Фиеста (И восходит солнце)

Высокий брюнет по имени Летт сказал:

– Не подхвати чего-нибудь.

Волнистый блондин ответил:

– Не волнуйся за меня, дружок.

И с ними была Бретт.

Я был очень зол. Они почему-то всегда злили меня. Знаю, их принято считать забавными, и нужно быть терпимым, но мне захотелось наброситься на них, на любого из них, лишь бы сбить эту их надменную, жеманную спесь. Вместо этого я вышел на улицу и взял пиво в баре соседнего дансинга. Пиво было так себе, а коньяк, которым я решил перебить его вкус, – и того хуже. Когда я вернулся, в дансинге была толкучка, и Жоржетт танцевала с высоким блондином, который вихлял бедрами, склонив голову набок и закатив глаза, – так он танцевал. Едва стихла музыка, ее пригласил другой из их компании. Она попалась. Я понял, что ей придется танцевать со всеми. Они такие.

Я сел за стол. Там сидел Кон. Фрэнсис танцевала. Миссис Брэддокс привела и представила нам некоего Роберта Прентисса. Он был подающим надежды романистом из Нью-Йорка, жившим в Чикаго. Говорил он со смутным английским акцентом. Я предложил ему выпить.

– Большое спасибо, – сказал он. – Я только что выпил.

– Выпейте еще.

– Спасибо, не откажусь.

Мы подозвали дочку владельца и заказали по фин-алё[17].

– Вы из Канзас-Сити, – сказал он, – так я слышал.

– Да.

– Вы находите Париж забавным?

– Да.

– Правда?

Я был слегка пьян. Не настолько пьян, чтобы радоваться жизни, но достаточно, чтобы не церемониться.

– Бога в душу, да! – сказал я. – А вы – нет?

– Ох, как очаровательно вы злитесь! – сказал он. – Хотел бы обладать такой способностью.

Я встал и прошел к танцплощадке. За мной последовала миссис Брэддокс.

– Не сердись на Роберта, – сказала она. – Он ведь еще ребенок, ты же понимаешь.

– Я не сердился, – сказал я. – Просто подумал, что меня сейчас стошнит.

– Твоя невеста пользуется успехом. – Миссис Брэддокс кивнула туда, где Жоржетт танцевала в объятиях высокого брюнета по имени Летт.

– В самом деле? – сказал я.

– А то! – сказала миссис Брэддокс.

Подошел Кон.

– Давай, Джейк, выпей, – сказал он, и мы подошли к бару. – Что с тобой такое? Ты, похоже, совсем заработался или что?

– Ничего. Просто мутит от всего этого.

К бару подошла Бретт.

– Привет, ребята.

– Привет, Бретт, – сказал я. – Ты еще не надралась?

– Никогда больше не буду надираться. Эй, налейте человеку бренди с содовой!

Она стояла, протягивая бокал, и я увидел, что Роберт Кон смотрит на нее. Должно быть, так смотрел его предок, узревший Землю обетованную. Кон, конечно, был намного моложе. Но выражал то же алчное предвкушение.

Бретт выглядела сногсшибательно. На ней были вязаный джемпер в обтяжку и твидовая юбка, а волосы зачесаны назад, как у мальчика. С этого все и началось. Изгибами фигуры она напоминала гоночную яхту, и шерстяной джемпер ничего не скрывал.

– Компашка у тебя что надо, Бретт, – сказал я.

– Разве не милашки? А ты, дорогой, где ты это подцепил?

– В «Наполитене».

– И мило провел вечер?

– Бесподобно, – сказал я.

Бретт рассмеялась.

– Зря ты это, Джейк. Это пощечина всем нам. Взгляни на Фрэнсис и на Джо.

Кон будет знать.

– Форменное эмбарго, – сказала Бретт и снова рассмеялась.

– Ты замечательно трезва, – сказал я.

– Да. Правда ведь? Хотя с такой оравой, как у меня, можно бы пить, ничем не рискуя.

Заиграла музыка, и Роберт Кон сказал:

– Позвольте пригласить вас на танец, леди Бретт.

Бретт улыбнулась ему.

– Я обещала этот танец Джейкобу. – Она рассмеялась. – У тебя чертовски библейское имя, Джейк.

– А следующий танец? – спросил Кон.

– Мы уходим, – сказала Бретт. – У нас встреча наМонмартре.

Танцуя, я взглянул через плечо Бретт и увидел Кона, стоявшего у бара, неотрывно глядя на нее.

– Еще одного заарканила, – сказал я ей.

– Не надо об этом. Бедняжка! Я только сейчас поняла.

– Что ж, – сказал я. – Полагаю, тебе нравится набирать их.

– Не говори ерунды.

– Так и есть.

– Что ж… Что в этом такого?

– Ничего, – сказал я.

Мы танцевали под аккордеон, и кто-то подыгрывал на банджо. Мне было жарко, и я был счастлив. Мы разминулись с Жоржетт, танцевавшей с очередным из этой компании.

– Чего ради ты привел ее?

– Не знаю, просто привел.

– Ты стал чертовски романтичным.

– Нет, мне скучно.

– Сейчас?

– Нет, не сейчас.

– Давай уйдем отсюда. О ней есть кому позаботиться.

– Хочешь уйти?

– Я бы попросила, если бы не хотела?

Мы сошли с танцплощадки, я снял куртку с вешалки у стены и накинул на плечи. Бретт стояла у бара. С ней говорил Кон. Я подошел к бару и попросил у хозяйки конверт. Достал из кармана банкноту в пятьдесят франков, вложил в конверт, запечатал и передал хозяйке.

– Если девушка, с которой я пришел, спросит обо мне, отдайте ей это, – сказал я. – А если уйдет с одним из тех джентльменов, сохраните для меня.

– C’est entendu, Monsieur[18], – сказала хозяйка. – Уже уходите? Так рано?

– Да, – сказал я.

Мы направились к двери. Кон продолжал говорить с Бретт. Она пожелала ему доброй ночи и взяла меня под руку.

– Доброй ночи, Кон, – сказал я.

Выйдя на улицу, мы стали искать такси.

– Ты потеряешь свои пятьдесят франков, – сказала Бретт.

– О, да.

– Такси нет.

– Мы могли бы дойти до Пантеона и поймать там.

– Давай выпьем в соседнем пабе и пошлем кого-нибудь.

– Не хочешь идти через улицу?

– Если можно не идти.

Мы зашли в соседний бар, и я послал официанта за такси.

– Что ж, – сказал я, – мы отвязались от них.

Мы молча стояли у высокой цинковой стойки и не смотрели друг на друга. Подошел официант и сказал, что такси ждет. Бретт сильно сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.

– Куда ему сказать? – спросил я.

– Ой, скажи, пусть покатает.

Я сказал вознице ехать в парк Монсури и захлопнул дверцу за Бретт. Она уселась в углу и закрыла глаза. Я сел рядом. Кэб дернулся и покатил.

– Ох, милый, как же я несчастна! – сказала Бретт.

• ГЛАВА 4 •

Мы поднялись на холм, миновали освещенную площадь, въехали в темноту, продолжая одолевать холм, затем выехали на ровную темную улицу за Сент-Этьен-дю-Мон, плавно покатили по асфальту, мимо деревьев и автобуса, стоявшего на Пляс-де-ля-Контрескарп, и повернули на булыжную Рю-Муфтар. По обе стороны тянулись освещенные бары и допоздна открытые лавки. Мы сидели врозь, но на старой улице так трясло, что мы задевали друг друга. Бретт сидела без шляпы, откинув голову. Я видел ее лицо в свете из открытых лавок, затем стало темно, а затем я отчетливо увидел ее лицо на Авеню-де-Гоблен. Улица была разворочена, и на трамвайных путях работали люди в свете ацетиленовых горелок. В ярком свете горелок белели лицо Бретт и длинная линия шеи. Снова стало темно, и я поцеловал ее. Наши губы крепко сомкнулись, а затем она отвернулась и вжалась в угол сиденья, подальше от меня. Голова ее была опущена.

– Не прикасайся ко мне, – сказала она. – Пожалуйста, не прикасайся.

– В чем дело?

– Я не могу.

– Ох, Бретт.

– Ты не должен. Ты должен знать. Я не могу, и все. Ох, милый, пойми, пожалуйста!

– Ты не любишь меня?

– Не люблю? Да я вся в желе превращаюсь, когда ты меня касаешься.

– Мы ничего не можем с этим поделать?

Теперь она сидела с прямой спиной. Я приобнял ее, она прильнула ко мне, и нам немного полегчало. Она смотрела мне в глаза таким взглядом, от которого перестаешь понимать, кто на тебя смотрит. Эти глаза будут смотреть на тебя даже после того, как все глаза на свете отвернутся. Она смотрела так, словно была готова взглянуть в лицо чему угодно, а ведь она так многого боялась.

– И мы ни черта не можем с этим поделать, – сказал я.

– Я не знаю, – сказала она. – Я не хочу опять так мучиться.

– Нам лучше держаться друг от друга подальше.

– Но, милый, мне нужно видеть тебя. Дело не только в этом, ты же понимаешь.

– Да, но все сводится к этому.

– Это я виновата. Мы ведь расплачиваемся за все свои проступки?

Все это время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины и порой казались совсем мелкими. Теперь же они были бездонными.

– Как подумаю, сколько ребят мучились из-за меня! Теперь я за это расплачиваюсь.

– Не говори ерунды, – сказал я. – К тому же случившееся со мной, по идее, забавно. Я совсем не думаю об этом.

– Ну конечно. Готова поспорить.

– Что ж, хватит об этом.

– Когда-то я тоже над этим смеялась. – Она уже не смотрела на меня. – Друг брата вернулся таким из Монса. Это казалось охренеть каким смешным. Ребята ничего не понимают, да?

– Да, – сказал я. – Никто никогда ничего не понимает.

Мне ужасно надоела эта тема. В свое время я, кажется, рассмотрел ее со всех углов, включая и тот, под которым определенные ранения или увечья служат предметом шуток, сохраняя всю свою серьезность для постра-давших.

– Это забавно, – сказал я. – Очень забавно. Как и быть влюбленным тоже забавно.

– Ты думаешь?

Ее глаза снова обмелели.

– Не в том смысле забавно. А в том, что это приятное чувство.

– Нет, – сказала она. – Я думаю, это сущий ад.

– Хорошо, когда мы вместе.

– Нет. Я так не думаю.

– Ты этого не хочешь?

– Я не могу без этого.

Теперь мы сидели как чужие. Справа был парк Монсури. Тот ресторан, в котором бассейн с живой форелью и ты сидишь и смотришь на парк, был закрыт и темен. Возница оглянулся на нас.

– Куда хочешь поехать? – спросил я.

Бретт отвернулась.

– О, поезжай в «Селект».

– Кафе «Селект», – сказал я вознице. – Бульвар Монпарнас.

Мы поехали дальше и обогнули Бельфорского льва, охранявшего Монружскую трамвайную ветку. Бретт смотрела прямо перед собой. На бульваре Распай, когда показались огни Монпарнаса, Бретт сказала:

– Ты очень рассердишься, если я попрошу тебя кое о чем?

– Не говори глупостей.

– Поцелуй меня еще раз, пока мы не приехали.

Когда такси остановилось, я вышел и расплатился. Бретт надела шляпу и тоже вышла. Она подала мне руку. Рука у нее дрожала.

– Ну что, вид у меня совсем жуткий?

Она опустила пониже свою мужскую фетровую шляпу и направилась к бару. Там, у бара и за столами, была бо́льшая часть толпы из дансинга.

– Привет, ребята, – сказала Бретт. – Я собираюсь выпить.

– О, Бретт! Бретт! – К ней протолкался маленький грек, портретист, называвший себя герцогом, хотя все звали его Зизи. – Должен сказать вам что-то замечательное.

– Привет, Зизи, – сказала Бретт.

– Хочу представить вас другу, – сказал Зизи.

Подошел толстяк.

– Граф Миппипополос – мой друг, леди Эшли.

– Здравствуйте, – сказала Бретт.

– Что ж ж, ваша милость хорошо проводит время в Париже? – спросил граф Миппипополос, у которого на цепочке от часов висел зуб лося.

– А то! – сказала Бретт.

– Париж – замечательный город, само собой, – сказал граф. – Но полагаю, вы и в Лондоне проводите время с размахом.

– О, да, – сказала Бретт. – Еще с каким!

Из-за стола меня позвал Брэддокс.

– Барнс, – сказал он, – давай, выпей. Эта твоя девушка устроила страшную свару.

– Из-за чего?

– Дочка хозяев что-то сказала. Такая вышла свара. Знаете, она держалась молодцом. Показала свой желтый билет[19] и потребовала, чтобы дочка хозяев свой показала. Говорю, свара была та еще.

– И чем все кончилось?

– О, кто-то отвез ее домой. Девушка очень даже ничего. Виртуозно владеет арго. Останься же, выпей.

– Нет, я должен отчалить, – сказал я. – Видел Кона?

– Ушел домой с Фрэнсис, – вставила миссис Брэддокс.

– Бедняга, – сказал Брэддокс, – он выглядит таким подавленным.

– Не то слово, – сказала миссис Брэддокс.

– Мне надо отчаливать, – сказал я. – Доброй ночи.

Бретт стояла у бара, и я пожелал ей доброй ночи. Граф заказывал шампанское.

– Выпьете бокал вина с нами, сэр? – спросил он.

– Нет. Премного благодарен. Мне надо идти.

– Правда уходишь? – спросила Бретт.

– Да, – сказал я. – Голова раскалывается.

– Увидимся завтра?

– Заходи в контору.

– Да ну.

– Что ж, где ты будешь?

– Где угодно около пяти.

– Пусть тогда будет другая часть города.

– Хорошо. Буду в пять в «Крийоне».

– Уж постарайся, – сказал я.

– Не волнуйся, – сказала Бретт. – Разве я тебя когда-то подводила?

– Есть вести от Майка?

– Сегодня пришло письмо.

– Доброй ночи, сэр, – сказал граф.

Я вышел и пошел по тротуару в сторону бульвара Сен-Мишель, миновал столики «Ротонды», все еще занятые, и взглянул через улицу на «Лё-Дом», столики которого занимали весь тротуар. Кто-то из сидевших замахал мне, но я его не узнал и пошел дальше. Мне хотелось домой. Бульвар Монпарнас был безлюден. «Лавинь» давно закрылся, а перед «Клозери-де-Лила» убирали столики. Я прошел мимо памятника Нею, стоявшего под зелеными кронами каштанов в свете дуговых фонарей[20]. К цоколю был прислонен увядший лиловый венок. Я остановился и прочитал надпись на ленте: от бонапартистских групп и какое-то число; забыл. Маршал Ней смотрелся молодцом в своих ботфортах, взмахивая саблей под нежной зеленью каштанов. Моя квартира была прямо напротив, чуть дальше по бульвару Сен-Мишель.

У консьержки горел свет. Я постучался к ней, и она отдала мне почту. Я пожелал ей доброй ночи и пошел наверх. У меня в руках были два письма и несколько газет. Я просмотрел их в столовой, в свете газового рожка. Письма были из Штатов. Одно из них – банковская выписка. Остаток составлял 2432 доллара и 60 центов. Я достал чековую книжку, вычел четыре чека, выписанных после первого числа, и подсчитал, что остаток равняется 1832 долларам и 60 центам. Я записал эту сумму на обороте. Другое письмо было извещением о бракосочетании. Мистер и миссис Алоизий Кирби извещали о браке своей дочери Кэтрин – я не знал ни самой этой девушки, ни того, за кого она выходила. Должно быть, извещения разослали по всему городу. Забавное имя. Я подумал, что наверняка запомнил бы кого-то с таким именем, как Алоизий. Хорошее католическое имя. Извещение украшал герб. Вроде как Зизи, греческий герцог. И этот граф. Граф забавный. У Бретт тоже титул. Леди Эшли. К черту Бретт! К черту вас, леди Эшли!

Я зажег прикроватную лампу, потушил газ и открыл широкие окна. Кровать стояла у дальней от окон стены, я сел у кровати и разделся при открытых окнах. По улице проехал по трамвайным путям ночной поезд, развозивший овощи по рынкам. Этот шум донимал меня по ночам, когда не спалось. Раздеваясь, я видел себя в зеркале большого платяного шкафа возле кровати. Типично французская меблировка. Вполне практичная. Вот же угораздило меня с этим ранением! Пожалуй, это забавно. Я надел пижаму и лег в постель. Вскрыл бандероли и вынул две газеты о корриде. Одна была оранжевой. Другая – желтой. Новости в обеих одинаковые, так что с какой ни начни, другая будет лишней. «Ле-Ториль» была получше, и я начал с нее. Прочел от и до, включая пти-корреспонданс[21] и кроссворды о корриде. Я задул лампу. Возможно, удастся заснуть.

В голову полезли мысли. Старые сожаления. До чего паршиво вышло с этим ранением, да еще на таком ерундовом авиафронте, как итальянский! В итальянской больнице мы решили основать общество. Оно смешно звучало по-итальянски. Интересно, что стало с другими, с итальянцами? Это было в Оспедале-Маджиоре[22] в Милане, в Падильоне-Понте. Соседний корпус назывался Падильоне-Зонда[23]. Там стояла статуя Понте, а может, Зонды. Там меня навестил полковник связи. Забавно получилось. Первая из всех забавностей. Я был весь забинтован. Но ему уже сказали про меня. И тогда он произнес прекрасную речь: «Вы, иностранец, англичанин (любой иностранец – англичанин), отдали больше чем жизнь». Что за речь! Я бы повесил ее у себя в конторе, с подсветкой. Но полковник ни разу не засмеялся. Наверно, представлял себя на моем месте. «Che mala fortuna! Che mala fortuna»[24]!

Наверно, я никогда всерьез не думал об этом. Стараюсь просто жить и никому не докучать. Вероятно, у меня бы получилось, если бы я не наткнулся на Бретт, когда меня переправили в Англию. Похоже, ей хочется только того, чего нельзя получить. Что ж, люди так устроены. К черту людей! Католическая церковь предлагает ужасно хорошее решение. Во всяком случае, хороший совет. Не думать об этом. О, совет потрясающий! Попробуй иногда следовать ему. Попробуй.

Я лежал без сна, думая о всяком, и разум перескакивал с предмета на предмет. Когда мне это надоело, я стал думать о Бретт, и другие мысли отступили. Я думал о Бретт, и разум никуда не перескакивал, а скользил, словно на волнах. Затем я вдруг расплакался. Затем мне полегчало, и я лежал в постели, слушая, как тяжелые вагоны лязгали по рельсам, а потом заснул.

И проснулся. На улице скандалили. Я прислушался, и один голос показался мне знакомым. Я надел пижаму и вышел за дверь. Внизу ругалась консьержка. Она была не в себе. Я услышал свое имя и окликнул ее.

– Это вы, моншер Барнс? – спросила консьержка.

– Да. Это я.

– Тут какая-то баба всю улицу перебудила. Куда это годится среди ночи! Говорит, вас хочет видеть. Я сказала, что вы спите.

Затем я услышал голос Бретт. Спросонья мне показалось, что это Жоржетт. Не знаю почему. Она ведь не знала моего адреса.

– Вы могли бы впустить ее?

Бретт поднялась по лестнице. Я увидел, что она здорово пьяна.

– Глупо себя повела, – сказала она. – Такая вышла свара! Слушай, ты же не спал, а?

– А что, по-твоему, я делал?

– Не знаю. Сколько времени?

Я взглянул на часы. Было полпятого.

– Понятия не имела, который час, – сказала Бретт. – Слушай, можно человеку сесть? Не сердись, милый. Только вырвалась от графа. Он привез меня сюда.

– И как он?

Я доставал бренди, содовую и бокалы.

– Мне немножко, – сказала Бретт. – Не спаивай меня. Граф? Вполне. Он свой, вполне.

– Так он граф?

– Твое здоровье. Знаешь, пожалуй, что граф. Во всяком случае, достоин. Знает до хрена о разных людях. Не знаю, откуда он все это взял. Держит сеть кондитерских в Штатах.

Бретт приложилась к бокалу.

– Кажется, он назвал это сетью. Что-то вроде того. Раскинул сеть. Немного рассказал об этом. Чертовски интересно. Но он свой. О, вполне. Несомненно. Это всегда видно.

Она снова приложилась.

– И каким боком я влезла во все это? Ты ведь не сердишься? Он, знаешь, помогает Зизи.

– Зизи тоже настоящий герцог?

– Я бы не удивилась. Знаешь, греческий. Но художник паршивый. Мне больше понравился граф.

– Где ты с ним была?

– О, везде. Это он привез меня сюда. Предлагал мне десять тысяч долларов, чтобы я поехала с ним в Биарриц. Сколько это в фунтах?

– Около двух тысяч.

– Уйма денег! Я ему сказала, что не могу. Он ужасно мило к этому отнесся. Сказала ему, что знаю слишком много людей в Биаррице.

Бретт рассмеялась.

– Слушай, не быстро же ты разгоняешься, – сказала она.

Я только пригубил бренди с содовой. Сделал большой глоток.

– Так-то лучше, – сказала Бретт. – Очень забавно. Затем он захотел, чтобы я поехала с ним в Канны. Сказала ему, что знаю слишком много людей в Каннах. Монте-Карло. Сказала ему, что знаю слишком много людей в Монте-Карло. Сказала ему, что везде знаю слишком много людей. И это почти правда. Так что попросила отвезти меня сюда.

Она посмотрела на меня, положив руку на стол, подняв бокал.

– Не смотри так, – сказала она. – Сказала ему, что люблю тебя. И это тоже правда. Не смотри так. Он чертовски мило к этому отнесся. Хочет отвезти нас на обед завтра вечером. Хочешь поехать?

– Почему нет?

– Мне сейчас надо идти.

– Почему?

– Я только хотела увидеть тебя. Чертовски глупая идея. Хочешь, оденься и спускайся? У него машина чуть дальше по улице.

– У графа?

– Собственной персоной. И шофер в ливрее. Будет катать меня и отвезет на завтрак в Буа. Корзины с едой. Накупил у Зелли. Дюжина бутылок «Мамма». Соблазнишься?

– Мне надо работать с утра, – сказал я. – Я уже слишком отстал от вас, чтобы догнать и поддерживать веселье.

– Не говнись.

– Ничего не могу поделать.

– Точно. Передать от тебя слова нежности?

– Как хочешь. Однозначно.

– Доброй ночи, милый.

– Можно без сантиментов.

– Я больна тобой.

Мы поцеловались на прощанье, и Бретт задрожала.

– Мне лучше уйти, – сказала она. – Доброй ночи, милый.

– Тебе не надо уходить.

– Надо.

Мы снова поцеловались на лестнице. Я кликнул консьержку, и она что-то проворчала из-за двери. Я поднялся к себе и смотрел из открытого окна, как Бретт идет по улице к большому лимузину, ждавшему ее у тротуара, под дуговым фонарем. Она села в него и уехала. Я отвернулся от окна. На столе стоял пустой бокал и еще один, недопитый. Я отнес оба на кухню и вылил недопитое виски с содовой в раковину. Погасил газ в столовой, сел на кровать, скинул тапки и лег. Вот она, Бретт, по которой я лил слезы! Затем я представил, как она идет по улице, удаляясь от меня, и садится в машину, и вскоре, ясное дело, мне стало хреново. Ужасно легко быть невозмутимым при свете дня, но ночью – другое дело.

• ГЛАВА 5 •

Утром я прогулялся по бульвару до Рю-Суфло и выпил кофе с бриошами. Утро выдалось прекрасное. В Люксембургском саду цвели конские каштаны. В воздухе витало приятное предвкушение жаркого дня. За кофе я читал газеты, а потом закурил. Цветочницы с рынка раскладывали дневную партию. Мимо шли студенты: кто в юридическую школу, кто в Сорбонну. Бульвар был запружен трамваями и людьми, спешившими на работу. Я сел в автобус S и доехал до Мадолен, стоя на задней площадке. От Мадолен я пошел по бульвару Капуцинок в сторону Оперы, к моей конторе. Прошел мимо продавцов лягушек-прыгушек и боксеров-марионеток. Обошел юную помощницу, державшую крестовину с нитками. Она стояла глядя в сторону, и нитки свисали у нее из сложенных рук. Продавец уговаривал на покупку двоих туристов. Еще трое стояли и смотрели. Передо мной шел человек, толкавший ручной каток, оставляя за собой на тротуаре слово «CINZANO» влажными буквами. Кругом люди шли на работу. Приятно было идти на работу со всеми. Я перешел авеню и повернул к конторе.

Поднявшись в контору, я читал утренние французские газеты и курил, а потом сел за пишущую машинку и принялся за работу. В одиннадцать я отправился в такси на Кэ-д’Орсэ[25] и просидел там с полчаса примерно с дюжиной репортеров, пока представитель министерства, молодой дипломат «Нувель-Ревю-Франсез»[26] в роговых очках, говорил и отвечал на вопросы. Председатель кабинета министров уехал в Лион, чтобы выступить с речью, точнее, уже был на обратном пути. Несколько человек задавали вопросы, чтобы послушать самих себя, и пара служащих новостных агентств задавали вопросы, чтобы выслушать ответы. Новостей не было. От Кэ-д’Орсэ я возвращался в одном такси с Вулси и Крамом.

– Чем ты занят по вечерам, Джейк? – спросил Крам. – Я никогда тебя не вижу.

– Да, я в Квартале бываю.

– Тоже думаю как-нибудь заглянуть. В «Динго». Должно быть, отличное место?

– Да. Или эта новая забегаловка, «Селект».

– Все никак не соберусь, – сказал Крам. – Ты же понимаешь, что такое быть женатым и с детьми.

– В теннис играешь? – спросил Вулси.

– Как-то нет, – сказал Крам. – Не могу сказать, что во что-то играл в этом году. Пытался выбраться, но по воскресеньям всегда шел дождь, и на кортах такая толкучка.

– У всех англичан выходной по субботам, – сказал Вулси.

– Везет им, пройдохам! – сказал Крам. – Что ж, скажу тебе так. Когда-нибудь моя работа в агентстве закончится. И тогда у меня будет уйма времени, чтобы ездить за город.

– Это дело. Жить за городом со своей малолитражкой.

– Я думаю обзавестись машиной в следующем году.

Я постучал по стеклу. Шофер остановился.

– Это моя улица, – сказал я. – Заходите выпить.

– Спасибо, старик, – сказал Крам.

Вулси покачал головой.

– Мне нужно что-то слепить из этой строчки, которую он выдал утром.

Я вложил два франка в руку Крама.

– Ты спятил, Джейк, – сказал он. – Это за мой счет.

– Все равно платит контора.

– Да ну. Я хочу сам заплатить.

Я попрощался с ними. Крам выглянул в окошко.

– Увидимся за ланчем в среду.

– Обязательно.

Я поднялся в контору лифтом. Меня ждал Роберт Кон.

– Привет, Джейк, – сказал он. – Пойдем на ланч?

– Да. Гляну только, нет ли чего нового.

– Где будем есть?

– Где угодно. – Я оглядел свой письменный стол. – Где ты хочешь?

– Может, у «Ветцеля»? У них хорошие ор-дёвры[27].

В ресторане мы заказали ор-дёвров и пиво. Сомелье принес пиво в высоких глиняных кружках, такое холодное, что выступили капельки. И с десяток разных ор-дёвров.