Смотритель

Двое стариков сидели близко друг к другу – так близко, что епископ мог положить руку на колено регента, что он и сделал. Мистер Хардинг прекрасно знал, что означает этот ласковый жест: у епископа нет больше доводов, он не будет сражаться, как сражался бы его сын, он бессилен доказать, что сомнения регента безосновательны, но может посочувствовать старому другу. Вновь наступило долгое молчание, потом епископ с нехарактерным для него энергичным раздражением спросил, есть ли у «наглеца» (так он назвал Джона Болда) друзья в Барчестере.

Мистер Хардинг заранее приготовился рассказать епископу все, в том числе про любовь дочери и собственные переживания, обсудить Джона Болда в двойном качестве – как будущего зятя и нынешнего врага; теперь он чувствовал, что, как это ни тягостно, надо перейти ко второй половине рассказа.

– Он очень близкий друг моего дома, епископ.

Епископ вытаращил глаза. Он продвинулся в ортодоксальности и церковной воинственности значительно меньше сына и все равно не мог взять в толк, как открытого врага церкви принимают, тем более дружески, в доме священника, и не просто священника, а несправедливо оскорбленного смотрителя той самой богадельни.

– Вообще-то сам мистер Болд очень мне по душе, – продолжала жертва нападок, – и, сказать начистоту… – тут регент замялся, собирая силы для страшного известия, – я иногда думаю, что, возможно, он станет моим вторым зятем.

Епископ не присвистнул (мы полагаем, что они утрачивают эту способность при рукоположении и что в наше время присвистывающий епископ – не меньшая редкость, чем судья-взяточник), однако вид у него был такой, словно он присвистнул бы, если б не сутана.

Какой свояк для архидьякона! Какое родство для барчестерского духовенства да и для самого епископа! Достойный архиерей в простоте душевной не сомневался, что Джон Болд, будь его воля, закрыл бы все соборы, а может, и все приходские церкви, распределил бы десятину между методистами, баптистами и другими варварскими племенами, полностью уничтожил бы епископат и объявил широкополые шляпы и батистовые рукава вне закона[15], как клобуки, власяницы и сандалии![16] Ввести в уютный клерикальный круг скептика, который ставит под сомнение честность англиканских пастырей и, возможно, не верит в Троицу!

Мистер Хардинг видел, какое действие произвели его слова, и почти пожалел о собственной откровенности; впрочем, он тут же постарался смягчить огорчение своего друга и покровителя:

– Я не говорю, что они помолвлены. Элинор бы мне сказала, в этом я нисколько не сомневаюсь. Однако я вижу, что они друг другу нравятся и как мужчина и отец ни вижу никаких препятствий к их браку.

– Но, мистер Хардинг, – сказал епископ, – как вы будете с ним бороться, если он станет вашим зятем?

– Я не собираюсь с ним бороться, это он со мной борется. Если потребуются какие-либо шаги для защиты, наверное, их сделает Чедуик. Наверное…

– О, с этим разберется архидьякон! Будь молодой человек дважды его свояком, архидьякон не свернет с пути, который считает правильным.

Мистер Хардинг напомнил, что архидьякон и реформатор еще не свояки, а возможно, ими и не будут, получил обещание, что имя Элинор не прозвучит в разговорах отца-епископа с сыном-архидьяконом касательно богадельни, и ушел, оставив бедного старого друга смущенным, огорченным и растерянным.

Глава IV

Хайремские пансионеры

Как частенько бывает, сторона, наиболее заинтересованная в разбирательстве, которому предстояло перессорить барчестерцев, не первой оказалась вовлечена в его обсуждение, однако когда епископ, архидьякон, смотритель, управляющий, а также господа Кокс и Камминс, каждый по-своему, занялись этим вопросом, пансионеры Хайремской богадельни не остались совсем уж бездеятельными наблюдателями. Стряпчий Финни заходил к ним, задавал хитрые вопросы, сеял неумеренные надежды, сколачивал комплот против смотрителя и вербовал сторонников в лагере врага, как про себя именовал богадельню. Бедные старики вне зависимости от исхода дела, безусловно, только потеряют, для них расследование – беспримесное зло. Что может улучшиться в их доле? У пансионеров есть все, в чем они нуждаются: теплый дом, хорошая одежда, сытная обильная еда и отдохновение от многолетних трудов, а главное – неоценимое сокровище на склоне дней! – добрый друг, который выслушивает их печали, заботится о них в болезни, подает утешение в этой жизни и напутствие к жизни вечной.

Джон Болд иногда думает об этом, когда говорит о правах стариков, которых взялся защищать, однако он подавляет сомнения звучными именем правосудия: «Fiat justitia, ruat cœlum»[17]. Эти старики должны, по справедливости, получать сто фунтов, а не шиллинг и шесть пенсов в день, смотритель – двести-триста фунтов вместо восьмисот. Несправедливость – зло, а зло следует исправлять. И кто за это возьмется, если не он?

«Каждый из вас по закону должен получать сто фунтов в год», – нашептал Финни Эйблу Хенди, а тот передал одиннадцати собратьям.

Человек слаб; перед обещанием ста фунтов в год большинство пансионеров дрогнуло. Великий Банс не поддался на обман, и с ним остались два стойких соратника. У Эйбла Хенди, возглавившего погоню за богатством, поддержка была, увы, сильнее. Целых пятеро из двенадцати поверили ему; вместе с предводителем они составляли половину пансионеров. Последние трое – натуры ветреные и переменчивые – колебались между двумя вожаками, подстрекаемые то корыстью, то желанием сохранить существующий порядок.

Было решено направить петицию епископу и просить его преосвященство как инспектора богадельни восстановить справедливость по отношению к законным получателям Хайремовых денег, а копии петиции и ответа разослать во все главные лондонские газеты и таким образом придать делу огласку, что безусловно облегчит дальнейшие юридические шаги. Крайне желательно было получить подписи или крестики всех двенадцати ущемленных легатариев[18], но это было невозможно: Банс скорее отрезал бы себе руку, чем подписал документ. Финни сказал, что если удастся собрать хотя бы одиннадцать подписей, одного упрямца можно представить неспособным судить о подобных вопросах и даже non compos mentis[19], так что петиция все равно будет единодушной. Однако и этого добиться не удалось: друзья Банса были так же непреклонны, как и он сам. Так что пока под документом стояло всего шесть крестиков. Банс умел писать свое имя вполне разборчиво, а один из трех колеблющихся долгие годы похвалялся таким же умением; у него и впрямь была Библия, на которой он лет тридцать назад собственноручно вывел: «Джоб Скулпит». Подозревали, что Джоб Скулпит с тех пор позабыл свою ученость и что именно отсюда проистекает его нерешительность, а если он ее преодолеет, двое оставшихся последуют его примеру. Документ, подписанный лишь половиной стариков, произвел бы жалкое впечатление.

Сейчас письмо лежало в комнате Скулпита, дожидаясь подписей, которые Эйбл Хенди сумеет добыть своим красноречием. Шесть крестиков были должным образом заверены, вот так:

и так далее. Карандашом отметили места для тех собратьев, которые должны были теперь присоединиться, только Скулпиту оставили целую строчку, чтобы тот ровным писарским почерком вывел свои имя и фамилию. Хенди принес петицию, разложил ее на маленьком столе и теперь нетерпеливо стоял рядом. Моуди вошел вслед за ним с чернильницей, которую предусмотрительно оставил Финни, а Сприггс держал высоко, как меч, старое, испачканное чернилами перо и время от времени пытался вложить его в безвольные пальцы Скулпита.

Вместе с ученым человеком были двое его товарищей по нерешительности, Уильям Гейзи и Джонатан Крампл. «Если отправлять петицию, то сейчас», – сказал Финни, так что можно вообразить волнение тех, кто полагал, что от этого документа зависят их сто фунтов в год.

– Лишиться таких деньжищ, – шепнул Моуди своему другу Хенди, – из-за старого дуралея, возомнившего, будто он умеет писать свое имя, как порядочные!

– Вот что, Джоб, – сказал Хенди, безуспешно силясь придать своей кислой физиономии ободряющую улыбку, – мистер Финни говорит, надо подписывать, вот тебе тут место оставили. – И он ткнул бурым пальцем в грязную бумагу. – Имя или крестик, все одно. Давай, старина. Если уж нам доведется потратить наши денежки, то чем скорее, тем лучше, я так считаю.

– Уж точно, мы все не молодеем, – подхватил Моуди. – И мы не можем торчать тут долго – того гляди, старый Смычок придет.

Так эти неблагодарные называли нашего доброго друга. Самый факт прозвища был извинителен, однако намек на источник сладкозвучной радости задел бы даже незлобивого мистера Хардинга. Будем надеяться, что он так и остался в неведении.

– Только подумай, старина Билли Гейзи, – сказал Сприггс. Он был значительно моложе собратьев, но отличался не самой располагающей внешностью, так как некогда в подпитии упал в камин и лишился одного глаза, насквозь прожег щеку и остался с обгоревшей рукой. – Сотня в год, трать, как душа пожелает. Только подумай, старина Билли Гейзи! – И он ухмыльнулся во весь свой обезображенный рот.

Старина Билли Гейзи не разделял общего возбуждения. Он только потер старые слезящиеся глаза рукавом приютской одежды и пробормотал, что не знает, не знает, не знает.

– Но ты-то, Джонатан, знаешь, – продолжал Сприггс, поворачиваясь к другому товарищу Скулпита, который сидел на табурете у стола и отрешенно смотрел на петицию.

Джонатан Крампл был кроткий, тихий старичок, знававший лучшие дни. Негодные дети растратили его деньги и превратили его жизнь в сущий ад. В богадельню он поступил недавно и с тех пор не знал ни печалей, ни забот, так что эта попытка разжечь в нем новые надежды была, по сути, жестокой.

– Сотня в год – дело хорошее, тут ты прав, братец Сприггс, – сказал он. – У меня когда-то было почти столько, да только добра мне это не принесло. – И он тяжко вздохнул, вспоминая, как собственные дети его обобрали.

– И снова будет, Джо, – сказал Хенди. – И ты на этот раз найдешь кого-нибудь, кто сбережет твои денежки в целости и сохранности.

Крампл снова вздохнул: он на своем опыте убедился в бессилии земного богатства и, если бы не соблазн, счастливо довольствовался бы шиллингом и шестью пенсами в день.

– Ну же, Скулпит, – проговорил Хенди, теряя терпение. – Ты же не будешь вместе с Бансом помогать этому попу нас грабить. Бери перо, старина, и покажи, на что ты способен. – Видя, что Скулпит все еще колеблется, он добавил: – По мне так самое распоследнее дело видеть, как человек боится постоять за себя.

– Чтоб им всем сдохнуть, этим попам, – прорычал Моуди. – Все жрут и жрут! И не нажрутся, пока не ограбят всех и вся!

– Да что они тебе сделают, приятель? – вступил Сприггс. – Хоть бы они и обозлились, выгнать тебя отсюда они не смогут – ни старый Смычок, ни Ляжки!

Как ни прискорбно, этим оскорбительным упоминанием нижней части его фигуры старики обозначали архидьякона.

– Сто фунтов в год на кону, а нет – ты ничего не теряешь, – продолжал Хенди. – Да чтоб мне провалиться! В толк не возьму, как можно от такого жирного куска отказаться, да токмо некоторые трусоваты… У некоторых отродясь смелости не было… некоторые робеют от одного вида джентльменских сюртука и жилетки.

Ах, мистер Хардинг, если бы ты внял совету архидьякона, когда решалось, взять в богадельню Джо Муттерса или этого неблагодарного смутьяна!

– Попа он боится, – прорычал Моуди, скалясь от безграничного презрения. – Я скажу тебе, чего я боюсь. Я боюсь не получить от них своего – вот чего я боюсь больше, чем всех попов.

– Но, – виновато начал Скулпит, – мистер Хардинг не такой и плохой. Он ведь дает нам по два пенса в день, верно?

– Два пенса в день! – возмущенно повторил Сприггс, широко открывая жуткую пустую глазницу.

– Два пенса в день, – пробормотал Моуди. – Да провались он со своими двумя пенсами!

– Два пенса в день! – воскликнул Хенди. – Нет, я не пойду со шляпой в руке благодарить его за два пенса в день, когда он должен мне сто фунтов в год! Ну уж, спасибо! Тебе, может, и довольно двух пенсов в день, а мне так мало. Слушай, Скулпит, ты будешь подписывать эту бумагу или нет?

Скулпит в томительной нерешительности глянул на товарищей.

– Как думаешь, Билл Гейзи? – спросил он.

Однако Билл Гейзи не мог думать; он издал звук, похожий на блеяние старой овцы, долженствующий выразить всю муку его сомнений, и вновь пробормотал, что не знает.

– Соберись, старая развалина! – сказал Хенди, вкладывая перо в пальцы несчастного Билли. – Давай! Эх, дурачина, размазал чернила! Ладно, сойдет. Ничем не хуже имени.

И все решили считать большое чернильное пятно согласием Билла Гейзи.

– Теперь ты, Джонатан, – сказал Хенди, поворачиваясь к Джонатану Крамплу.

– Сто фунтов в год дело, конечно, хорошее, – вновь начал Крампл. – Что скажешь, братец Скулпит, как быть?

– Поступай как знаешь, – ответил Скулпит. – Поступай, как знаешь, я-то что?

Перо вложили в руку Крампла, и на бумаге появились дрожащие бессмысленные черточки, означающие поддержку Джонатана Крампла.

– Давай, Джоб, – сказал Хенди, немного смягчаясь от своего успеха. – Пусть не говорят, что ты у Банса в кулаке. Ты ничем не хуже его, хоть тебя и не зовут в хозяйский дом пить вино и наговаривать на товарищей!

Скулпит взял перо и сделал маленький росчерк в воздухе. Однако он все еще был в сомнении.

– А ежели бы ты меня спросил, – продолжал Хенди, – я бы тебе сказал не писать свое имя, а поставить крест, как все.

Тень на челе Скулпита начала понемногу рассеиваться.

– Мы все знаем, что ты можешь, – добавил Хенди, – но вдруг тебе неохота над нами заноситься.

– Да, крестик всяко лучше, – согласился Скулпит. – Одно имя, а все остальные крестики – это ж плохо будет выглядеть, верно?

– Хуже некуда, – подтвердил Хенди, и ученый грамотей, склонившись над петицией, нарисовал большой крест в строке, оставленной для его подписи.

– Ну вот, так-то славно, – сказал Хенди, триумфально убирая петицию в карман, – а старый Банс и его подпевалы…

Однако, ковыляя к двери с костылем в одной руке и палкой в другой, он едва не натолкнулся на Банса.

– Ну, Хенди, что должен сделать старый Банс? – осведомился седовласый великан.

Хенди что-то пробормотал и попытался улизнуть, однако новоприбывший загородил ему выход.

– Не с добром ты сюда приходил, Эйбл Хенди, – сказал он, – уж это-то мне ясно. Да и вообще мало чего в жизни сделал доброго.

– Я здесь по своей надобности, мастер Банс, – пробормотал Хенди, – и тебе до нее дела нет. А что ты ходишь и вынюхиваешь, так от того теперь никому ни жарко, ни холодно.

– Полагаю, Джоб, – продолжал Банс, оставляя последние слова без внимания, – ты все-таки подписал их петицию.

У Скулпита лицо стало такое, будто он готов провалиться сквозь землю от стыда.

– А тебе какая печаль, чего он подписывает? – вмешался Хенди. – Ежели мы решили получить свое, то не должны спрашивать твоего разрешения, мастер Банс, а вот что ты пришел вынюхивать к Джобу в комнату, когда он занят и когда тебя никто не звал…

– Я знаю Джоба Скулпита шестьдесят лет, – сказал Банс, глядя на того, о ком говорил, – то есть с самого его рождения. Я знал его мать, когда мы с нею были совсем крошки и рвали маргаритки вон там у собора. Я прожил с ним под одной крышей десять лет. После этого я могу входить в его комнату, когда вздумаю, и никто не скажет, будто я чего-то вынюхиваю.

– Можешь, конечно, мастер Банс, – вставил Скулпит. – В любой час дня и ночи.

– И я ровно так же волен сказать ему, что думаю, – продолжал Банс, глядя на одного и обращаясь к другому. – И я говорю ему, что он поступил глупо и дурно. Он отвернулся от лучшего друга и пошел на поводу у тех, кому на него плевать, бедного или богатого, больного или здорового, живого или мертвого. Сотня в год? Да вы что, совсем простофили, коли поверили, будто кто-нибудь даст по сотне в год таким, как вы? – Он указал на Билли Гейзи, Сприггса и Крампла. – Да заслужил ли кто из нас хоть половину этих денег? Разве нас для того сюда взяли, чтобы сделать джентльменами, когда все от нас отвернулись и мы не могли больше зарабатывать себе на хлеб? И разве вы по-своему не так же богаты, как он по-своему? – И оратор махнул в сторону смотрительского дома. – Разве вы не получаете все, на что надеялись, да еще то, на что и надеяться не могли? Разве каждый из вас не отдал бы правую руку, чтобы сюда попасть? И где теперь ваша благодарность?

– Мы хотим получить то, что оставил нам Джон Хайрем, – сказал Хенди. – Мы хотим то, что наше по закону, и неважно, чего мы ждем. Что наше по закону, должно быть нашим, и мы его получим, хоть тресни.

– По закону! – презрительно повторил Банс. – По закону! Да когда вы видели, чтобы бедняки получали что хорошее от закона или законника? Будет ли Финни заботиться о тебе, Джоб, как заботился тот человек? Придет ли он к тебе, когда заболеешь, утешит ли, когда тебе будет худо?

– А тебе он не нальет стаканчик портвейна холодным вечерком, да? – парировал Хенди, и, расхохотавшись над этой остроумной шуткой, он и его сторонники удалились, унося с собой подписанную петицию.

Бесполезно плакать над пролитым молоком. Мистеру Бансу осталось лишь вернуться к себе, горюя о слабости человеческой натуры. Джоб Скулпит почесал голову, Джонатан Крампл повторил: «Сотня в год дело, конечно, хорошее», а Билли Гейзи вновь потер глаза и прошептал, что не знает…

Глава V

Архидьякон посещает богадельню

Хотя в груди нашего бедного регента теснились сомнения, его доблестный зять был чужд подобным слабостям. Как петух перед боем точит шпоры, топорщит перья и расправляет гребень, так архидьякон без страха и колебаний готовил оружие к грядущей битве. Пусть никто не усомнится в искренности его чувств. Многие могут сражаться храбро, но при этом ощущать смутные укоры совести – доктор Грантли не из таких. В святость церковных доходов он верует не менее твердо, чем в Евангелие. В борьбе за жалованье нынешнего и будущих барчестерских регентов его одухотворяло то же сознание высшей цели, какое придает силы африканскому миссионеру или помогает сестре милосердия оставить мирские удовольствия ради служения раненым. Он собирался уберечь святая святых от нечестивца, отстоять цитадель церкви от злейшего врага, облечься в доспех для праведной брани и сберечь, если удастся, преимущества своей веры для будущих поколений духовенства. Заурядной мощью в подобном деле не обойтись, но архидьякон обладал мощью незаурядной. Такая задача требует кипучей отваги и радости сердечной в трудах; отвага архидьякона кипела, а сердце было исполнено радостью.

Он знал, что не сможет зажечь тестя своим чувством, но мысль эта его не смущала. Доктор Грантли хотел принять всю тяжесть боя на себя и был уверен, что смотритель покорно вверится его заботам.

– Итак, мистер Чедуик, – сказал он, входя к управляющему через день или два после событий, описанных в последней главе, – есть сегодня известия от Кокса и Камминса?

Мистер Чедуик протянул письмо, которое архидьякон прочел, задумчиво поглаживая правую ляжку. Господа Кокс и Камминс сообщали только, что противная сторона пока к ним не обращалась, что они не рекомендуют что-либо сейчас предпринимать, но, буде дело дойдет до иска со стороны пансионеров, советовали бы заручиться помощью советника королевы, сэра Абрахама Инцидента.

– Совершенно с ними согласен, – произнес доктор Грантли, складывая письмо. – Абсолютно согласен. Инцидент – вот кто нам нужен. Настоящий человек церкви, стойкий консерватор, во всех отношениях самый подходящий человек. И к тому же член парламента, что тоже очень существенно.

Мистер Чедуик согласился:

– Помните, как он совершенно уничтожил этого мерзавца Хорсмана в деле о доходах епископа Беверли[20], как он разгромил их в пух и прах, защищая графа? – После шумихи вокруг Больницы Святого Креста слово «граф» в устах доктора означало исключительно лорда Гилдфорда. – Как он заткнул рот тому малому из Рочестера? Конечно, надо обратиться к Инциденту, и я скажу вам, мистер Чедуик: надо поспешить, чтобы противники нас не опередили.

При всем восхищении сэром Абрахамом доктор, видимо, не исключал, что враги церкви могут сманить великого человека на свою сторону.

Выйдя от Чедуика, доктор направился к богадельне, чтобы узнать, как обстоят дела там. Шагая через территорию собора и глядя на воронов, каркавших сегодня особо благоговейно, он с растущей горечью думал о тех, кто покушается на покой духовных учреждений.

И кто не разделил бы его чувства? Мы думаем, сам мистер Хорсман смирился бы душой, а сэр Бенджамин Холл растерял свой кураж[21], случись этим реформаторам прогуляться при луне вокруг башни какой-нибудь из наших древних церквей. Кто не проникнется любовью к пребендарию[22], идя по Винчестеру, глядя на ряды благообразных домов, на аккуратные газоны и ощущая строгий, упорядоченный покой этого места? Кто не пожелает всяческого добра настоятелю, любуясь Херефордским собором в сознании, что цвет и тон, архитектура и форма, торжественные башни и стрельчатые окна – все гармонично, все совершенно? Кто, греясь на солнце в клуатрах Солсбери, посматривая на библиотеку Джуела[23] и бесподобный шпиль, не подумает, что епископу иногда надо быть богатым?

Умонастроения доктора Грантли не должны нас удивлять: они – поросль от многовекового корня церковного господства, и хотя иные стволы сегодня обезображены древесными грибами, а иные высохли, разве мало они дают доброго плода, за который мы благодарны? Кто может без сожаления спилить мертвые ветви старого дуба (бесполезные, но, ах, все еще такие красивые!) или выкорчевать остатки древнего леса, не думая, что эти деревья некогда служили защитой молодым росткам, место для которых теперь так безапелляционно, так грубо требуют освободить?

Архидьякон при всех своих достоинствах не отличался деликатностью и, войдя в смотрительскую гостиную, сразу после утренних приветствий начал обличать «гнусного Джона Болда» в присутствии мисс Хардинг, хотя справедливо подозревал, что имя его врага ей небезразлично.

– Нелли, дорогая, принеси мои очки из дальней комнаты, – сказал смотритель, оберегая чувства дочери.

Элинор принесла очки (в ее отсутствие отец пытался окольными фразами объяснить своему чересчур практичному тестю, что лучше не говорить при ней о Болде) и ушла к себе. Никто не рассказал ей про Болда и богадельню, но она женским чутьем чувствовала: что-то неладно.

– Скоро нам придется что-нибудь предпринять, – начал архидьякон, вытирая лоб большим пестрым платком, ибо он, спеша успеть по всем делам, шел быстро, а день выдался жаркий. – Вы, конечно, слышали про петицию?

Мистер Хардинг нехотя признал, что слышал.

– Итак, – продолжил архидьякон, не дождавшись, что мистер Хардинг выразит свое мнение, – вы понимаете, что мы должны что-нибудь предпринять. Мы не можем сидеть и смотреть, как эти люди выбивают почву у нас из-под ног.

Архидьякон, как человек практичный, позволял себе в тесном дружеском кругу прибегать к разговорным выражениям, хотя как никто умел воспарить в лабиринт возвышенной фразеологии, когда речь шла о церкви, а слушателями были младшие собратья.

Смотритель по-прежнему безмолвно смотрел ему в лицо, еле заметно водя воображаемым смычком и зажимая воображаемые струны пальцами другой руки. Это было его всегдашним утешением в неприятных разговорах. Если беседа огорчала его сильно, движения были короткие и медленные, а верхняя рука внешне не участвовала в игре, однако струны, которые она зажимала, могли прятаться в кармане у музыканта, а инструмент – под стулом, но когда его сердце, его чуткое сердце, проникнув в самую глубину того, что было ему так мучительно, находило выход, он начинал играть более быструю мелодию, перебирая струны от горла, вниз по жилетке, и снова вверх, до самого уха, рождая экстатическую музыку, слышную лишь ему и святой Цецилии, – и не без результата.

– Я совершенно согласен с Коксом и Камминсом, – продолжил архидьякон. – Они пишут, что нам нужно заручиться помощью сэра Абрахама Инцидента. Я без малейшего страха передам дело ему.

Смотритель играл самую печальную и самую медленную из своих мелодий – похоронный плач на одной струне.

– Думаю, сэр Абрахам быстро поставит мастера Болда на место. Я уже слышу, как сэр Абрахам подвергает его перекрестному допросу в Суде общих тяжб.

Смотритель представил, как обсуждают его доход, его скромную жизнь, повседневные привычки и необременительный труд, и единственная струна издала протяжный стон.

– Как я понимаю, они направили петицию моему отцу.

Смотритель не знал точного ответа; он предположил, что петицию должны отправить сегодня.

– Чего я не понимаю, так это как вы такое допустили, при том что у вас есть Банс. Уж казалось бы, с его помощью вы могли бы держать их в руках. Не понимаю, как вы им позволили.