела своей женственной хрипотцой, присущей, кажется, француженкам, я же завывал, как умел. Она смеялась и пела, она пила и пела, она курила и пела, она танцевала и пела, как поют исключительно свободные, полные жизни, люди, которых, кажется, на всей земле можно пересчитать по пальцам одной руки. Маша успевала рассказать историю почти о каждой песне, которая начинала играть, но я прервал ее, когда заиграла есенинская Москва.

… Сердце бьется все чаще и чаще, и уж я говорю невпопад. Я такой же, как вы, пропащий…

Путей назад у меня нет. Охмелевший от ночного летнего воздуха, я все меньше сдерживаю себя изнутри от самого же себя, сливаясь с атмосферой, которую она задала. Напившись (и напевшись) есенинской и маяковской лирикой, под ее аплодисменты, я влез на парапет сцены и громом голоса зачитал ей, как ответ серебряному веку, словно перед всем миром, что-то из своего, пронзительного и захудалого, отчего, кажется, вверг ее в какой-то эмоциональный экстаз. Теперь ее улыбка и взгляд говорили мне о таком глубоком признании и доверии, что я начал терять уверенность. Не думал, что настолько может быть непривычна искренность от тех, кто нам небезразличен. И вроде закален кабачными сценами и квартирниками, а вот искреннее восхищение до сих пор вызывает внутри неловкий трепет.

Надо чаще читать свое пронзительное и захудалое.

Пока мы общались больше танцем, чем словами, ночь проигрывала рассвету, если вообще вступала в бой. Мы пропустили закат, под лунами аллейных фонарей не увидели ночь, и нашли себя танцующими уже в зарнице. Музыка, которая двигала нами, делала кое-что поважнее, чем просто развлекала нас среди ночи. Она давала понять, что общего у нас гораздо больше, чем могло показаться. Когда-то давно, в каких-то сомнительных кругах, один не менее сомнительный представитель этих кругов кулуарно поведал мне тайну, которая с годами, неожиданно для меня, оказалась правдой. И сейчас эта тайна, которую по возрасту мне бы пора называть житейской мудростью или как минимум опытом, проявлялась в наших танцах. Если два человека способны слушать одну и ту же музыку и танцевать под нее – значит, они способны говорить на одном языке друг с другом. Чем мы в три ночи и занимались.

Утренние сумерки застали нас на выходе из парка. Одурманенный чем-то нечеловеческим, я сказал ей, что уже все за нее решил. Мы заглянули в круглосуточный ларек, в котором людей было больше, чем на утренней службе в деревенской церкви. Взяли все необходимое и вон ту бутылку шампанского. Она, правда, теплая, но мы же ее остудим. Добрый грузин за кассой быстро пропитывается Машиной обаятельностью, и предлагает прохладную альтернативу в виде последней завалявшейся у него бутылки дорогого игристого. Забираем. Вино и сок про запас. Как будто вечер только начинается.

Незаметно уставшие, в обнимку ждем такси. Затягиваюсь ароматом ее густых волос. Говорит, что проголодалась.

Подъезжает машина. Загружаемся, звеня пакетом, на заднее сиденье – в зеркале вижу красные глаза соотечественника. Молодой, а вид такой, будто устал за нас обоих. Смекаю, что дома пустой холодильник и оттрапезничать гостью будет нечем, а среди ночи, несмотря на всю ее светлость, никаких магазинов не сыскать. Сходимся на идее, что давно не ели хорошей шаурмы. В процессе движения любезно требую от водителя слегка отклониться от маршрута, чтобы заскочить в знакомое заведение. Шофер заезжий, просит показать дорогу.

Оставляю Машу в машине, иду к ларьку. Сонный узбек дружелюбно маслает остатки мясного гуляша на доске двумя полуметровыми тесаками в ожидании, пока две молодые и глумливые барышни закончат выбирать передо мной. От вида еды и аромата мяса сводит кишки. Делаю заказ, мирюсь с тем, что третий в очереди.

Провинциальные молодухи, не сильно моложе моего, совершенно обыкновенные и типичные для пяти утра, в ожидании заказа задорно хохочут, стреляя глазами почти на поражение. Нет, дамы, не сегодня. Я уже и так насквозь пробит. В любой другой день, окажись поутру у ларька с шаурмой в компании двух потешных незнакомок, я бы не раздумывал о том, как надо встречать предстоящий рассвет. Мужчина и так безоружен перед одной женщиной, а перед двумя сразу он вовсе лишается любой воли.

– Молодой человек, а вам сколько? – внезапно пристала одна из них.

– Без десяти за сорок.

Их ломает, они на секунду теряются, и просмеявшись, другая вступает в диалог.

– А вы женаты?

– Нет.

– А хотите жену?

– В пять утра? Чью?

Опять смеются.

– Ну вам жена нужна? Не думали жениться?

– Нет, я пока не поем, думать о таких вещах не могу.

– Так вот, а жена всегда накормит, – начинают выгибать спины и кокетничать. – Всегда сытым будете, одетым, наглаженным.

– Да я пока вроде и сам справляюсь. А почему вдруг спрашиваете?

– Замуж не зовут! Приходится вот так ходить и ловить возле ларьков с шаурмой голодных мужиков.

Как скандинавские сирены затейливо пели у фьордов и сводили с ума своим пением бородатых мореплавателей, так и эти две провинциальные нимфы смеются, кокетничают, ерничают и во всеуслышание рассуждают о своей тяжелой незамужней доле, лишь бы отхватить себе внимание оголодавшей мужественности. Но нет, дамы, нет. Извините, но вам еще далеко до настоящего очарования.

Забираю заказ, задумываюсь, есть ли название для приема пищи между ужином и завтраком. Сажусь в машину, из пакета в руках на весь салон разносится густой аромат еды. В красные, едва моргающие глаза шофера в зеркале говорю, как выехать с улицы обратно на маршрут до дома.

Пересказываю Маше странное знакомство, оправдывая свое затянувшееся отсутствие. Такое вообще на моей памяти впервые, чтобы сами подошли, заговорили. Она утверждает, что это нормально, постоянно подходят. К ней-то понятно, она себя в зеркало будто не видела. Но это еще смелости надо набраться, чтобы к такой, как она, подойти. Потому что красивые девушки, по иронии судьбы, всегда заняты. Смеется.

– Где ж я красивая? – она зажимает стакан с остатками вина между ног, достает зеркальце и подкрашивает свои выцветшие от пары поцелуев губы. – Разве в пять утра я все еще красивая?

Нас резко подбрасывает вперед.

Меня по инерции пытается сложить пополам, но вместо этого законы физики ломают шаурму в пакете. Слетаю с сиденья и приземляюсь на него спиной, упершись своими габаритными ногами в переднее пассажирское кресло. Маша едва заметно взвизгивает и врезается боком в спину водителя. Стакан с вином орошает салон и расползается бордовым, как ее губы, пятном по белоснежному платью. Зеркальце и помада улетели в разные стороны. Пакет с Мартини, вином и соком срывается с сиденья вниз и глухим звоном довершает нецензурную брань водителя, совпавшую со скрежетом металла и скрипом резины по асфальту. Вторя сказанному шофером, сажаю себя на сиденье и смотрю на Машу. Цела, прическа чуть взъерошилась. Смотрю вперед – капот машины стал заметно ближе к салону, дымится, смявшись об какую-то легковушку.

– Извините… – извозчик виновато осматривает салон и нас. – Вы в порядке?

В порядке. Смотрю, что с ней все хорошо, вижу, улыбается. Чувствую, испугалась. Сам цел, из пострадавших – только завтрак. Смеюсь.

– Я за второй не поеду. Будем завтракать этим, – показываю ей пакет с поломанной едой. – Как раз по половине каждому получилось!

Вышли в квартале от дома. Чуть-чуть, получается, не доехали. Кругом перепуганная суета, но все участники инцидента целы. Таксист на пустой дороге догнал кого-то под светофором. Занятый Машей, я не видел, был ли это фальстарт с его стороны или имела место невнимательность к дорожной ситуации в целом, потому не стал участвовать в суете и повел ее в сторону дома, доброжелательно заверив заметно погрустневшего таксиста, что все в порядке. Пребывая в легком шоке, Маша, непримиримо цокая и поправляя прическу, последовала за мной.

– Мое любимое и единственное платье! Ну как так! – смеется и недовольно стряхивает с себя винную рану.

– Постираем, делов-то.

Подобранные из машины зеркальце и помада в ее руках уже сменились опустевшим стаканчиком.

– Нам нужен лед! – она заприметила какой-то известный ресторан очень быстрого и очень нездорового питания. – Пойдем у них возьмем лед.

Уверяю, что не работает, настаивает проверить. Заведение закрыто, даже автокасса. Упреждая ее разочарование, шумно откупориваю бутылку мартини и наполняю ей стакан. Делаю глоток. Самому уже смешно. Ее компания сильно меняет мое отношение ко всему происходящему. Только что чуть не покалечились почем зря, а теперь идем, как ни в чем не бывало, подставляя рассветным лучам ее стильное винно-белое платье и пересказывая друг другу какие-то нелепые истории прошлого. От пережитого стресса теплое летнее утро начинает холодить. Отдаю ей свою рубашку прикрыть загорелые гладкие плечи.

Пустая квартира встречает вчерашней духотой. Маша моментально ориентируется в холостяцком пространстве и, выпросив полотенца и стиральный порошок, запирается в ванной. Думать о том, подходит ли именно этим утром квартира для приема гостей, нет никакого смысла. Я ничего уже не могу исправить, а ей эти мелочи просто не важны. Само ее присутствие сейчас лишает смысла и ценности все окружающие меня вещи. Появление в этом захудалом царстве тоски и апатии такого человека, как Маша, должно сопровождаться, кажется, оркестром, фугой в мажоре, на крайний случай – арфой и кимвальным звоном. Ее спокойствие, женственность и гармония вошли за ней в квартиру и моментально заняли собой все пространство. Хотя она и успела, разве что, от дверей сразу в ванну спрятаться. Шумит там что-то за дверью, деловито суетится. Как будто у себя дома. Или у меня.

Еле совладал с кушеткой, которая за давностью забыла свою двухместную форму. Внезапно узнал, что так давно не принимал гостей, что даже подушек дома не имею. Вышел из положения, отдав лучшее ей и постелив себе, что нашел.

Вышла в одном полотенце, разрывая мой взгляд между своей улыбкой и стройностью. И без того валюсь с ног, а тут еще топят в красоте. Прячу назойливое рассветное солнце за шторами, чтобы не терзало теплыми тенями ее образ, обещаю вернуться через пять минут. Не выдерживаю столь долгой разлуки, возвращаюсь через три. В изголовье культовый стакан, на полу полотенце, из-под простыни торчит голова.

– Спим?

III

Летние ночи коротки. Брезговать долгим сном в теплое время года куда проще не столько из-за времени года, сколько из-за желания жить, видеть и ощущать красоту этого мира.

Мне думается, что описанное в религиозных книгах таинство появления мессии неполное. По ряду причин. Если не вдаваться в тривиальные теистические разногласия, то, кажется, будет большим упущением тот факт, что в религиозных трудах совсем нет места описанию поистине великолепного события – когда бог, кем бы он ни был, коснулся Девы Марии. Имею в виду, конечно, субъективно чувственное описание. Не будучи большим знатоком в вопросах богословия, я все же думаю, что самым красивым в этой истории был момент, когда всемогущее нечто коснулось собой, своей дланью, вниманием, перстом, духом, дыханием – всем, чем могло – девы, безупречно чистой в своих помыслах и страстях, наделив ее, казалось бы, страшным и в то же время уникальным бременем. Я думаю, что описанное в религиозной литературе явление бога к Марии сильно упрощено, потому что этот процесс плохо поддается описанию. Никто не может передать всю глубину и красоту откровения, которое довелось испытать Мадонне, когда к ней снизошел вселенский дух. Я полагаю, ни в одном языке нет таких оборотов, которые были бы подвластны хоть одному гению, чтобы выразить, какие сильные чувства в тот момент испытала Богородица, и возможно, посетивший ее бог. А ведь если вдуматься – это центральный момент всего мироздания! К нему все шло, и благодаря ему все существует поныне. Остается только догадываться, сколь невообразимо ярким могло быть божественное откровение Деве Марии, в тот момент, когда небеса вздумали коснуться ее собой на земле.

– Как у тебя много книг… – она укрылась простыней по самый нос. – Что ты читаешь сейчас?

– Моэма. Бремя страстей человеческих, – переводя дух, вру, не признаваясь, что впервые только что читал про себя молитву.

Утро понедельника наполняет комнату обеденным теплом, и летнее солнце вовсю угрожающе ломится в шторы. Ей хочется обниматься, я не имею причин этому препятствовать. Сейчас, в первозданной искренности тел, противостоять желаниям было бы также противоестественно, как требовать от времени, чтобы оно повернуло вспять. Она вышла из игры, одержав победу с разгромным счетом независимо от того, на что велась игра. Все, чем она заполонила выгоревшую от одиночества квартиру, едва переступив порог, стало частью воздуха, которым я дышал. Дурман, безрассудство, импульсивность, инфантильность, расточительность, безалаберность – названия этому наркотику не придумали до меня за пять тысяч лет, не придумают и после. Ее непринужденность, прикрытая простыней, останавливает время – кто знает, какой еще силой она обладает.

– Тебе не нужно на работу? Может, позавтракаем?

Дальше этой комнаты, этого дивана, этих простыней, в конце концов – до вечера я никуда не хочу уходить. И не столько потому, что июльская жара намерена меня прикончить, а потому что время так устроено, что ни одно из упущенных мгновений повторить нельзя. Можно сколь угодно сорить деньгами и вещами, но расточительствовать ее внимание я себе позволить не могу.

– Мое платье!

Вскакивает и пытается выйти из комнаты в душный коридор, укутавшись в простынь. Не отдаю. Кроме меня, пусть хоть одно зеркало в квартире увидит эту красоту.

Слышу смех из глубины квартиры – не отстиралось до конца. Винное пятно на белоснежном платье все еще напоминает об аварии, а кроме платья, ничего нет. Сдаюсь обстоятельствам и бросаю платье в машинку. Сегодня никто никуда не выходит.

Завтрак привозят почти в постель.

На ней нет пошлой губной помады, ее ресницы густые без туши, ее пышная темная грива собрана в какую-то непокладистую домашнюю гулю, от которой веет притягательным естеством. Ее загорелое, бархатное тело, наполовину прикрытое белейшей простыней, взывает к духу ренессанса, но не к Рубенсу или, скажем, Рембрандту, а скорее к Боттичелли, к Вермееру. Мрамор под зубилом Микеланджело позавидовал бы плавности ее форм. Думаю, что Бонапарт открыл Лувр в свое время в надежде хоть что-то противопоставить такой силе женской красоты.

Смеется. Утверждает, что никогда не слышала таких сравнений, и теперь отказывается слышать что-либо другое, кроме подобного. Девушки, оказывается, и правда любят ушами, в отличие от мужчин-кинестетиков. Просит объяснить, кто это.

Со школьной скамьи многим известно, что никакая материя никаких тел между собой не взаимодействует по-настоящему. Якобы никто никого в действительности никогда не касается – кажется, нечто подобное писали в этих умных книгах, которые я зачем-то читал. Там было что-то о том, что в природе не существует настоящего прикосновения, и ученые это доказали в лабораториях. Обыватель это видит ежедневно, касаясь самого себя пальцем и не наблюдая какого-либо слияния пальца с самим собой. О, как же глупы эти ученые в своих лабораториях! Такие умозаключения нельзя выводить из строгих расчетов, наблюдая за сложными приборами! Проведи бы они, эти ученые, свои опыты в пределах комнаты, постели, простыней и первозданного естества, они бы поняли, что все их теории и доказательства сплошь выдумка, погрешность реальности, в которой на самом деле тела способны сливаться в единое целое за очень короткий промежуток времени на очень долгий срок. Это, возможно, сложнее было бы вывести в строгих формулах на доске, но наука еще слишком незрела, чтобы постигнуть высокие материи. И, хотя, все происходящее в мире подчиняется известным законам механики, многие вещи все еще остаются за гранью человеческого понимания.

Например, почему режим быстрой стирки в этих современных стиральных машинках такой короткий.

Она оставляет меня в полубессознательном распятии и уходит хозяйничать на балкон. Не выдерживаю долгой разлуки, через минуту бреду за ней и за водой. Лед тает уже при открытии морозилки – квартиру подогрело июльским солнцем до состояния готовности.

Глотаю пропитанный ею воздух как в последний раз.

В Флоренции, кажется, возле галереи Уффици стоит статуя Давида, которая, судя по рассказам очевидцев, превосходит своим великолепием почти любую статую, во многом потому, что Микеланджело смог приручить мрамор, погрузив в него образ ветхозаветного героя. Греки, которые задолго до ренессанса приручили и мрамор, и камень, в совершенстве (как им казалось), овладели человеческой формой, высекая монументальные изваяния богинь для Акрополя и своих храмов. Столь почитаемая всеми Венера из парижского Лувра, и, как мне думается, утраченная временем статуя Афины Паллады, и еще много других позабытых мне изваяний – все они просто глиняные поделки древней Месопотамии в сравнении с тем, что вижу я. Микеланджело разбил бы своего Давида вмиг, хоть на секунду взгляни он на мир этим обеденным утром моими глазами. Греки выдумали бы новую религию с новыми богами и статуями, перенесли бы Акрополь по камням на то место, где она стояла и любовалась с балкона на уходящие в горизонт поля и леса.

Говорю ей, что виды такие, что хочется, как у Пастернака – все слова переименовать. Улыбается, говорит, что отдает предпочтение Цветаевой. Перевернула мне весь балкон своим ураганом в попытке развесить выстиранное платье на бельевых веревках, легкой рукой спутав эти самые веревки аккурат как все внутри меня, точь-в-точь. Любуюсь, уже не осознавая, чем именно.

– Отсюда не хочется уходить. Здесь так спокойно, – она вглядывается в перспективу, стараясь не смущать своею наготой прохожих где-то внизу.

– И никогда не возникнет высоток напротив. Чуть ниже, за этим леском – река, а дальше все. Край города.

Курим. От разыгравшейся жары дым твердеет в горле. На таком солнце платье должно было высохнуть еще до того, как его вывесили. Самозабвенно перетекаем в кухню, отказываемся от чая и продолжаем то, с чего начинали – в ее руках вновь возникает стакан с трубочкой. Она непринужденно дефилирует по квартире, рассматривает полки с книгами и картины.

– Это ты рисовал?

– Нет, с красками у меня не задалось.

Рассказывает, как раньше увлекалась рисованием и занималась в художественной школе, но из-за требовательности преподавателей бросила ее. Творец, загнанный в рамки и требования, перестает быть творцом и становится исполнителем. А по ее разумению, за исполнение должны платить. Страсть к рисованию в итоге остыла, но любовь к искусству осталась. Уверена, что Мадонна да Винчи совершенно бестолковая картина, в которой никакой тайны нет, и никто, кроме нее, этого не понимает. Мечтает посетить Париж, чтобы убедиться в этом вживую. Убеждаю ее, что согласен с ней и настоящая красота вообще всегда в глазах смотрящего. А раз так, то никто не запретит мне сказать, что я, возможно, ограбил Лувр, и удерживаю самый ценный его экспонат у себя дома.

Она улыбается так, как должна улыбаться Джоконда. Не в том смысле, что я вижу нечто сакральное в ее улыбке, едва отвлекающей мой взгляд от небрежно покрытого простыней тела, но она права – самая известная картина мира, сколь много бы о ней ни говорили, лишена, на мой взгляд, того, чем обладает Маша. Она лишена тайны женственности и жизни. Что может быть сакральнее и естественнее, чем необузданная жизненная энергия в самой безупречной форме? Впрочем, задаваться такими вопросами в моменте мне сложно, мое благоговение перед ней уже давно потеряло связь с реальностью. Она рассказывает язвительные и сальные истории, граничащие со слухами, говорит о каких-то диковинных событиях из своей прошлой жизни, искрит неожиданными фактами, и все это приправляет аутентичной матерщиной, как опытный повар приправляет солью еду так, чтобы она становилась вкуснее.

– … И они не придумали ничего лучше, как взять со двора коня, облить его тремя ведрами воды и в ночи пустить бегать в конопляное поле! Два часа потом его ловили и еще час с него урожай собирали, представь!

Перебивая ее собой и иногда своими историями, я видел, как она смягчается. Когда достаточно глубоко окунаешься в человека и уже миновал границы всех простыней, то начинаешь ощущать его настроение рядом с тобой так четко, что можешь сходу угадывать его реакцию. В ней таял страх, неуверенность, таяла глубокая робость, оставшаяся от ночных прогулок, таяли барьеры, которые она, как и любая, наверно, другая девушка, городила в себе в качестве защиты от непрошенных гостей. Я не тронул ни одной двери внутри нее, если можно так выразиться, все они открывались сами. И все, что я находил за ними, все, что видел там внутри – мне все это нравилось. Меня пленило, что я видел перед собой всю ту же девушку, что встретил позавчера вечером – казалось бы, никто и не должен сильно измениться за такой короткий промежуток времени, но я прожил с ней как будто уже три года и все еще смотрю в нее голодными глазами.