Полная версия
Канал имени Москвы
Она взглянула на мужа, и тут же оба услышали веселый оклик Федора:
– Мам, пап, если не видите, я вернулся!
Она поняла, что необходимо взять себя в руки. Обычно они шутили друг с другом, и, когда женщина обернулась, на губах ее играла улыбка, а тени, залегшие у глаз, были почти незаметны.
– А ты кто? – поинтересовалась она.
– А кто обычно зовет вас «мам-пап»?
– Мам-папом?
– Но вы можете считать меня разносчиком сидра.
– Ладно. Договорились. Поставьте в погреб. И ступайте своей дорогой.
Она бросила взгляд на мужа.
– Может, мы покормим его? – И поняла, что еще чуть-чуть – и улыбка ее будет выглядеть вымученной. – Ужин скоро. – Она добавила в голос строгости. – Но за стол у нас пускают только с чистыми руками.
– Знаю, – насупился Федор. Поднялся на крыльцо и вошел в дом. В их совсем крохотный, но чистенький двухэтажный дом, который они делили с семьей такого же неразбогатевшего гребца.
Женщина вздохнула. Макар пристально смотрел на нее.
– Не думай о плохом, – вдруг попросил он.
Она ответила мужу долгим настороженным взглядом. Щеки ее уже какое-то время не казались порозовевшими.
– Как скажешь, – негромко отозвалась она.
4Ворон Мунир доставил свое послание по назначению. И когда перед адресатом побежали буквы, его лицо преобразила тихая счастливая улыбка.
– Наконец-то, – прошептал он.
Сообщение было сухим, сдержанным, ни одного лишнего слова.
«Его манок цел и действует. Сегодня с утра манок выглядел совсем как новенький. Я вызвал Мунира при помощи его манка.
P. S. Думаю, завтра они начнут поиск по всему каналу. Мы сделали все, чтобы Дубна привлекла их наименьшее внимание».
Эта радостная улыбка еще какое-то время светилась на лице адресата. Но потом она померкла. И у переносицы залегла глубокая тревожная складка.
5Вторую ночь подряд Федору снились странные беспокойные сны. Он спал в своей крохотной комнатке, уместившейся на чердаке с единственным оконцем, и лунный свет падал на его лицо. Луна набирала силу, войдя уже в третью четверть, и возможно, это она беспокоила юношу, и возможно, легкий ветерок, играющий быстрыми тенями, или что-то иное, но Федор ворочался, и сон его был неверным. Вот и сейчас он проснулся, отчетливо слыша голос Ивана Афанасьевича, строгого учителя начальных классов по критической теологии, о котором, к счастью, он давно уже успел позабыть. Федор не питал никаких сентиментальных чувств к школьной гимназии, окончил ее с грехом пополам, а в день выпуска, когда у многих одноклассников и в особенности у одноклассниц трогательно блестели глазки, а некоторые девочки даже утирали слезы рукавом, он был несказанно рад, что все это тягостное мучение осталось позади. Однако сейчас он почему-то услышал голос старого учителя и увидел его хмурое лицо (Иван Афанасьевич вроде как вообще никогда не улыбался; сказать, что его побаивались, было бы явным недобором, да только беда в том, что предмет его входил в список обязательных). Федор лежал с открытыми глазами, смотрел в окошко, посеребренное луной, а голос «старого цербера», как порой и, конечно, за глаза именовали Ивана Афанасьевича, все еще звучал в нем.
«Когда-то канала не было. Волга здесь просто делала поворот в сторону Ярославля, неся свои прозрачные воды мимо родной Дубны. Потом пришли строители канала, перекрыли реку плотиной, и стало Московское море, Иваньковское водохранилище. И насыпали дамбу, в ней прорыли шлюз номер один. При выходе из шлюза по обоим берегам дамбы установили памятники Ленину и Сталину, двум великим строителям канала».
Голос был сухим и монотонным, и, скорее всего, юноша опять уснул. Потому что голос этот стал озвучивать какие-то странные вещи, и Федор не был уверен, слышал ли он их прежде:
«…установили памятники Ленину и Сталину, двум великим строителям канала, открывшим электричество. Одно – электричество из воды, и второе – электричество из атома. Беречь его они доверили ученым. И прямо за шлюзом № 1, в пятистах метрах строители прорыли канал до Москвы, самого прекрасного города на земле. А Дмитров тогда был всего лишь одним из множества процветающих городов по берегам канала. Потом что-то случилось. Второй памятник Сталину убрали. Так закончилась Золотая эпоха. С этого началось разрушение мира».
Лунный свет бередит лоб спящего юноши, и открывается ему уже не странная, а жутковатая картина. Он стоит на каком-то огромном, обрушенном в воду мосту, обдуваемый безжалостным колючим ветром, и далекие молнии прорезают свинцовое небо. Федор никогда не был на этом месте прежде, но почему-то знал, что где-то на канале оно существует. И вот сейчас с головокружительной высоты моста кто-то сорвался… падает вниз, в ледяную воду. Старый учитель? Федор видит лицо Ивана Афанасьевича под слоем воды, понимая, что и сам находится в этой мутной воде. Лицо удаляется, опускается вниз, к темному дну, а Федор почему-то вынужден следовать за ним. Ему этого очень не хочется; неприятное предчувствие, а может быть, и тревожное знание говорят, что с этим лицом что-то не так. Что оно лишь маска, все более очевидно увлекающая его в ловушку, западню, и надо немедленно всплывать на поверхность. Но, как это и бывает во сне, Федор не в состоянии сопротивляться, сила тяжелая и неколебимая увлекает его все дальше в глубину, заставляя искать ускользающего обманщика Ивана Афанасьевича. Федор движется во мраке, и единственным ориентиром здесь является лицо старого учителя, до того бледное, что кажется, будто оно светится, как речной жемчуг. Юноша уже почти настиг беглеца. И в последний момент он видит, что строгое лицо становится чем-то другим. Прямо на глазах оно меняется, застывая, и превращается в камень. Но не совсем… У самого дна в мутных слоях ила, где маски теперь сброшены, Федор видит, что вовсе не хмурый учитель был предметом его погони. Там, на дне, лежит каменная голова, словно отвалившаяся от огромного памятника, лик ее чуть присыпан, и от этого Федор только укрепляется в уверенности, что голова была здесь всегда и ждала именно его. Юноша отчаянно пытается всплыть, он не хочет видеть того, что – он уверен! – сейчас произойдет, но лишь беспомощно барахтается в недвижных слоях воды. Потом он прекращает свои бессмысленные усилия. А сердце его стучит так бешено, что Федор, наверное, просто задохнется от страха и удушья.
«Вот в чем дело, – с какой-то убийственной смесью паники и апатии всхлипывает юноша. – Вот для чего я здесь». Да, он здесь именно для этого. Чтобы с беспощадной неотвратимостью увидеть, что вовсе не бледностью речного жемчуга светилось ускользающее лицо. Потому что пустые каменные глаза вдруг начинают открываться, и их наполняет бледно-зеленый свет. Здесь, в темном месте на дне канала, глаза каменной статуи светятся какой-то тайной и чуждой жизнью, и как только это бледно-зеленое свечение отыщет его…
«Это мертвый свет», – слышит Федор блеклый, будто отсутствующий голос. Взгляд каменной головы все ближе; извиваясь, делая последнюю отчаянную попытку оттолкнуться, всплыть, вырваться из кошмарного наваждения, Федор начинает кричать; он кричит что есть мочи и… просыпается.
Но явь оказывается хуже сна. Потому что все это не закончилось. Каменная голова была здесь. Она глядела на него за окошком, кошмар проследовал за ним в его комнатку. Федор снова всхлипнул: нет, все не так, это всего лишь луна, и кричал он, скорее всего, негромко. Федор повернул голову и сглотнул какой-то прелый ком, подступивший к горлу. Он лежал на скомканной и мокрой простыне, постепенно приходя в себя и понимая, что сонная тишина и умиротворение окутали дом. И, к счастью, родители, чья спальня располагалась прямо под ним, на первом этаже, скорее всего, не слышали его. Он не разбудил их своими дурацкими детскими страхами. Сон. Просто дурной сон, и теперь он прошел. И хоть к таким вещам на канале относились серьезно, все же «сезон сновидений», который случается в самом начале каждой весны, когда к людям приходят сны вещие, остался далеко позади.
Однако его родители в своей спальне на первом этаже вовсе не спали.
– Мать, пора, пора с ним поговорить, – произнес Макар и нежно погладил жену по волосам. – Парню скоро двадцать, чего ж тянуть.
– Но как же… – вздрогнула женщина.
– Пора ему все рассказать.
– Ну, постой, потерпи, Макар…
Мужчина какое-то время молчал. Потом негромко, но твердо произнес:
– После ярмарки, мать.
Он обнял жену, привлекая ее к себе, и почувствовал, что какое-то время она была тверда и непреклонна, как камень. Потом обмякла, прошептав:
– Мальчик мой. Ну как же…
Обмякла и прильнула к мужу. И они любили друг друга, два уже немолодых человека. Любили боязливо и осторожно, чтобы не разбудить спящего в комнатке на чердаке сына. Потом боязливость и осторожность прошли, из страхов и горечи всплыла страсть, и уже давно им не было так хорошо.
А Федор в это время крепко спал. И до самого утра никакие дурные сны больше не беспокоили его.
Вместе с восходом он проснется бодрым и счастливым и, умываясь, станет петь. Впереди его будет ждать много важных дел в «Белом кролике» – этот решающий ярмарочный день, к которому Федор готовился весь год, наконец-то пришел.
Но пока юноша спал. Вскоре сон охватил и его родителей. Сладкая дрема разлилась по всему дому. А плотные ставни на окнах да надежные дверные засовы охранят спящих от тревожных шорохов, таящихся в ночи, и того, что могло бы их издавать.
Однако это вовсе не значит, что дурные сны ушли насовсем. Они еще кружили над рекой, где закончились ярмарочные приготовления и теперь в темноте трактира сидел в своей клетке белый кролик. Они еще таились в тенях, подкрадывающихся к домам людей, так что было непонятно, стоит ли кто неподвижный во дворе и смотрит неотрывно на окно Федора, или это всего лишь та же неверная тень от ветки раскидистой сосны.
Настоящие дурные сны не ушли. В этот предрассветный час они словно искали себе укрытия. Они еще были где-то. Рядом. Совсем недалеко.
Глава 2. Неожиданное предложение
1– Сын, опять ворон считаешь?
– Нет, батя, что ты? – немедленно отозвался Федор. – Невосполнимые убытки отмечаем красным сторном. Правильно?
Макар улыбнулся: как это у него получается? Он внимательно посмотрел на сына: ведь парень явно только что отсутствовал, витал в облаках, путешествуя где-то по своим мечтам, и вот на тебе – оказывается, и не совсем витал, кое-что да слышал.
– Что ж, продолжим. – Макар бросил беглый взгляд на резные настенные ходики с кукушкой, он помнил о своем обещании.
Федор покорно вздохнул.
– Хм-м… Пойми, бухгалтер в налоговой Дмитровской полиции…
– Знаю, отец, ты мне говорил уже.
Злится. Не по нраву нам бухгалтерия, все каким-то ребячеством грезит. Когда злится, всегда говорит «отец» вместо «батя». Хитер ведь гусь, как ни крути, а все уважительно получается. Да вот только эта его мечтательность, которую посторонние принимают за рассеянный характер…
– Сын, Софья Спиридоновна взялась обучить тебя бухгалтерии из любезности, и нам надо повторить урок до твоих танцулек.
– Батя! Хочу я гребцом быть, ведомо ж тебе про это, – неожиданно горячо выпалил юноша. – Водить лодки по каналу! Или еще дальше, как ты.
Макар нахмурился. Рассеянно похлопал по карманам своего широкого рабочего комбинезона.
– Ты ведь лучший гребец в городе, – тихо добавил Федор.
– И что толку? Толку-то что?! – Макар нашел курительную трубку и кисет с табачком. Если в его голосе и промелькнула гневная нотка, то все давно прошло. – Посмотри на меня, сын. Посмотри: седой. Как лунь. Старик. А ведь только-только пятьдесят… Тридцать из них на канале. Да гол как сокол!
– Что это ты, батя, про птиц заладил, – попытался разрядить обстановку Федор.
Но отец поднял руку, показывая ему три разведенных в стороны крючковатых пальца, повторил:
– Тридцать. Ты тоже так хочешь?
Федор посмотрел на руку отца и снова попробовал пошутить:
– Это три, батя. Не тридцать.
Тот лишь отмахнулся:
– Поверь своему старику, выкинь все это из головы. Лучше крепко стоять на ногах.
Помолчали. А потом Федор улыбнулся, и опять что-то промелькнуло в его глазах, чему отец с матерью так и не отыскали определения.
– Гребцам иногда очень везет, батя, сам ведь рассказывал.
– Вот эта мечта… – Макар прервался на полуслове, потому что чуть не сказал «сгубила мою жизнь!». Но так ли это? Ну, не нажил денег, да все живы-здоровы. Сын, подаренный на старости Богом, подрастает, а они с матерью по-прежнему нежно любят друг друга. Можно сказать, он счастливый человек. Да вот только… в деньгах ли все дело? Если копнуть поглубже? Или в том… что какого-то главного приключения в его жизни так и не случилось?
На мгновение какая-то тень накрыла лицо Макара. Он набивал трубку дешевеньким самосадом и думал, что все эти мысли – это все вирус гребцов, вирус дальних странствий. Плохое дело. Те, кто не может с ним справиться, калечат жизнь и свою, и близких, а с людьми ужиться не могут. И эти гиды – у них и близких-то, наверное, нет – той же породы. И даже хуже, упаси нас от этого!
Вслух он сказал:
– Да, сын, ты прав, иногда им везет. – Его пальцы быстро раскатывали табак; трубка вишневого дерева осталась от лучших времен, когда он и сам был полон надежд. – Но девяносто девять процентов с трудом сводят концы с концами. – Вдруг в его глазах мелькнул лукавый огонек, и он снова добавил: – Поверь ты своему старику.
– Никакой ты не старик, батя.
Макар вздохнул:
– Ладно, все на сегодня. – Настенные ходики показывали начало пятого. – Как обещал. Свободен. Беги в свой «Кролик». Но все же помни, о чем я тебе сказал.
2Когда Федор вышел на террасу, с Волги потянуло приятной прохладой, хотя до заката оставалось еще далеко. Как и обещал дядя Сливень, один из лучших столиков был зарезервирован за ним, но Федор не спешил присаживаться. Лишь заботливо, чуть выравнивая, поправил скатерть – он собирался сделать сюрприз запаздывающей Веронике. Потом все же не выдержал и уселся на один из стульев: если не оборачиваться и не смотреть прямо через реку, то тумана на другом берегу можно и не увидеть. Зато совсем скоро вверх и вдоль по течению реки откроется восхитительной красоты закат. Это будет место Вероники, очень подходящее для такого романтического вечера, потому что сегодня Федор расскажет ей все о своих планах, а потом… Юноша мечтательно улыбнулся и машинально провел рукой по груди. Как и было принято, молодые люди на канале дарили своим избранницам изящные замочки, ключи от которых оставляли себе, а в день будущей свадьбы молодожены должны будут запереть замочек навсегда, повесив его на резные перила мостика Влюбленных, что у памятника Ленину, а ключ бросить на дно канала. Вот он, ключ, на тесемке. У самого сердца…
Собравшиеся к вечеру на террасе, по выражению дяди Сливня, «одни богатенькие», с недоумением поглядывали на простоватого паренька, занявшего лучший столик на двоих, но Федор не смущался под их пытливо-любопытными взглядами. Он не испытывал зависти к чужому достатку, но думал лишь о своем. И уж кем-кем, а купцом заделываться не собирался точно. Правда, как и бухгалтером… Расскажи о своих планах – Бог посмеется. А может, и черт – так говорили на канале. Совсем скоро Федору на собственной шкуре придется убедиться в справедливости этой пословицы. А пока его пригласил за свой стол, стол гребцов, старинный батин приятель Матвей по прозвищу «Кальян», чем юноша был несказанно польщен. Вот Вероника удивится! Федор теперь стал серьезным, сидит на равных с одним из самых известных капитанов и ведет размеренную беседу. Ну, конечно, не совсем размеренную, но как можно оставаться спокойным, слушая невероятные, манящие истории людей канала? Даже если половина из них – Федор готов допустить – выдумки да байки.
– Да в том-то и дело, – продолжал рассказывать Матвей Кальян, – когда убрали памятник второму вождю, голова отвалилась и упала в воду…
– Плохой знак. Только я слышал вещи похлеще: будто ее что-то двигает по дну канала, подводные течения или еще какая неведомая сила.
– Чего двигает?
– Каменную голову, вот чего! Поэтому никто толком не знает, где она покоится. Отсюда все на нашего брата…
– Ну, про это я ничего не скажу, – пожал плечами Кальян. – Но поверье есть: тот из гребцов, чья лодка пройдет над каменной головой, никогда уже не вернется из рейса. Поверье есть, что правда, то правда.
Гребцы стукнули кружками о край стола и помянули пропавших без вести. Матвей скосил взгляд на Федора, и юноша понял, что отказаться не удастся. Впрочем, никто из гребцов на открытие ярмарки напиваться не собирался. Почти всех за столом Федор или знал, или уже видел. Из чужаков были только двое – альбинос с каким-то бегающим взглядом, который очень пытался расположить к себе всякими расспросами («Из Икши, наверное, – чуть ранее сказал про него Матвей Кальян. – Там теперь только такие и рождаются, да еще рыжие, после того как большую часть города накрыл туман»), и еще кто-то с бесцветным лицом и печально-угрюмыми глазами. А разговор тем временем принимал все более захватывающий оборот, и Федор слушал во все уши.
– А как отличить скремлина от обычной зверушки? – интересовался альбинос.
– Не знаю. Пока он обычный, по нему и не поймешь, – рассудительно отвечал Кальян.
– Не, ну правда, капитан, приходилось же брать в рейс гидов?
Матвей лишь неопределенно кивнул.
– Скрытые мутанты, – вдруг решил продемонстрировать свою осведомленность Федор. – Ну, эта… облученные.
– Я слышал, что они вообще вроде как… существа тумана, – мрачно заметил этот бесцветный «кто-то».
– А укушенный… ну, как вампир, сам может становиться скремлином, – подхватил зыбкую тему один из гребцов. Густая борода и лихо повязанная узлом на затылок яркая косынка придавали ему сходство с китобоем или пиратом из старинных книжек, что Федор увлеченно проглатывал еще в гимназической библиотеке. – Ну, если это зверушка. А люди умирают страшной мучительной смертью, вот. Или… меняются, какими-то странными становятся, неуютно им.
– Или уходят в туман, – еще более мрачно добавил бесцветный.
– Дурни вы! – рассмеялся Матвей Кальян. – Вон там гид сидит, в их зале-то, щас услышит. – Он наклонился и быстро заговорил вполголоса, хотя взгляд его оставался веселым: – Я слышал, они с гидами дружат, скремлины. Они им, гидам, выходит, как глаза. Позволяют много чего видеть.
– Чего?!
– Того. Опасность, вот. Мерзость всякую и жуть тумана, которую просто так, обычными глазами не увидеть. Так я слышал.
– А про укус? – не отставал альбинос. – Все говорят, что страшнее ничего нет.
– Да не знаю я толком, – отмахнулся Кальян. – Слышал только, что просто так скремлины никогда не кусают. В смысле, пока он обычный. Зверушка и зверушка. А вот когда переменится…
В зале дали музыку. Как и положено, праздник открывал вальс «Синие волны», играл оркестр местной артели, входящей в общую гильдию гребцов. Порой, бывало, дядя Сливень, оставив работу на сподручных, сам присоединялся к музыкантам и дудел в рожок. Но сегодня такого не произойдет – уж больно много народу стало собираться, и работы будет по горло. А Вероника все не шла.
* * *Спустя час в трактире стало не протолкнуться. На террасе собирались те, кого на канале именовали «золотой молодежью»: все сплошь купеческие детки, да еще детки высоких чинов водной полиции.
– Конечно, девки у вас в Дубне что ни есть красавицы, – не унимался болтливый альбинос. – Всех самых видных женихов у нас поуводили.
– Да ладно тебе, – добродушно отозвался здоровяк Матвей Кальян.
– А что ладно? Вон, дочка Щедрина, говорят, за самого сына главы полиции собралась. Да и Самсоновы с купчишками вот-вот породнятся. Самые красивые женщины у вас.
Кальян ухмыльнулся. А Федор заставил себя не услышать последней фразы. Может, просто совпадение, к тому же у Вероники была сестра на выданье. Только заказанный им столик вдруг показался Федору одиноким и заброшенным. На террасе действительно столпилось очень много народу, мест на всех не хватало, и дядя Сливень уже два раза приносил и уносил ведерко, где охлаждалась огромная бутыль лучшего сидра.
И, конечно, никто не обратил внимания, как в зале появилась клетка с кроликом, почему-то установленная на тележке с колесиками. Лишь дядя Сливень проводил клетку с живым зверьком, что сменил на три дня чучело почившего Дюрасела, каким-то печальным взглядом. Да и Федор неуютно завертелся, словно снова услышал этот голос из вчерашнего сна в веселом гомоне трактира – его позвал кто-то? – впрочем, так и не определив, что его взволновало.
* * *Кое-кому все же хватило проницательности. Тот самый гид в длинном походном плаще, о котором совсем недавно обмолвился Матвей Кальян, сидел в теневой нише в полном одиночестве. Он полудремал за большой кружкой настоящего дмитровского пива, надвинув на глаза мягкую шляпу, которую считал панамой. Впрочем, плащ его сейчас был чист от пыли, а шляпу он только что снял и положил перед собой на стол. Сделал большой глоток пива, отер рот сомкнутым кулаком, задержав ненадолго и словно бы подув в него. Затем отодвинулся поглубже в тень, так что рассмотреть его теперь не представлялось возможным. Все оружие было принято оставлять у входа в заведение в специальной ружейной комнате, что гид и сделал. Но, невзирая на майское тепло, плаща не снял. Вряд ли бы кто решился его обыскивать. Вряд ли кто подозревал, что в глубоком правом кармане плаща покоился небольшой, но увесистый ствол, вполне подходящий для ближнего боя револьвер «Бульдог».
3– Привет, Федор, я ненадолго.
– Вероника! – Федор радостно вскочил, а затем глупо уставился на девушку, словно не совсем понял, что сейчас услышал. Она была такая красивая.
– Прости, должна была тебе сразу сказать… Меня пригласили раньше.
– Как? – От удивления Федор захлопал глазами и смог лишь указать на террасу. – У нас заказан свой столик. Самый лучший, вон, смотри… Я ждал только тебя.
Девушка вздохнула, будто сожалея, покачала головой, изобразив что-то типа усталой улыбки:
– Да, но я ведь объясняю, меня пригласили раньше. Но… мы обязательно потанцуем, – кивнула она с каким-то слишком уж излишним энтузиазмом. – Обещаю!
– Но ты ведь уже обещала! Пойти со мной…
– Федор, давай не будем портить друг другу вечер. Потом поговорим.
И все, всего несколько слов.
Расскажи о своих планах… Все, что произойдет дальше, Федор будет помнить, как во сне. Он так и не поймет, что случилось с ним и с его возлюбленной, что случилось с ними.
Почему его девушка предпочтет провести их вечер в обществе веселящейся на террасе купеческой молодежи, и кто виновен в последовавшем скандале и потасовке. Он сам, глоток ли крепчайшего яблочного самогону, что выпил за упокой пропавших гребцов, купеческие сынки, насмехавшиеся над ним, когда он вновь попытается объясниться с Вероникой, или подначивавший всех альбинос. Девушка, желая избежать конфликта, все же даст ему еще пять минут и наговорит, верно, с досады кучу всего, чему Федор откажется верить, только конфликта все равно избежать не удастся. Позже Федор решит, что все действовали по какому-то, словно принудительному, недоразумению, наваждению, вовсе не поспевая за событиями, которые посыплются, как снежный ком. Но было еще кое-что. В самом начале заварухи, когда один из купеческих сынков забавы ради решит проучить Федора, предательски врезать ему, подойдя со спины. Накатило странной волной, как и вчера, когда Федор стоял тут в одиночестве перед клеткой с белым кроликом,
(чучело Дюрасела ожило)
и что-то случилось. Этот голос из сна прозвучал снова. Только теперь жестко, чуть насмешливо, но и предупреждающе (или заботливо?), отчего и показался похожим на отцовский, будто откуда-то издалека батя пытался остеречь его. И тихий покладистый Федор, прекративший всякие драки еще в начальных классах гимназии, почувствовал внутри себя какое-то незнакомое холодное возбуждение, и его рука словно сама ушла назад… а потом незнамо как обидчик оказался на полу. И еще один. Федор ошеломленно смотрел на своих противников.
– Ты знаешь, козел, на кого руку поднял?! – заорали ему. – Это сын самого Главы гильдии…
Но наваждение уже прошло. Удары посыпались со всех сторон. Несчастный Федор даже не пытался отбиваться, и быть бы ему разделанным под орех, если б Матвей Кальян не вступился за юношу. Весь стол купцов, многие из которых были с охранниками, поднялся на ноги, подтянулись еще гребцы. В трактире «Белый кролик» на открытии весенней ярмарки началась нешуточная буза.
4Гид в теневой нише видел это, внимательно следил за развитием конфликта, хотя внешне оставался безучастным. Как только симпатичная девушка отошла от столика гребцов (гид слышал все, что она сказала своему молодому человеку, и почему-то это его не удивило) и направилась на террасу к веселящейся компании купеческой молодежи, где ей уже вовсю приветливо махали, альбинос протянул ей вслед:
