Хмарь над Киевом

«Вот он, мой таран, – отстраненно подумал Ратибор. – Простой и честный двигатель разрушения. И я пришел, чтобы окунуть его в грязь, от которой не отмоешься».

Наконец, Всеславу это надоело. Когда жилистый, собрав последние силы, снова ринулся на него, отчаянно целясь в подбородок, Всеслав не стал бить в ответ. Он сделал простое, ленивое движение – выставил вперед свою огромную, как свиной окорок, ладонь. Жесткая мозолистая плоть встретила летящее на нее лицо.

Раздался отвратительный, влажный хруст, похожий на звук раздавленного сапогом гнезда улиток.

Лицо речника превратилось в кровавую маску. Он замер на мгновение, его глаза остекленели, а затем он без звука, как пустой мешок, рухнул на грязный, утоптанный пол. Из того, что только что было его носом, хлестала густая, темная кровь, смешиваясь со слюной и соплями.

Всеслав победно взревел, вскинув вверх могучие руки. Толпа ответила ему одобрительным гулом и хохотом. Он повернулся, чтобы забрать у хозяина корчмы свой выигрыш – горсть медяков, – и его взгляд наткнулся на Ратибора, неподвижно стоявшего у двери.

Веселая пьяная ухмылка медленно сползла с его лица, как оползень. В его глазах животная радость схлынула, уступив место чему-то более острому, узнаванию.

– Ратибор, старый волк, – пророкотал он, его голос был глухим басом. – Какими ветрами? Решил вспомнить молодость и сломать пару-тройку челюстей?

– Делом пришел, Медведь, – голос Ратибора был ровным и холодным, он легко прорезал шум корчмы. – Мне нужны твои секиры.

Всеслав неторопливо подошел к столу, сгреб выигранные монеты и свой огромный боевой топор с длинной рукоятью, который спокойно висел на стене рядом с его недопитым кубком. Он отпил из кубка, скривился.

– Опять печенеги у границ? Или варяги в очередной раз что-то не поделили? – спросил он, с оглушительным хрустом потягиваясь всем своим огромным телом.

– Хуже.

Всеслав нахмурился. – Половцы?

– Еще хуже, – ровно ответил Ратибор. Он подошел к стойке, вытащил из-за пояса серебряную гривну и бросил ее хозяину. – Медовухи здоровяку. Полный кубок. Последний раз перед делом.

Теперь Всеслав смотрел не на Ратибора. Он смотрел ему в глаза. И то, что он там увидел, заставило его окончательно протрезветь. Он увидел не просто холодную сталь решимости. Он увидел в зрачках своего побратима отблеск чего-то древнего и мертвенно-холодного. Отблеск гнилой топи. Он почувствовал могильный холод, который Ратибор принес с собой. Он понял, что веселье кончилось всерьез и надолго.

Он молча взял у хозяина полный глиняный кубок, осушил его в три глотка, громко крякнул и поставил на стойку. Перекинул топор через плечо. И просто кивнул.

– Веди.

Глава 7: Запах Полыни

Путь от грязного, кишащего жизнью Подола к дому Зоряны был переходом из одного мира в другой. Сначала они шли по знакомым, пусть и запутанным улочкам, но потом дорога стала подниматься вверх, и людской шум начал стихать, тонуть в вечерней тишине. Тропа, едва заметная в высокой траве, вела их на вершину старого холма, который в народе до сих пор звали Яриловой Плешью. Здесь, говорили, в незапамятные времена дымились жертвенные костры и лилась кровь во славу ярого бога солнца. Теперь здесь царило запустение.

Но это было неправильное запустение. Живое. Настороженное.

Деревья здесь росли так, словно сама земля корчилась под ними в вечной агонии. Старые дубы были не могучими, а изломанными, их ветви скручены в узлы и впивались в небо, как когтистые лапы. Березы не тянулись к свету, а изгибались, стелились по земле, будто пытаясь уползти.

Сам воздух казался иным. Разряженным, но в то же время тяжелым, как перед грозой. Он был наполнен густыми, сложными запахами: горькой свежестью полыни, терпким духом тлеющего в очаге можжевельника, и чем-то еще, неуловимым, – острой нотой озона после удара молнии и холодной пылью из давно запертого склепа.

Дом Зоряны, низенький, но крепкий и аккуратный, стоял в самом центре этой аномалии. Он не казался испуганным или чужим здесь – он был ее сердцем. У низкого порога висели тугие пучки чертополоха, пожелтевшей полыни, и на кожаных шнурках покачивались обереги: просверленные речные камни, волчий клык и черный, блестящий череп ворона.

Ратибор и Всеслав остановились у низкой калитки. Медведь, который без страха шел на вооруженный строй, здесь чувствовал себя неуютно. Он беспокойно переминался с ноги на ногу, и его огромная фигура казалась неуклюжей и чужеродной в этом тихом, заряженном силой месте. Он крепче сжал рукоять своей секиры – не для боя, а для уверенности.

– Не люблю я это место, Рат, – пророкотал он вполголоса. – Воздух тут… колючий. Тут бабы приходят порчу на мужей наводить да зелья приворотные варить. У меня конь тут встал как вкопанный, не пошел дальше. А от этой твоей ведуньи говорят, молоко в крынках киснет.

– Молчи и жди, – оборвал его Ратибор. Он не чувствовал страха. Он чувствовал Силу. Древнюю, нейтральную, как сама природа. И он пришел просить ее о помощи.

Тяжелая дубовая дверь открылась прежде, чем он успел поднять руку, чтобы постучать.

На пороге стояла Зоряна. Она не была ни уродливой старой каргой, какой ее рисовали в пьяных россказнях, ни юной девой с цветами в волосах. Она была женщиной без возраста. Ее темные волосы густо тронула серебряная седина, но лицо было гладким, без единой морщины, как речной камень, отшлифованный тысячелетиями текущей воды. Ее глаза были цвета грозового неба перед ливнем, пронзительные, пугающе умные, и смотрели они, казалось, не на тебя, а сквозь тебя. От нее пахло полынью и дымом, чисто и горько.

– Ты принес с собой холод, воевода, – сказала она вместо приветствия. Ее голос был тихим, почти шепотом, но он проникал под кожу, как мороз. – И запах мертвой крови. Той, в которой не осталось ни капли жизни.

– Мне нужна твоя помощь. Твой взгляд, – прямо сказал Ратибор.

– Князь щедро платит за мои травяные сборы от лихорадки и мази для ран, – ровно ответила Зоряна, не отводя взгляда. – Но мой взгляд ему не по карману. Он слишком дорого стоит.

– Плачу не я и не князь, – жестко, отрезая путь к торгу, сказал Ратибор. – Плата будет другой. Ты всю жизнь слушаешь, как дышит мир. Слышишь, как растет трава и течет сок в деревьях. Так вот, сейчас мир болен. Кто-то вонзил в него гнилую, отравленную занозу. И если ее не вытащить, он сгниет заживо изнутри. Я пришел к тебе не за приворотом, ведунья. Я пришел за лекарем. Для всего мира.

Зоряна долго, не мигая, смотрела на него. Ее взгляд стал глубже, словно она вчитывалась в невидимые письмена на его душе. И Ратибор понял, что она видит не его слова, а образы, что стояли за ними: серый, высушенный труп, окаменевшего духа, мертвую, растрескавшуюся землю и исковерканную, кровоточащую тьмой руну.

– Равновесие нарушено, – наконец прошептала она, и в ее голосе прозвучало эхо его собственного ужаса. – Я чувствую это несколько дней. Сквозняк. Дует оттуда, откуда не должно.

Она сделала шаг в сторону, открывая ему проход в свой дом, наполненный запахами трав и тенями.

– Показывай, где рана.

Глава 8: Второй Взгляд

Когда они втроем вернулись на Гнилую Топь, мир уже умирал.

Солнце, багровое и опухшее, как окровавленный глаз, клонилось к горизонту, истекая светом на рваные облака. Весь западный край неба был залит оттенками бойни: от ярко-алого до густого, почти черного цвета запекшейся крови. Этот больной, предсмертный свет рождал длинные, искаженные тени, которые ползли от кривых деревьев, превращая знакомый лес в царство кошмаров.

Костры, которые по приказу Ратибора оставили его дружинники, почти догорели. Они уже не горели, а дымились, источая жирный, тошнотворно-сладкий смрад паленой плоти, волос и жира. Этот запах смешивался с вечной кислой вонью болота, рождая удушливый, осязаемый коктейль, от которого слезились глаза и сводило желудок. В воздухе стоял звуковой вакуум – молчали даже ночные насекомые, будто само это место было заключено в стеклянный колокол тишины.

Всеслав, спрыгнув с коня, с отвращением сплюнул в чавкающую грязь.

– Ну и дыра, чтоб ее… Здесь даже сдохнуть по-человечески не дадут, – пророкотал он, крепче сжимая свою секиру. В этом месте его грубая сила ощущалась неуместной и беспомощной, и это злило его. – И что мы тут забыли? Все уже сожгли дотла.

Зоряна не ответила. Она легко, словно лист, соскользнула с лошади. Сняв свои мягкие сапожки, она ступила босыми ногами прямо на черное, еще теплое пепелище. Она не поморщилась, не вздрогнула. Медленно, как лунатик, двигаясь в каком-то своем, внутреннем ритме, она пошла по кругу. Ее глаза были полуприкрыты, а ресницы дрожали. Она глубоко, с едва слышным шипением, вдыхала отравленный воздух, словно пробуя его на вкус, пытаясь различить в нем ноты зла.

Потом она опустилась на колени. Ее длинные, тонкие пальцы погрузились в пепел. Это был не сухой, рассыпчатый прах от обычного костра. Это была жирная, маслянистая сажа, оставлявшая на коже черные, блестящие следы. Она зачерпнула горсть этой грязи, растерла ее между ладонями, а затем поднесла к лицу, вдыхая запах.

– Здесь не огонь все сжег, – прошептала она, и ее голос был похож на шелест сухих листьев. – Огонь очищает. Он превращает плоть в прах, а дух отпускает. А это… это скверна. Это смерть без перерождения. Абсолютная, голодная пустота. – Она разжала ладони, и черный пепел медленно осыпался на землю. – Это не пепел. Это шрам на душе мира, который никогда не заживет.

Затем она медленно поднялась и подошла к старой, плакучей ольхе, к тому месту, где была вырезана руна. Ратибор специально приказал дружинникам не трогать дерево. Знак был там, как язва, как черный прокол в никуда на фоне светлой, живой древесины. Вокруг него кора, казалось, потемнела и стала влажной, словно дерево сочилось страхом.

Зоряна не прикоснулась к руне. Она замерла в шаге от нее. Медленно, словно боясь спугнуть невидимого зверя, она протянула правую руку. Ее пальцы остановились в вершке от коры, дрожа в неподвижном воздухе. Она закрыла глаза.

И Ратибор увидел, как по всей ее руке, от кончиков пальцев до плеча, прошла сильная, судорожная дрожь, будто она коснулась не дерева, а куска раскаленного льда или живого, бьющегося в агонии нерва. Она застыла, неподвижная, как изваяние. Лишь ее губы беззвучно шевелились, повторяя какие-то древние слова, от которых у Ратибора похолодела кровь. Всеслав, забыв дышать, смотрел на это с первобытным, суеверным страхом и невольно осенил себя защитным знаком. Ратибор ждал, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Ему казалось, прошла целая вечность.

Наконец, Зоряна сдавленно вскрикнула и отдернула руку, как от укуса змеи. Она отшатнулась от дерева, споткнулась и едва не упала, словно от физического удара.

Ее глаза были широко распахнуты, но смотрели они не на них, а куда-то за грань видимого мира. И в их глубине плескался не просто страх, а тот самый холодный, потусторонний, нечеловеческий ужас, который она там увидела. На ее кончиках пальцев, державшихся так близко к руне, проступили четыре черных пятна, похожих на следы от ожога морозом.

– Я видела, – выдохнула она, и ее голос дрогнул, надломился. – Я видела его руку. Нечеловеческую. Сотканную из сгустившегося мрака и застывшего холода. Ее пальцы – как осколки вечной ночи…

Она замолчала, судорожно глотая воздух.

– И я слышала… – прошептала она, глядя прямо в душу Ратибору. – Я слышала смех. Беззвучный. Он гремел у меня в черепе. Холодный смех, полный не веселья, а безграничного, древнего презрения ко всему живому.

Глава 9: Читая Шрамы

Они отъехали на несколько верст от проклятой топи, пока смрад не стал просто дурным воспоминанием, а не физическим присутствием. Всеслав, матерясь себе под нос, развел жаркий, высокий костер, словно пытался этим огнем отогнать не только ночной холод, но и тот липкий, внутренний мороз, что принес с собой вечер. Ночь опустилась на лес, как бархатный погребальный саван – тяжелая, безлунная и беззвездная. Тишина была неестественной, словно весь лес затаил дыхание, боясь привлечь к себе внимание чего-то, что еще бродило во тьме. Лишь громкий треск сухих сосновых поленьев нарушал это мертвое безмолвие.

Они сидели в маленьком, пульсирующем кругу света, который выхватывал их из абсолютной тьмы. Всеслав, усевшись на поваленное дерево, молча, с какой-то яростной методичностью точил свою огромную секиру. Звук стали, скользящей по мокрому бруску – вжик-вжик, вжик-вжик – был единственным монотонным, успокаивающим ритмом в этой оглохшей ночи.

Зоряна сидела, закутавшись в свой плащ, и держала руки над огнем. Ее лицо в отблесках пламени было бледным, как мел, но в глубине ее глаз горел лихорадочный, нездоровый огонь. Она не грелась – она пыталась выжечь из себя тот ледяной холод, что въелся в нее у оскверненного дерева. На кончиках ее пальцев чернели четыре маленьких пятна, следы прикосновения к бездне.

– Это не просто убийство, – начала она, и ее тихий голос заставил Всеслава замереть, а Ратибора напрячься. – Это сбор урожая. Они не убили их. Они их выпили.

Она перевела свой жгучий взгляд с огня на мужчин.

– Они выпили из них Явь. Жизненную силу. То, что мы зовем душой, а старые люди звали соком мира. Поэтому тела высохли, а земля умерла. Они забрали все. Жертва должна быть полной и абсолютной – плоть, дух-хранитель и само место, где они обитали. Это ритуал хирургической точности.

– Кто «они»? – глухо, будто слова были высечены из камня, спросил Ратибор.

– Слуги. Жнецы, – ответила Зоряна. – Они готовят почву, удобряют ее смертью и ужасом для прихода Хозяина. – Она посмотрела прямо на Ратибора, и ее взгляд стал жестким. – Знак на дереве. Это не просто руна Чернобога, воевода. Это много хуже. Это «не-руна». Анти-руна. Злая пародия. Они взяли символ жизни, священную руну Мирового Древа, и изнасиловали ее, вывернули наизнанку, осквернили ее суть. Это не просто печать. Это открытая рана в живой ткани мира. Крохотная дыра, сквозь которую в наш мир просачивается холод, гниль и тишина Нави. Каждый такой ритуал – это новый прокол в завесе. И когда этих дыр станет достаточно… завеса просто расползется, как старая, гнилая ткань.

Всеслав, который до этого момента молча слушал, с силой вонзил топор в землю рядом с собой.

– То есть, чтоб меня… Какие-то ублюдки убивают людей, чтобы призвать сюда своего поганого бога? – прорычал он, и в его голосе смешались гнев и растерянность.

– Не бога, – тихо, но твердо поправила Зоряна. От ее слов по коже пробежали мурашки. – Бог хочет, чтобы ему поклонялись. А эта сила не хочет ничего. Ты не можешь договориться с ней, не можешь присягнуть ей. Она – это Голод. Изначальный, первородный голод, что был до богов, до мира, до света. Сила, что хочет все поглотить и вернуть в состояние первородного холода, мрака и абсолютной тишины. Она не созидает и не правит. Она лишь обнуляет.

Наступила тяжелая пауза. Даже треск костра, казалось, стал тише.

– И что теперь? – наконец нарушил молчание Ратибор. Его вопрос был практическим, лишенным страха. Это был вопрос воина, которому объяснили диспозицию врага.

– Теперь мы должны найти их раньше, чем они проведут следующий обряд, – ответила Зоряна, ее голос снова обрел стальную твердость. – Потому что с каждой жертвой, с каждой высосанной душой, они становятся сильнее. А сквозняк из Нави – шире. Холод расползается. Они ищут места Силы. Места, где связь между мирами и так тонка: древние капища, старые топи, погосты. Эта Гнилая Топь была одним из таких мест. И они оставили след. Не на земле, не в грязи. Они оставили его в духе. Ядовитый, как жало змеи. Я могу попытаться его почуять, пойти по нему. Но… – она запнулась. – Но они тоже знают, что их могут искать. Они умны. Они будут лгать. Они будут путать следы, оставлять ложные тропы, натравливать на нас и людей, и тени. Они превратят это расследование в смертельный лабиринт.

Ратибор посмотрел на языки пламени, которые пожирали темноту, потом на своего огромного, яростного побратима, затем на изможденную ведунью. Его армия. Кувалда и скальпель. А он сам – воля, что направит их. Он понимал, что охота началась. И неясно было, кто в этой охоте зверь, а кто – охотник.

– Значит, будем распутывать, – сказал он так просто, будто речь шла о спутавшейся веревке. – Нить за нитью.

Они будут охотиться на тени.

Глава 10: Совет Троих

Утреннее солнце, пробивавшееся сквозь туманную дымку над Днепром, казалось наглым и неуместным. После липкой, беззвездной тьмы в лесу и ледяного дыхания Нави, обычная жизнь Киева выглядела хрупкой, фальшивой театральной декорацией. Ратибор въехал в город с чувством, будто несет внутри себя склянку со смертельной чумой, и одно неосторожное движение может заразить все вокруг.

Разговор с князем был коротким и предсказуемым. Ратибор доложил сухо: «Враг не прост. Я взял в помощь знающих людей. Идем по следу». Он намеренно использовал расплывчатое «знающих», и Ярополк, которому сейчас было не до мистических тонкостей, не стал уточнять. Его политическое чутье требовало одного – результата. Он хотел голову на блюде, будь то голова колдуна, варяга или боярина-изменника. Ему было все равно, чья.

– Просто принеси мне головы, воевода, – бросил он на прощание, и в этом приказе было больше страха за свой трон, чем за свой народ.

Их убежище было глубоким, выложенным камнем погребом под заброшенной лавкой кожевника на самом краю Подола. Здесь пахло сырой землей, плесенью и остатками старого, прокисшего вина. Единственная сальная свеча, поставленная Ратибором на перевернутую бочку, бросала на стены дрожащие, уродливые тени, превращая маленькое помещение в подобие древней гробницы. Это было идеальное место для совета тех, кто собирался охотиться на призраков.

– Все капища, все старые погосты, все места, где собираются эти бородатые волхвы старой веры – надо проверить! – прорычал Всеслав. Он не мог стоять на месте и мерил шагами тесное пространство, отчего его тень металась по стенам, как огромный, пойманный в клетку зверь. Он легонько подбрасывал в руке свою секиру, словно она была продолжением его руки. – Нагрянуть разом, перевернуть все вверх дном! Тряхнуть как следует! Раскроить пару черепов, и кто-нибудь обязательно споет, как соловей!

– И тогда они затаятся так глубоко, что мы их и за сто лет не найдем, – спокойно, почти бесцветным голосом возразила Зоряна. Она сидела на старом деревянном ящике, неподвижная, как изваяние, и ее спокойствие было более пугающим, чем ярость Всеслава. – Или подставят нам невинных, и мы обагрим руки кровью не тех, кого ищем. Ты предлагаешь рубить топором по воде, Медведь. Убьешь много мальков, но большая рыба лишь посмеется и уйдет на дно.

Она подняла на него свои темные, бездонные глаза.

– Мы должны быть тоньше. Они ударили в деревне, далеко от чужих глаз. Это была проба, настройка инструмента. Следующий удар, чтобы посеять настоящий, липкий страх в сердце города, должен быть на виду. Здесь. Среди этих стен.

– Купец, боярин, знатный ремесленник… – задумчиво проговорил Ратибор, облокотившись на холодную, влажную стену. Он смотрел не на них, а на пляшущий огонек свечи. – У каждого богатого дома есть свой дух-хранитель. Домовой, оберегающий очаг. Они следуют логике, в их безумии есть система. Жертва двойная – плоть и дух. Человек и его хранитель. Нужно понять, кого они выберут. Какова их цель?

– Паника, – выдохнула Зоряна. – А что рождает большую панику, чем смерть того, кого все считают защищенным? Богатством, стражей или положением. Они выберут того, чей уход заметят все. Чья смерть прозвучит как колокол, возвещающий, что спасения нет ни для кого.

Она замолчала и закрыла глаза. Ее лицо стало отрешенным. Казалось, она прислушивается не к их разговору, а к чему-то иному. К гулу города над их головами: к далекому стуку молота в кузнице, скрипу телег, крикам детей, ругани возниц. Но она слушала не звуки. Она слушала подсознание Киева. Его тайный, тревожный пульс.

– Я чувствую… – прошептала она, и в погребе стало еще холоднее. – Узел тьмы затягивается. Он не в лесу, не на болоте. Он здесь. Среди этих каменных и деревянных стен. Я вижу его, как паутину, сотканную не из шелка, а из холодного страха и высохших слез. И в центре этой паутины что-то шевелится. Собирается. Набирает форму.

Ее глаза распахнулись, и в них был отблеск того самого ледяного знания, что она принесла с топи.

– Он больше не вовне, Ратибор. Он внутри. Здесь. Узел затягивается. Он еще спит, дремлет… но он скоро проснется. Очень скоро.

Глава 11: Тихий Дом

Через два дня это случилось. Предчувствие, червем точившее Ратибора, обрело плоть и имя. Любомир. Богатый торговец византийскими тканями. Человек, известный своей показной набожностью (новой, христианской), щедрыми пожертвованиями на церковь и скрупулезной честностью в делах. Его дом, двухэтажный, добротный, стоял не на окраине, а в самом сердце купеческого Подола, на улице, где каждый шаг отдавался звоном серебра.

И в одно утро этот дом замолчал.

Первыми заметили соседи. Не поднялся с утра дым из трубы. Тяжелые дубовые ставни остались закрытыми, хотя солнце уже поднялось высоко. Шумная, бойкая служанка Любомира не вышла с корзиной на рынок, а его приказчик не появился в своей лавке. Дом, вчера еще бывший одним из самых оживленных на улице, сегодня стоял как гробница – тихий, слепой и наглухо запертый.

Ратибор, Всеслав и Зоряна прибыли раньше, чем весть дошла до княжеских гридней. Ратибор действовал по наитию, по холодному, сосущему чувству в животе. Они остановились перед массивной, окованной железом дверью. Вокруг уже собиралась небольшая толпа любопытных, шепчущихся соседей.

– Дверь заперта на засов. Изнутри, – сказал Ратибор, подергав тяжелое кольцо.

Всеслав Медведь хмыкнул. Для него запертая дверь была не преградой, а досадным недоразумением.

– Отойди, – коротко бросил он Ратибору.

Он не стал бить в дверь. Он просто уперся в нее своим могучим плечом, напрягся, и его мускулы вздулись под кожаной рубахой. Раздался оглушительный треск, звук разрываемого, стонущего дерева. Дверь не открылась – она взорвалась внутрь, вырвав с мясом из косяка тяжелый железный засов и разлетевшись щепками.

В проем хлынул воздух из дома. И они замерли.

Воздух был спертым, застоявшимся и неестественно холодным, как из глубокого погреба. Тишина внутри была абсолютной. Не просто отсутствие звука – это была тяжелая, давящая, ватная тишина, в которой тонули любые шорохи. Не скрипели половицы, не пищали в подполе мыши, не гудел остывающий огонь в печи. Тишина мертвой плоти.

Первыми они нашли слуг в их маленьких каморках в задней части дома. Трое – две женщины и молодой парень – лежали в своих постелях, укрытые простыми одеялами. Они спали мертвым, неестественно мирным сном. На телах не было ни единой царапины, ни следа борьбы. Но их лица… они имели тот же жуткий, землисто-серый оттенок, как у трупа на болоте. Их кожа была похожа на холодную, восковую глину, а щеки ввалились, словно жизненная сила была высосана из них через невидимую соломинку. Ратибор коснулся руки одной из служанок – она была холодной, как речной камень в ноябре.

Самого Любомира они нашли на втором этаже, в его просторной, богатой опочивальне. Он лежал в своей большой постели под дорогим византийским одеялом. Он был аккуратно укрыт до самого подбородка, и на его лице застыло умиротворенное, почти благостное выражение, будто он умер во сне, увидев райские сады.

Но это была ложь. Маска смерти.

Его кожа была сухой и серой, плотно обтягивающей кости черепа. От тела исходил тот же едва уловимый, но уже знакомый Ратибору запах – сухой, пыльный аромат гробницы, которую не открывали сотню лет, с еле заметной ноткой сладковатого тлена.

Он был такой же пустой оболочкой, как Охрим.

– Смотрите, – прошептала Зоряна. Ее голос в этой гнетущей тишине прозвучал оглушительно громко.

Она указывала на угол у большой, богато украшенной изразцами печи. Там, на полу, было традиционное место домового – маленькая деревянная плошка, куда хозяйка каждый вечер ставила молоко, и ломоть свежего хлеба.

Сейчас плошка была перевернута. Молоко, вылившееся на пол, не высохло – оно превратилось в черную, сухую корку. Кусок хлеба стал горсткой черной пыли, которая рассыпалась от одного взгляда. А рядом, на полу, лежала крохотная, сморщенная мумия.

Она была ростом не больше ладони взрослого мужчины. Нечто, похожее на высохшую летучую мышь или уродливого, недоношенного младенца. Сухая, морщинистая, пергаментная кожа обтягивала крошечные косточки. Длинные, тонкие пальчики с острыми коготками были скрючены в последней, безмолвной агонии. Два больших, как бусины, глаза были закрыты, а беззубый рот был открыт в неслышном крике ужаса.