Фиеста (И восходит солнце)

– Удалось вчера повеселиться? – спросил я.

– Нет. Я так не считаю.

– Как твое писательство?

– Паршиво. Не идет у меня вторая книга.

– Это у всех бывает.

– Что ж, не сомневаюсь. Только я переживаю.

– Не передумал насчет Южной Америки?

– Это серьезно.

– Так что тебя держит?

– Фрэнсис.

– Что ж, – сказал я, – бери ее с собой.

– Ей не понравится. Такие вещи не для нее. Ей нравится, когда кругом полно людей.

– Пошли ее к черту.

– Не могу. У меня перед ней определенные обязательства.

Он отодвинул нарезанные огурцы и взял селедку.

– Что тебе известно, Джейк, о леди Бретт Эшли?

– Звать ее леди Эшли. Имя – Бретт. Славная девушка, – сказал я. – Она разводится и выходит за Майка Кэмпбелла. Он сейчас в Шотландии. А что?

– Она необычайно привлекательная женщина.

– В самом деле?

– В ней есть некое особенное качество, особенная утонченность. Она кажется безупречно утонченной и прямодушной.

– Она очень славная.

– Не знаю, как описать это качество, – сказал Кон. – Полагаю, это порода.

– Похоже, ты неслабо ею увлекся.

– Так и есть. Не удивлюсь, если влюблюсь в нее.

– Она пьяница, – сказал я. – Любит Майка Кэмпбелла и собирается за него замуж. Когда-нибудь он станет охрененным богачом.

– Не верю, что она за него выйдет.

– Почему?

– Не знаю. Просто не верю. Ты давно ее знаешь?

– Да, – сказал я. – Она была сестрой милосердия в госпитале, где я лежал во время войны.

– Она, наверно, была совсем девчонкой.

– Ей сейчас тридцать четыре.

– Когда она вышла за Эшли?

– Во время войны. Когда ее возлюбленный откинулся от дизентерии.

– Ты говоришь таким тоном.

– Извини. Я не нарочно. Просто пытаюсь изложить тебе факты.

– Я не верю, что она выйдет за кого-то без любви.

– Что ж, – сказал я, – дважды выходила.

– Я этому не верю.

– Что ж, – сказал я, – не задавай дурацкие вопросы, если тебе не нравятся ответы.

– Я тебя не об этом спрашивал.

– Ты спросил, что мне известно о Бретт Эшли.

– Я не просил оскорблять ее.

– Иди ты к черту!

Он встал из-за стола с побелевшим от злости лицом и стоял весь белый и злой над тарелочками с ор-дёврами.

– Сядь, – сказал я. – Не будь дураком.

– Ты должен взять свои слова назад.

– Ой, брось эту школьную туфту!

– Возьми назад.

– Конечно. Как скажешь. Я сроду не слышал о Бретт Эшли. Годится?

– Нет. Не это. Ты послал меня к черту.

– А, не ходи к черту, – сказал я. – Сиди тут. Мы еще не доели.

Кон снова улыбнулся и сел. Похоже, он обрадовался. А то бы он так до хрена простоял.

– Ты говоришь ужасно оскорбительные вещи, Джейк.

– Извини. У меня поганый язык. Сам не замечаю, как с языка срывается.

– Я понимаю, Джейк, – сказал Кон. – Ты ведь, можно сказать, мой лучший друг.

«Бог в помощь», – подумал я.

– Забудь, что я сказал, – сказал я. – Извини.

– Да ничего. Порядок. Просто стало как-то обидно.

– Хорошо. Давай еще чего-нибудь закажем.

После ланча мы перешли в «Кафе-дё-ла-Пэ» и выпили кофе. Я чувствовал, что Кона так и подмывало снова заговорить о Бретт, но я не поддавался. Мы говорили о том, о сем, а потом я вернулся один в контору.

• ГЛАВА 6 •

В пять часов я ждал Бретт в отеле «Крийон». Она никак не шла, поэтому я сел и написал кое-какие письма. Вышло не очень гладко, но я надеялся, что бланки «Крийона» придадут им солидности. Бретт все не было, и где-то без четверти шесть я спустился в бар и выпил Джек-Роуз с барменом Жоржем. В баре Бретт тоже не показывалась, так что перед выходом я снова заглянул наверх и поехал на такси в кафе «Селект». Переезжая Сену, я смотрел, как буксируют вереницу пустых барж, высоко выступавших из воды, и шкиперы берутся за длинные весла на подходе к мосту. Вид на реку был отличный. В Париже ехать по мосту всегда приятно.

Такси обогнуло статую изобретателя семафора со своим изобретением и повернуло на бульвар Распай, и я откинулся на сиденье, чтобы не видеть его. По бульвару Распай ехать всегда скучно. Похожее чувство отупляющей, гнетущей скуки я всегда испытывал, проезжая отдельный участок пути P. L. M.[28] между Фонтенбло и Монтро. Полагаю, такое гнетущее впечатление возникает у нас под влиянием неких ассоциаций. В Париже есть и другие безобразные места, помимо бульвара Распай. Причем я совсем не против пройтись по нему. Но терпеть не могу смотреть на него из транспорта. Возможно, когда-то я прочел о нем что-то такое. Роберт Кон именно так и смотрел на весь Париж. Я задумался, откуда у Кона эта неспособность видеть красоту Парижа. Наверно, от Менкена[29]. Думаю, Менкен ненавидит Париж. Столько молодых людей обязаны Менкену своими симпатиями-антипатиями.

Такси остановилось перед «Ротондой». Какое бы кафе на Монпарнасе вы ни назвали таксисту, садясь в такси на правом берегу, вас всегда привезут к «Ротонде». Лет через десять это, наверно, будет «Дом». Так или иначе, я был почти на месте. Пройдя мимо грустивших столиков «Ротонды», я вошел в «Селект». Несколько человек сидели за стойкой, а снаружи в одиночестве сидел небритый Харви Стоун. Перед ним высилась стопка блюдечек.

– Садись, – сказал Харви. – Я искал тебя.

– В чем дело?

– Ни в чем. Просто искал тебя.

– Был на скачках?

– Нет. С воскресенья не был.

– Какие вести из Штатов?

– Никаких. Совершенно никаких.

– В чем дело?

– Я не знаю. Надоели они мне. Совершенно надоели.

Он подался вперед и посмотрел мне в глаза.

– Хочешь, Джейк, скажу кое-что?

– Да.

– Я ничего не ел пять дней.

Я тут же вспомнил, что три дня назад в баре «Нью-Йорк» Харви выиграл у меня двести франков в покере на костях.

– В чем дело?

– Денег нет. Не пришли. – Он помолчал. – Странное дело, Джейк, скажу я тебе. Когда я в таком состоянии, мне хочется быть одному. Сидеть у себя в комнате. Я как кот.

Я залез в карман.

– Сотня тебя выручит, Харви?

– Да.

– Давай пойдем поедим.

– Спешить некуда. Давай выпей.

– Лучше поешь.

– Нет. Когда я в таком состоянии, мне все равно, ел я или нет.

Мы выпили. Харви добавил мое блюдечко в свою стопку[30].

– Ты знаком с Менкеном, Харви?

– Да. А что?

– Какой он?

– Да ничего так. Говорит иногда забавные вещи. Последний раз, когда я с ним обедал, мы говорили о Хоффенхаймере[31]. «Беда в том, – говорит, – что он всем под юбку лезет». Неплохо.

– Неплохо.

– Он исписался, – продолжал Харви. – Написал почти обо всем, что знает, а теперь пишет обо всем, чего не знает.

– По-моему, он ничего, – сказал я. – Просто не могу его читать.

– Ну, теперь его никто не читает, – сказал Харви, – кроме читателей «Института Александра Гамильтона»[32].

– Что ж, – сказал я. – Тоже была хорошая вещь.

– Ну да, – сказал Харви.

Какое-то время мы сидели в глубокомысленном молчании.

– Еще по одной?

– Давай, – сказал Харви.

– Вон идет Кон, – сказал я.

Через улицу шел Роберт Кон.

– Кретин такой, – сказал Харви.

Кон подошел к нашему столику.

– Привет, ханыги! – сказал он.

– Привет, Роберт, – сказал Харви. – Я тут говорил Джейку, какой ты кретин.

– В каком смысле?

– Ну-ка скажи. Не думая. Что бы ты сделал, если бы мог все что угодно?

Кон задумался.

– Не думай. Выкладывай сразу.

– Я не знаю, – сказал Кон. – К чему это вообще?

– В смысле, что бы ты сделал. Что тебе сразу на ум приходит. Какой бы чушью это ни было.

– Я не знаю, – сказал Кон. – Наверно, я бы снова стал играть в футбол с моей теперешней сноровкой.

– Я был неправ на твой счет, – сказал Харви. – Ты не кретин. Ты просто страдаешь задержкой развития.

– Ты ужасно забавный, Харви, – сказал Кон. – Когда-нибудь тебе помнут лицо.

Харви Стоун рассмеялся.

– Это ты так думаешь. Не помнут. Потому что мне без разницы. Я не драчун.

– Будет тебе разница, если врежут.

– Нет, не будет. Здесь ты сильно ошибаешься. Потому что ума не хватает.

– Ну хватит уже!

– Еще бы, – сказал Харви. – Мне без разницы. Ты для меня пустое место.

– Ладно тебе, Харви, – сказал я. – Давай еще по одной.

– Нет, – сказал он. – Пройдусь по улице и поем. Увидимся, Джейк.

Он встал и пошел по улице. Я смотрел, как он неспешно переходит улицу между такси – невысокий, грузный, – решительно шагая в потоке машин.

– Зла на него не хватает, – сказал Кон. – Не выношу его.

– Мне он нравится, – сказал я. – Он меня радует. Не надо злиться на него.

– Я знаю, – сказал Кон. – Просто он действует мне на нервы.

– Пишешь сегодня?

– Нет. Не могу сдвинуться с места. Это труднее, чем с первой книгой. Она у меня туго идет.

Прежнее здоровое самодовольство, с которым он вернулся ранней весной из Америки, оставило его. Тогда он был уверен в своих силах, пусть и томился жаждой приключений. Теперь уверенность оставила его. Мне кажется, я еще не вполне раскрыл Роберта Кона. Дело в том, что пока он не влюбился в Бретт, я ни разу не слышал, чтобы он кому-то перечил. На него приятно было смотреть на теннисном корте, он отличался хорошим телосложением и поддерживал себя в форме; в бридж он тоже прилично играл и производил забавное впечатление вечного студента. Находясь в толпе, он не говорил ничего против общего мнения. Он носил рубашки-поло, как их называли в школе, да и сейчас называют, хотя не пытался молодиться. Не думаю, что он придавал одежде большое значение. Внешне он сформировался в Принстоне. Внутренне его сформировали две женщины, учившие его уму-разуму. Но ему был свойствен этакий славный мальчишеский задор, от которого его так и не отучили, и мне, пожалуй, следует сказать об этом. Ему нравилось выигрывать в теннисе. Вероятно, ему нравилось выигрывать не меньше, чем самой Ленглен[33]. С другой стороны, он не злился, если проигрывал. Когда же он влюбился в Бретт, то стал играть из рук вон плохо. Его побивали даже те, кого он раньше обыгрывал в два счета. Но он держался молодцом.

Так или иначе, мы сидели на террасе кафе «Селект», а Харви Стоун только что перешел улицу.

– Идем в «Лилу», – сказал я.

– У меня встреча.

– Во сколько?

– Фрэнсис будет здесь в семь пятнадцать.

– Вон она.

Фрэнсис Клайн приближалась к нам через улицу. Она была очень высокой девушкой и шагала весьма энергично. Она помахала нам и улыбнулась. Мы смотрели, как она переходит улицу.

– Привет, – сказала она, – я так рада видеть тебя, Джейк. Я хотела поговорить с тобой.

– Привет, Фрэнсис, – сказал Кон и улыбнулся.

– А, привет, Роберт. И ты здесь? – сказала она и затараторила: – У меня все наперекосяк. Этот вот, – кивок в сторону Кона, – не явился домой к ланчу.

– Я был не обязан.

– Ну разумеется. Но ты ничего не сказал об этом кухарке. Затем мне самой надо было на встречу, а Паулы не было в конторе. Я пошла ждать ее в «Ритц», а она так и не пришла, и у меня, конечно, не хватило денег на ланч в «Ритце»…

– И что ты сделала?

– Ну встала и вышла. – Она пыталась изображать шутливый тон. – Я всегда держу слово. Но других таких, наверно, уже не осталось. Пора бы мне это усвоить. Ладно, как твои дела, Джейк?

– Прекрасно.

– Ты привел прекрасную девушку на танцы, а потом ушел с этой Бретт.

– Она тебе не нравится? – спросил Кон.

– Думаю, она само очарование. Ты так не считаешь?

Кон ничего не сказал.

– Слушай, Джейк. Я хочу поговорить с тобой. Отойдем в «Дом»? Ты ведь побудешь тут, Роберт? Идем, Джейк.

Мы пересекли бульвар Монпарнас и сели за столик. Подошел мальчишка с «Пэрис-Таймс», я купил одну и раскрыл.

– В чем дело, Фрэнсис?

– Да ни в чем, – сказала она, – только он хочет бросить меня.

– Как это?

– Ой, он всем говорил, что мы поженимся, и я сказала маме и всем, а теперь он не хочет.

– В чем дело?

– Решил, что еще не нагулялся. Я знала, что так и будет, когда он улетел в Нью-Йорк.

Она вскинула на меня свои ясные глаза, отчаянно пытаясь сохранять непринужденный вид.

– Я не выйду за него, если он не хочет. Конечно, не выйду. Я теперь ни за что за него не выйду. Но вообще-то мне кажется, что уже поздновато отступать, после того, как мы ждали три года и я только что получила развод.

Я ничего не сказал.

– Мы так собирались это отметить, а вместо этого только устраиваем сцены. Так по-детски! Кошмарные сцены, и он плачет и умоляет меня быть разумной, а сам говорит, что просто не может.

– Паршивая ситуация.

– Да уж, ситуация паршивая. Получается, я угробила на него два с половиной года. А теперь даже не знаю, захочет ли кто-то жениться на мне. Два года назад я могла бы выйти за кого угодно, в Каннах. И старички, хотевшие жениться на какой-нибудь цыпочке и остепениться, проходу мне не давали. А теперь я сомневаюсь, что найду кого-нибудь.

– Да ты за любого выйдешь.

– Нет, я в это не верю. И к тому же он мне дорог. И мне бы хотелось детей. Я всегда думала, что у нас будут дети. – Она взглянула на меня своими ясными глазами. – Я никогда особо не любила детей, но не хочется думать, что у меня их не будет. Я всегда думала, что рожу и тогда полюблю.

– У него есть дети.

– О, да. У него есть дети, у него есть деньги и богатая мать, и он написал книгу, а мою писанину никто не хочет печатать; решительно никто. Хотя я неплохо пишу. И я совсем без денег. Я могла бы добиться алиментов, но хотела получить развод как можно скорее. – Она снова на меня взглянула ясными глазами. – Это несправедливо. Я и сама виновата, но не во всем. Надо было быть умнее. А когда я ему говорю, он просто плачет и говорит, что не может жениться на мне. Почему? Я была бы хорошей женой. Со мной легко поладить. Отпускаю его одного, доверяю. А хорошего мало.

– Ужасно паршивая ситуация.

– Да, ситуация ужасная. Но что толку говорить об этом, верно? Давай вернемся в кафе.

– И я, конечно, ничем не могу помочь.

– Ничем. Только не говори ему, что я тебе сказала. Я знаю, чего он хочет. – Она вдруг оставила свой легкий, натужно-непринужденный тон. – Он хочет вернуться один в Нью-Йорк и быть там, когда выйдет его книга, к радости юных цыпочек. Вот чего он хочет.

– Может, они не слишком обрадуются. И я не думаю, что он такой. Правда.

– Ты не знаешь его, как я, Джейк. Он именно этого хочет. Я это знаю. Знаю. Поэтому и не хочет жениться. Он хочет насладиться в одиночку своим триумфом осенью.

– Хочешь, вернемся в кафе?

– Да. Идем.

Мы встали из-за столика – выпивку мы так и не дождались – и пошли через улицу к «Селекту», где нас ждал улыбавшийся Кон, сидя за столиком с мраморной столешницей.

– Ну, чего улыбаешься? – спросила его Фрэнсис. – Очень доволен?

– Улыбаюсь на ваши с Джейком секреты.

– А, что я Джейку рассказала – это не секрет. Скоро всем станет известно. Я только хотела сообщить это Джейку в приличной форме.

– И что же это? О твоей поездке в Англию?

– Да, о моей поездке в Англию. Ой, Джейк! Забыла сказать. Я поеду в Англию.

– Это же прекрасно!

– Да, так поступают в лучших семьях. Роберт меня отсылает. Он выдаст мне две сотни фунтов, и я поеду навещать друзей. Правда, будет мило? Только друзья еще не знают.

Она повернулась к Кону и улыбнулась ему. Он уже не улыбался.

– Ты хотел дать мне всего сотню фунтов; правда, Роберт? Но я заставила его дать две. Он ведь такой щедрый. Правда, Роберт?

Не представляю, как можно было сказать такие ужасные вещи Роберту Кону. Есть люди, которым невозможно сказать ничего оскорбительного. Они вызывают у вас ощущение, что мир рухнет, фактически рухнет на ваших глазах, если вы скажете им определенные вещи. Но Кон сидел и слушал все это. Вот же, это творилось у меня на глазах, а я даже не испытывал желания как-то воспрепятствовать. И это были еще цветочки.

– Как ты можешь говорить такое, Фрэнсис? – перебил ее Кон.

– Послушай его. Я поеду в Англию. Буду навещать друзей. Навещал когда-нибудь друзей, которые тебя не звали? О, им придется принять меня, чего уж там. «Как поживаешь, душечка? Так давно тебя не видели. А как там твоя матушка?» Да, как там моя матушка? Она вложила все свои деньги во французские облигации военных займов. Да, все деньги. Наверно, одна во всем мире. «А как там Роберт?» Или лучше тактично избегать его в разговорах. «Дорогой, ты должен очень постараться не вспоминать его. Бедняжка Фрэнсис пережила пренеприятные события». Вот же весело будет, Роберт? Как считаешь, Джейк, весело будет?

Она повернулась ко мне с этой своей до ужаса ясной улыбкой. Она была очень довольна, что у нее нашелся слушатель для таких откровений.

– А где же ты будешь, Роберт? Но это ведь моя вина, чего уж там. Всецело моя вина. Когда я тебя заставила избавиться от твоей секретульки из журнала, мне следовало понимать, что ты точно так же избавишься от меня. Джейк об этом не знает. Сказать ему?

– Заткнись, Фрэнсис, бога ради!

– Да, я скажу ему. У Роберта была в журнале такая секретулька. Просто милейшее создание на свете, и он считал, что она прелесть, а потом появилась я, и он посчитал, что я тоже по-своему прелесть. Вот я и заставила его избавиться от нее, а ведь он уже перевез ее в Провинстаун из Кармела, вслед за журналом, и даже не оплатил ей дорогу обратно на побережье[34]. Лишь бы сделать мне приятное. Он считал меня тогда красавицей. Правда, Роберт?

Не пойми неправильно, Джейк, с секретаршей все было совершенно платонически. Даже не платонически. Считай, что вообще ничего. Просто такой уж она была славной. И он сделал это, лишь бы польстить мне. Что ж, полагаю, раз мы сами подняли меч, от меча и погибнем. Прямо как в книге, да? Тебе надо запомнить это для следующей книги, Роберт.

Ты же понимаешь, Роберту понадобится материал для новой книги. Правда, Роберт? Поэтому он меня и бросает. Он решил: какой с меня толк? Видишь ли, он был так занят своей книгой все то время, что мы жили вместе, что ничего не запомнил про нас. Так что он пойдет набирать новый материал. Что ж, надеюсь, он найдет что-нибудь ужасно интересное.

Послушай, Роберт, дорогой. Позволь, скажу тебе кое-что. Ты ведь не возражаешь? Не устраивай сцен своим юным дамам. Уж постарайся. Потому что ты не можешь устроить сцену, чтобы не расплакаться, а потом так жалеешь себя, что не можешь запомнить, что говорил другой человек. Так ты никогда не запомнишь ни один разговор. Просто постарайся сохранять спокойствие. Я знаю, это ужасно трудно. Но помни: это во имя литературы. Мы все должны приносить жертвы во имя литературы. Взять меня. Я еду в Англию без возражений. Все во имя литературы. Мы все должны помогать молодым писателям. Ты так не думаешь, Джейк? Хотя ты не молодой писатель. А ты, Роберт? Тебе тридцать четыре. Впрочем, для великого писателя это, я полагаю, не возраст. Взять Харди. Взять Анатоля Франса. Он совсем недавно умер. Хотя Роберт о нем невысокого мнения. Это его научил кто-то из друзей-французов. Сам-то он по-французски не очень читает. Он не такой хороший писатель, как ты, верно, Роберт? Как считаешь: ему случалось ходить, искать материал? Что, по-твоему, он говорил своим любовницам, когда не хотел жениться на них? Интересно, он тоже плакал? О, я сейчас поняла.

Она поднесла руку в перчатке к губам.

– Поняла настоящую причину, почему Роберт на мне не женится. Меня осенило, Джейк. Мне было видение в кафе «Селект»[35]. Правда, мистика? Когда-нибудь там установят табличку. Как в Лурде. Хочешь услышать, Роберт? Я скажу тебе. Это так просто! Удивляюсь, как я раньше не додумалась. Видишь ли, Роберт всегда хотел иметь любовницу и, если он на мне не женится, что ж, у него будет любовница. Пробыла его любовницей больше двух лет. Видишь, в чем дело? А если женится на мне, как всегда обещал, тут-то и придет конец романтике. Как считаешь: умно я его раскусила? И ведь это правда. Посмотри на него – и увидишь. Куда ты, Джейк?

– Мне нужно увидеть Харви Стоуна на минуту.

Кон поднял на меня глаза, когда я входил в бар. Лицо у него побелело. Почему он сидел на месте? Почему выслушивал все это?

Стоя в баре, я видел их в окно. Фрэнсис продолжала говорить с ним, ясно улыбаясь и заглядывая в лицо всякий раз, как спрашивала: «Правда, Роберт?» А может, она спрашивала что-то другое. Мне было не слышно. Я сказал бармену, что не хочу ничего пить, и вышел через боковую дверь. За дверью я оглянулся и увидел через два стекла, как эти двое сидят за столиком. Она все еще говорила с ним. Я вышел через переулок на бульвар Распай. Подъехало такси, я сел и назвал таксисту свой адрес.

• ГЛАВА 7 •

Когда я стал подниматься по лестнице, консьержка постучала по стеклу своей двери и, когда я остановился, вышла. Она отдала мне несколько писем и телеграмму.

– Вот почта. И приходила леди, хотела видеть вас.

– Она оставила записку?

– Нет. Она была с джентльменом. Та самая, что приходила ночью. Она, вообще-то, очень милая.

– Она была с моим другом?

– Я не знаю. Его здесь раньше не было. Очень крупный. Очень-очень крупный. А она такая милая. Очень-очень милая. Ночью она была, пожалуй, малость того. Она приложила к щеке ладонь и покрутила головой. – Я скажу совершенно откровенно, моншер Барнс. Ночью она мне показалась не такой жанти[36]. Ночью я составила о ней другое мнение. Но вы послушайте, что я скажу. Она très, très gentille[37]. Она из очень хорошей семьи. Это чувствуется.

– Они ничего не просили передать?

– Да. Они сказали, что вернутся через час.

– Направьте их ко мне, когда придут.

– Да, моншер Барнс. А эта леди, эта леди – важная персона. Эксцентрична, не без этого, но quelqu’une, quelqu’une![38]

Консьержка, до того, как стать консьержкой, держала ларек с напитками возле парижского ипподрома. Всю ее клиентуру составляла публика класса пёлуз[39], но она присматривалась и к публике класса пезаж[40], и не без гордости рассказывала мне, кто из моих гостей хорошо воспитан, кто из хорошей семьи, кто спортсмен (это слово она говорила с французским прононсом). И все бы хорошо, но людям, не укладывавшимся ни в одну из этих трех категорий, грозило услышать, что меня нет дома. Один мой приятель, художник крайне недокормленного вида, который в глазах мадам Дюзинель не имел таких достоинств, как хорошее воспитание или происхождение, и не походил на спортсмэна, написал мне записку, прося сделать пропуск для консьержки, чтобы он мог иной раз попасть вечером ше Барнс[41].

Я поднялся к себе в квартиру, раздумывая, что такое Бретт сотворила с консьержкой. Полученная телеграмма была от Билла Гортона и сообщала, что он прибывает пароходом «Франция». Положив почту на стол, я вернулся в спальню, разделся и принял душ. Когда я вытирался, зазвенел дверной колокольчик. Я надел халат и тапочки и пошел к двери. Это была Бретт. А за ней стоял граф. Он держал большущий букет роз.

– Привет, милый, – сказала Бретт. – Ты нас не впустишь?

– Заходите. Я только из ванной.

– Ты счастливчик. Ванная…

– Просто душ. Садитесь, граф Миппипополос. Что будете пить?

– Не знаю, любите ли вы цветы, сэр, – сказал граф, – но я просто взял на себя смелость принести вам эти розы.

– Ну-ка дай их мне. – Бретт взяла розы. – Налей сюда воды, Джейк.

Я взял большой керамический кувшин, налил воды на кухне. Бретт сунула в него розы и поставила на середину обеденного стола.

– Ну и денек у нас!

– Ты ничего не помнишь насчет свидания со мной в «Крийоне»?

– Нет. Мы договаривались? Наверно, я была в хлам.

– Вы напились, дорогая, – сказал граф.

– Что правда, то правда. А граф был молоток. Однозначно.

– Консьержка теперь чуть не молится на тебя.

– Как же иначе? Дала ей двести франков.

– Хватило ума.

– Его, – сказала она, кивнув на графа.

– Я подумал, мы должны дать ей малость за прошлую ночь. Было очень поздно.

– Он просто чудо! – сказала Бретт. – Помнит все, что было.

– Как и вы, дорогая.

– Как же! – сказала Бретт. – Кому это надо? Слушай, Джейк, ты нам сделаешь выпить?

– Сделай сама, а я пойду оденусь. Ты знаешь, где бутылки.

– А то!

Одеваясь, я слышал, как Бретт ставила бокалы, потом сифон, а потом стала разговаривать с графом. Одевался я медленно, сидя на кровати. Я устал и чувствовал себя паршиво. Вошла Бретт с бокалом в руке и села на кровать.

– В чем дело, милый? Ты не в духе?

Она холодно поцеловала меня в лоб.

– О Бретт, как же я тебя люблю!

– Милый, – сказала она, а потом добавила: – Хочешь, я его выпровожу?

– Нет. Он славный.

– Выпровожу.

– Нет, не надо.

– Надо, сейчас.

– Нельзя же так просто.

– Мне можно. Посиди здесь. Он без ума от меня, говорю тебе.