За гранью тишины

А-А Ошовски

За гранью тишины

Пролог

Говорят, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами. Это яркий, стремительный фильм, где ты, затаив дыхание, пересматриваешь каждый свой шаг и с болью понимаешь, что титры могут начаться в любую секунду. Что ж, Уилл бы плюнул в лицо каждому идиоту, который верит в это.

Он один в кромешной черноте, где нет ни верха, ни низа, ни надежды. Руки и ноги отчаянно бьют по воде, но каждый рывок – это лишь слепая попытка нащупать спасение в этом холодном, сковывающем аду. Вода разъедает глаза, горло сжимается в спазме, легкие разрываются, требуя воздуха. В ушах стоит оглушительный гул, смешанный с приглушенным плеском и неровным, тяжелым эхом собственного сердца, бьющегося в такт панике. Тело мечется, скользит в липкой бездне, кожа стынет от ледяного холода, а страх, как железный капкан, сжимает разум, не давая вдохнуть. Он тонет. Все внутри кричит: “Двигайся!”.

Одно Уилл может сказать точно: в голове определенно не радужный калейдоскоп событий; там страх. Адский страх. Инстинкт самосохранения заставляет его двигаться, тогда как разум парализован паникой. Все, о чем он может думать – это жгучая боль в груди, которая с каждой попыткой вдохнуть становится все сильнее. Он уже бывал здесь раньше. Уже видел это. Переживал. Уилл знает, что не спасется, знает, что тут его жизнь оборвется, но чертов инстинкт самосохранения…

Когда он открывает глаза, боль в груди никуда не исчезает, он проводит еще добрых двадцать минут, пытаясь окончательно прийти в себя и начать дышать нормально. Уже на автомате встает с кровати и направляется в сторону кухни. Свет не включает. А зачем? Он наизусть знает весь путь. Дверь спальни со скрипом открывается.

Три шага вперед, два шага вправо, чтобы обойти диван – последний шаг особенно широкий, потому что есть риск задеть сломанную ножку, которая оттопырилась и первое время частенько становилась жертвой красноречия Уилла, когда он об нее спотыкался. Далее еще шесть шагов вперед, пока Уилл не доходит до кухонного шкафа. Он достает стакан с трещиной во всю длину, который чудом еще цел, и наполняет его водой.

Ирония в том, что он ищет спасения в той самой жидкости, которая снова и снова убивает его во сне. Именно убивает. Уилл уверен, что так чувствуется смерть. Он достает таблетки, прописанные психиатром, глотает одну и запивает водой.

К психиатру он уже вечность как перестал ходить, Уилл поменял их штуки четыре, но ни один из них не смог ему помочь. Так что остался только он, его больная голова и таблетки, таблетки, таблетки… Они не спасают, но и без них, кажется, было бы еще хуже. Это не лечение, а компромисс. Замена одного тупика на другой.

Уже по отработанной схеме Уилл включает телевизор. Не смотрит на часы, и так знает: час ночи. До самого утра он смотрит какое-то идиотское ток-шоу. Надеется, что в незапертую дверь кто-то войдет и пристрелит его, ведь сам он на это никак не решится.

Часть Первая: За чертой – там, где начинается безумие

Глава 1

Он не сразу понял, что это стало началом его новой жизни. Да и где, в сущности, закончилась старая? Уилл – имя, которое он где-то увидел и просто… забрал себе. Настоящее ему, конечно же, сказали. Оно было в документах, звучало из уст врачей. Но он его не принял. Это имя принадлежало тому, кто любил и был любим. Тому, кого знали. Тому, кто был кем-то. А он… он больше не был никем. Он не помнил ни места рождения, ни лиц родителей, ни дома, в котором когда-то жил. В общем, ничего из того, что происходило с ним до двадцати одного года.

Сейчас ему двадцать два, и все, что он знает о себе – это чужие слова, записанные в чужих же картах. Карты врачей, что сменялись быстрее, чем он успевал запомнить их имена. Они бросали ему жалкие крупицы правды, словно крошки хлеба до смерти голодной собаке, и надеялись, что он соберет их в нечто осмысленное.

Он попытался. Вот что получилось.

Родился он, вроде бы, в пригороде, так, по крайней мере, ему сказали. Как и про родителей, что однажды исчезли. И про кошмары. Сны мучили его с самого рождения: тени, вытягивающие руки; огонь, пожирающий стены; шепот, от которого хотелось забиться под кровать. Каждую ночь он просыпался в холодном поту, кричал до хрипоты. Родители списывали это на детские страхи, но со временем стало хуже. Когда ему исполнилось четыре, они поняли, что не справляются, и передали его врачам, которые непременно о нем “позаботятся”. Отличная идея отдать ребенка людям, у которых есть формула, но нет сострадания.

Забота чувствовалась как смесь горького привкуса таблеток, ночных криков, запаха антисептика, стерильных кабинетов с холодными металлическими кушетками и людей в белых халатах. А где-то среди всего этого – автомобильная авария, в которой погибли его родители, а с ними ушло и его прошлое.

Уилл мог бы назвать себя героем трагедии, если бы помнил хоть одну. Он мог бы кричать о несправедливости, если бы каждое утро не просыпался с ощущением, будто живет в чужом теле, как вор, забравшийся в дом, где его не ждали. В белых халатах это называют “травматической амнезией”, а он называет это пустотой.

Они говорили так пролетели двадцать лет его жизни. А на двадцать первый он “родился”. Он пришел в себя в комнате, где пахло чистыми простынями, хлоркой и чем-то металлическим. Воздух был тяжелым, застоявшимся, как будто не проветривали очень давно. Свет резал глаза. Он зажмурился, но это не помогло, белый потолок нависал, ослепляя. Все тело ломило. Казалось, он лежит на собственных костях, без кожи, без мышц, без прошлого. Пустой.

– Вы меня слышите?

Голос был негромким, но властным. Женский.

Он с трудом повернул голову. На краю зрения возник силуэт в белом халате, расплывчатый, как будто сквозь воду.

– Все в порядке. Вы в безопасности, – сказал тот же голос. – Это больница.

Он попытался пошевелиться, но мышцы отозвались глухой, ржавой болью. Пальцы почти не слушались, вены тянуло. Капельница, бинты, холод пластика у шеи. Все это было с ним, но не для него. Тело вроде бы принадлежало ему, но ощущалось чужим, словно он просто оказался внутри, временно, по ошибке.

– Меня зовут доктор Адамс, мы уже разговаривали раньше. Вы помните?

Нет. Он не помнит. Себя не помнит.

Он с трудом сфокусировал взгляд. Тишина между ними глухая, как пустота в голове. Врач казался реальным. А вот он сам – нет.

– У вас посттравматическая амнезия. Такое бывает. Потеря воспоминаний может быть полной, может частичной. Иногда… – она запнулась, – иногда это необратимо.

Он хотел спросить, что случилось. Кто он? Почему он здесь? Но вместо слов был глухой сип, почти кашель. Ком в горле ощущался неподъемным камнем. Глаза закрылись сами собой.

– Все хорошо, – сказала врач, тише. – Не торопитесь.

Он не знал, что осталось за гранью забвения и кого из забытых он должен был помнить. Было ощущение, будто он вернулся в мир, где все уже куда-то ушли, а он опоздал. Странное, давящее чувство: не потеря, а именно пустота. Как если бы память кто-то вычистил до скрипа, оставив только форму тела без содержимого.

Врач сказала что-то еще, но слова, как и все остальное, проскальзывали мимо, не за что было зацепиться. Он просто лежал, смотрел в потолок и думал: если это и есть рождение, то, наверное, так оно и должно ощущаться; чуждо, тихо и без имен.

Тогда ему и рассказали историю его жизни, поставили диагноз и выдали целую охапку таблеток. То время проходило для Уилла как в тумане, казалось, последствия его “амнезии” не спешили исчезать, поэтому, большая часть разговоров с врачами, обследований, процедур были окутаны в сознании Уилла белой пеленой.

Через неделю его отпустили домой, великодушно предоставив ему волонтера, который показал ему этот самый дом. Уилл не узнал ни улицу, ни входную дверь, ни даже саму идею “вернуться”. Ему говорили, что он провел здесь всю жизнь. Но он чувствовал себя туристом в чужой жизни.

Там его встретила тишина. Не уютная, а липкая, словно пленка, натянутая на все вокруг. Никаких признаков жизни, лишь слабо ощущались следы ее недавнего присутствия. Тонкий слой пыли скопился на всех поверхностях. Пол под его ногами скрипел, словно протестуя против незнакомца, а в воздухе витал слабый запах сырости и невыносимый запах гари. Он застрял в стенах, въелся в почерневший от копоти ковер.

Уилл прошел в гостиную: темные пятна на полу, следы копоти на стене, почерневший диван. На секунду показалось, будто языки пламени все еще играют на поверхности, но стоило ему моргнуть, как все вновь окрасилось в печальный черный цвет. Может, это тени прошлого, или память?

Что здесь было? Он провел пальцами по обугленному краю деревянного столика. Шероховатая поверхность будто прошептала что-то, чего он не хотел слышать. Внутри шевельнулось беспокойство. Он отогнал его, как и все, на что не было ответа.

– Что здесь произошло? – спросил он, не поворачиваясь.

Парень-волонтер мялся у двери.

– Я не знаю, простите, – голос звучал неуверенно. Будто он и сам мечтал оказаться как можно дальше отсюда. Он переступил с ноги на ногу, избегая взгляда. – Мне пора. В телефоне есть мой номер. Если что… звоните. Я буду приходить дважды в неделю.

Он замолчал и стал выжидающе смотреть на Уилла.

– Ага, – кивнул тот, не поднимая глаз. – Пока.

– Удачи.

Он исчез, будто рад, что может оставить это место кому-то другому. Дверь за ним закрылась с облегчением.

Уилл остался. Один.

И дом остался тоже.

Свет из окна падал под таким углом, что тени удлинялись, делая комнату еще более пустой и безжизненной. Дом был чужим, а кровать, на которой он лег в первую ночь, казалась ненастоящей. Ему казалось, что его жизнь – это чей-то плохо написанный рассказ. Все было каким-то фальшивым и натянутым, будто вот-вот развалится на части.

Неделя прошла в молчании: приемы, таблетки, потолок. Повторяющийся цикл, день за днем. Разговоры с врачами и осмотры, как белый шум. Он не знал, зачем все это. В какой-то момент его отпустят. В какой-то снова сломают. Что он точно знал, так это то, что после этих приемов в его голове будто проходил ураган. Каждый раз приходилось заново собирать по кусочкам остатки воспоминаний и расставлять их в правильном хронологическом порядке. Информацию о себе полученную от чужих людей. Однако при каждой такой процедуре неизбежно что-то терялось.

Спустя месяц таких испытаний Уилл решил, что с него хватит. Он ушел. Просто собрал сумку, вышел за порог и больше не обернулся. Он не знал куда. Просто знал, что здесь больше не может.

Он осел в каком-то захолустье; пара тысяч душ, утонувших в сырости и молчании. Он не спрашивал, как они выживают. Ему дали топор и он начал работать. Зачем? Он и сам не знал, просто все вокруг что-то делали и он решил, что тоже должен.

Начальник не потребовал даже паспорта, только спросил имя и фамилию, тогда Уилл и выдал самое оригинальное что ему пришло в голову.

– Смит, – сказал он. Просто так. Первое, что подумалось. Он даже не знал, почему. Интуиция шептала: “не называйся настоящим”. Знал ли он вообще что такое интуиция?

– Смит…? Серьезно? Фильмов пересмотрел? – Он хмыкнул и взглянул на Уилла прищурившись.

– Что-то не так? – Невинно пожал тот плечами.

– Да нет… посмотрим как ты справишься, Уилл Смит. – нарочно выделил он последние слова, смерив его любопытным взглядом и задумчиво покручивая на пальце кольцо-печатку.

Так Уилл и провел весь последний год – рубил деревья, казалось бы, в бесконечном лесу. Каждый день начинался с едкого запаха свежеспиленной древесины, въевшегося в одежду и кожу. Руки привыкли к тяжести бензопилы, но мышцы не переставали ныть к вечеру. Время здесь растекалось в мерном ритме ударов, в гуле пил, в усталости, которая забиралась под ребра и накрывала с головой. Иногда ему казалось, что этот лес никогда не закончится, что он будет рубить деревья вечно, пока сам не станет их частью.

***

На экране телевизора забегали титры, эти засранцы не удосужились даже поснимать новых выпусков, уже три дня показывают старые. Уилл задумался, сколько людей на самом деле смотрит это шоу. Наверное, кроме него, таких не осталось. Иногда ему казалось, что он последний, кто еще живет по этим ржавым ритуалам, цепляется за обрывки привычной рутины, как за спасательный круг в пустом океане.

Титры говорили о том, что на часах 6:00, а это значит самое время начать собираться на работу. Он поднялся с дивана, вместо завтрака выпил холодного кофе, который заварил еще вчера утром, и направился к выходу натянув на себя дырявую толстовку и потертые джинсы видавшие лучших времен.

Пятьсот семьдесят три шага налево от двери – точное число, проверенное временем. Каждый шаг как якорь, способный удерживать рассудок. Он знал этот путь наизусть, и именно повторение маршрута придавало ощущение контроля в хаосе, который поселился в его голове – конец улицы. Еще двести тридцать один шаг прямо – поле и чуть дальше лес. Сто тринадцать шагов вдоль леса. Он знал каждый камень, каждую неровность дороги.

Когда он достиг холма, ему не нужно было делать больше ни шага, чтобы слышать как прямо за ним течет кошмар под названием река. Если бы его спросили, он бы сказал, что это самая широкая река, которую он когда-либо видел в своей жизни. Конечно же он бы солгал, ведь это единственная река, которую он видел или, по крайней мере помнил. Но страх, сковывающий его при одном только ее шуме, был настоящим. Где-то глубоко внутри он знал: этот страх не иррационален, он родом из прошлого, которое ускользает от него, но оставляет в теле отголоски. Этот страх шумел внизу, и даже с этого расстояния он мог слышать, как вода разбивается о камни. Слишком быстро. Слишком глубоко. Он поежился и ускорил шаг.

Он не переходил мост. Никогда. Он обходил, словно пытался обмануть судьбу, проходил два километра вверх по реке, пока не оказывался на холме, ровно на пять метров дальше того места, где река уходит под землю. А потом он проходит еще два километра назад, чтобы вернутся к тому же мосту только уже на другом берегу, пройти тридцать три метра прямо от него по протоптанной тропинке и оказаться на работе. Здесь не было неожиданностей, и, возможно, поэтому он выбирал именно этот путь.

Воздух наполнял запах пота и древесины, смешанный с влажной землей и едва уловимой гарью от старых костров. Нескончаемое жужжание пил и глухие удары топоров сливались в единый ритм, отдававшийся в груди. Вдалеке потрескивали ветки под тяжелыми ботинками рабочих, переговаривающихся короткими, ленивыми фразами. Все это звуки, которые стали для Уилла почти успокаивающим.

– Паршиво выглядишь, – раздался голос.

Спенсер, низкорослый, но широкоплечий, с вечно небрежной бородой, стоял у входа в сарай, где рабочие переодевались перед сменой. Он щурился от утреннего солнца и лениво потирал шею, будто только что проснулся.

– Ты тоже, Спенс, – он кивнул, проходя мимо.

Он никогда не знал, что отвечать на такие комментарии. Да и, честно говоря, какой в них смысл? Спенсер усмехнулся.

Они работали вместе уже почти год. Спенсер был вроде как начальник, но командовать не любил. От него всегда пахло смолой и древесиной, движения были уверенными, отточенными, будто каждое утро он просыпался с топором в руке. Иногда он бросал быстрый, внимательный взгляд на Уилла, не как надсмотрщик, а как человек, который знает, каково это – выживать. Он не придирался к ошибкам, не следил за временем. Работал наравне с остальными, орудуя бензопилой, ругался, когда что-то не получалось, и просто был. Наверное, именно поэтому Уилл не чувствовал с ним дискомфорта.

Однажды, когда Уилл в очередной раз пришел на работу раньше всех, Спенс просто спросил:

– Ты наркоман?

– Нет…босс? – он не был уверен как именно ему стоит обращаться к мужчине.

– Тогда какого хрена ты такой странный? – Уилл не знал, что ответить. И потому ответил все. Просто вывалил.

Он сам не понял почему, просто в тот момент желание быть услышанным оказалось сильнее страха. Хотелось, чтобы хоть одна живая душа знала. Не ради жалости, а ради того хрупкого ощущения, что он еще существует. В этом признании было все: страх быть осмеянным, облегчение, что слова наконец сорвались с языка, и стыд за собственную слабость, за то, что не смог справиться в одиночку.

Спенс не стал задавать лишних вопросов, не лез с советами, не сочувствовал и не смотрел на него с жалостью. Он просто молча выслушал и продолжил работать. С того момента между ними установилось молчаливое понимание. И теперь, когда Уилл проходил мимо него, он чувствовал, что это одно из немногих мест, где он может быть собой. Где можно просто существовать, не стараясь казаться нормальным.

***

Он заметил его ещё тогда, в первый день, когда тот стоял у сарая с пустым рюкзаком, будто не понимал, зачем сюда пришёл. Не потому что тот был особенно странным. Здесь вообще хватало людей, от которых пахло бедой: те, что смотрят в землю и никогда не задают вопросов, те, что живут в лесу неделями, пока не закончатся деревья или силы. Но у этого парня было что-то другое. Не злость и не страх. Скорее… ровное, скучное безразличие. Как будто он не пытался стать частью этого места, но и не собирался отсюда уходить.

То было раннее утро, тот час, когда все окутывал туман, ещё не решивший, рассеяться или остаться. Весь двор лесопилки казался размытым, нереальным, будто здесь снимают дешёвый фильм про конец света. В воздухе пахло мокрой стружкой и застарелым табаком, потому что Виктор из ночной смены снова курил прямо в подсобке, хотя обещал бросить еще в прошлом сентябре. Спенсер всегда считал, что это лучший запах из всех, потому что он не скрывал правду. Здесь всё было таким – прямым, без намёков.

Парень стоял немного в стороне, опустив голову, и казался настолько неуместным в этом сыром, заляпанном грязью дворе, что на секунду даже захотелось сказать ему: "Иди отсюда". Не из желания прогнать, а из убеждения, что такие, как он, приходят сюда, только когда все другие дороги уже закрыты. Он видел такое уже много раз: в приютах, где работал временно, в ночлежках, где иногда помогал раздавать еду, в отражении витрин, мимо которых сам проходил, когда был моложе.

Спенсер вытер ладони о джинсы привычным движением и шагнул ближе. Парень не пошевелился, не поднял глаз. Он просто стоял, сжав лямку рюкзака так, будто тот мог его защитить. В этом жесте было что-то странно узнаваемое.

– Работа есть? – спросил тот, не отрывая взгляда от земли. Голос прозвучал ровно, но будто издали, как эхо в пустом коридоре.

– Есть, – ответил Спенсер.

Он даже не стал спрашивать, кто он и откуда. В таких голосах всегда больше правды, чем в любых анкетах.

Он протянул руку для пожатия, но тот лишь мельком поднял глаза. Зеленые, усталые. Глаза человека, который уже морально готов к тому, что и здесь ничего хорошего его не ждет. На секунду Спенс подумал, что если бы усталость имела лицо, то выглядела бы вот так. Он знал этот взгляд. Когда-то он сам смотрел на мир с такой же обречённой ясностью, будто говоря:

“Ну давай, удиви меня, жизнь”.

Она никогда не удивляла.

Потом всё пошло своим чередом. Новые люди здесь появлялись и исчезали с регулярностью автобусного расписания: кто-то задерживался на неделю, кто-то на месяц, большинство просто пропадали без предупреждения. Он никогда не спрашивал, почему они приходят или куда уходят. Не потому что был равнодушен, а потому знал: иногда человеку нужно место, где он может хоть немного притвориться, что у него все под контролем. Лесопилка была как раз таким местом. Здесь все одинаково пахли древесиной и смолой, и никому не было дела, кем ты был до того, как взял в руки бензопилу.

Утром Спенсер стоял у сарая с кружкой черного кофе, на вкус похожего на отработанное машинное масло, и смотрел, как новенький пересекает двор. Тот ступал осторожно, будто каждый шаг был проверкой на прочность этого места. Он всегда приходил раньше всех, будто боялся, что, если опоздает хоть раз, его больше не пустят. В такие моменты Спенсер мысленно соглашался: “да, парень точно из своих.”

Иногда он видел, как тот стоит у реки, чуть в стороне от моста, и долго смотрит на воду. Спенсер не спрашивал, зачем. Он мог представить тысячу причин и ни одна из них не звучала обнадеживающе. Он только однажды подумал, что знает это выражение лица. Не потому, что сам когда-то стоял на том мосту, хотя и такое бывало. А потому что слишком часто видел людей, которым некуда возвращаться.

Через несколько недель он начал замечать другие мелочи. Как тот всегда сидит в самом углу раздевалки, как держит руки в карманах, когда говорит. Как мгновенно вздрагивает от громких голосов. Как никогда не смотрит в глаза. И все равно в Спенсере не было жалости. Было другое – спокойное принятие, которое приходит с опытом. Спенс всегда считал, что каждый приходит сюда с багажом, просто не все умеют ее прятать. Этот не умел. И в этом было что-то честное, подкупающее.

А однажды, когда они остались вдвоем у сарая, Спенсер наконец спросил:

– Ты наркоман?

– Нет… босс? – прозвучало в ответ.

И в этом “босс?” было столько растерянности, что Спенсер невольно усмехнулся. Он не знал, чего ждал от этого разговора. Но точно не того, что последовало. Слова хлынули, словно прорвало плотину. Без пауз, без оглядки, будто если их не выговорить прямо сейчас, то потом уже никогда не получится. Спенс слушал молча, не перебивая, потому что иногда человеку нужно, чтобы его услышали без вопросов, без советов, без чужого сожаления.

Когда парень закончил, Спенсер лишь кивнул и пошёл к своему месту. Не потому, что разговор был окончен, а потому, что так проще всего сказать: “Ты здесь. Этого пока достаточно”.

Глава 2

Кошмар ворвался в его сознание, раздирая изнутри, словно когтями.

Уилл очнулся резко, в рывке, сердце колотилось где-то в горле, лоб был липким от пота. Он двигался по квартире на автомате: дверь, диван, кухня – привычный маршрут, выжженный в памяти. Таблетка… Нет, ее не было. Но она должна быть где-то. Уилл еще раз, зачем-то, перевернул вверх дном пластмассовую баночку, надеясь на чудо, будто таблетка могла прилипнуть ко дну и спрятаться от него.

“Ну же… хоть одна…” – шептал он, словно мольба могла заставить пустоту сжалиться. С той же слепой надеждой он распахнул шкаф и принялся рыться в аккуратно сложенных баночках, хотя знал, что все они давно опустели. Пластик глухо стучал, падая на пол, и этот звук отдавался в груди, как приговор. Запас таблеток иссяк.

– Черт! – вырвалось у него. В порыве гнева Уилл высыпал оставшиеся баночки на пол, наблюдая, как те отскакивают и вновь шумно падают.

Внутри поднялось нечто ледяное. Паника. Та самая, настоящая, когда мозг начинает задыхаться раньше, чем легкие перестают дышать.

Он поднял взгляд на часы, висевшие в гостиной. Час ночи. Аптеки в этом забытом богом городишке откроются не раньше шести утра. Пять часов. Пять часов без таблеток. Уилл чувствовал, как кожа холодеет от одной этой мысли. Он не знал, что именно произойдет, но предчувствие беды сжимало сердце. Что-то ужасное. Неизбежное.

Он еще раз оглядел россыпь баночек на полу, пнул одну ногой и, глубоко вдохнув, направился к кофеварке. Кофе нужен вдвое крепче обычного. Энергия. Ему нужна любая крупица силы, чтобы продержаться. Затем, спешно ворвавшись в спальню, он с силой дернул ящик прикроватной тумбочки в поисках спасительной бумажки. Дерево скрипнуло в протесте, светильник качнулся и рухнул на пол, разлетевшись на осколки. Уилл едва заметил это. Ему было все равно, он заботился лишь об одном.

Наконец пальцы нащупали смятый листок. Давно просроченный, мертвый документ. Но Уилл знал, как обойти это. Местный фармацевт, старик с усталыми глазами, соглашался закрывать глаза на дату в углу листка за белый конверт с трехмесячной зарплатой Уилла и обещание такой же суммы при каждом визите. Сделка была честной: деньги за молчание, спасение за таблетки.

Он небрежно запихнул в карман листок. Конверт с деньгами был готов заранее. Трясущимися руками натянул на себя футболку и спортивные штаны, вернулся на кухню, налил себе еще кофе и сел на диван обдумывая как бы облегчить муки ожидания, но посмотрев на часы он обнаружил, что прошло всего полчаса. Тошнота подкатила к горлу.

Уилл сидел в кромешной темноте, лишь тонкая полоска света от уличного фонаря, пробившаяся через щель между плотными шторами, оставляла бледный след на стене и на часах висевших на ней. Он нервно вслушивался в каждый шорох доносившийся из-за окна, в каждое тиканье часов успев уже сто раз проклясть себя за то, что забыл купить такое нужное лекарство. Ничто так не страшило как ожидание, оно убивало медленно и мучительно как самый жестокий палач, выдавливающий жизнь по капле. Сердце стало биться в унисон секундной стрелки и с каждым стуком этот звук раздражал все больше.