
Полная версия
Мерак
Когда забор заканчивался, начиналась длинная пятиэтажка. А через дорогу уже виднелся рынок, спрятанный в квадрате между дорогами и домами.
Маленькие ножки мчались вперёд, язык повторял список, что можно купить. А папа просто шёл рядом. Бабушки с разных сторон, везя за собой, пока ещё пустые кравчучки, начинали скапливаться в этом квадрате.
Саша у прилавков восторженно выбирала фрукты, печенье, конфеты; самые красивые из всех, что были. Красные яблоки блестели, когда она брала их в руки и вертела, пристально рассматривая – достойны ли они быть на праздничном столе. Полосатые вафли она проверяла на аромат. Печенье – на мягкость. Бананы – на жёлтость. Её задумка была простой и прекрасной: заполнить весь стол разными вкусностями. По паре штук, не больше, но как можно разнообразнее. Ведь она не знала, что именно мама захочет на свой день рождения, когда проснётся.
Папа стоял позади неё с пакетами и как мог улыбался продавцам.
– Какая хозяйственная растёт! – говорили они.
Когда папа с дочкой вернулись, в квартире всё ещё было тихо. Повезло – подумали они одновременно, мама ещё спала и ни о чём не подозревала. Они прошли на кухню и начали выкладывать покупки на клетчатую скатерть. Вскоре на ней появилось четыре мисочки и восемь тарелочек, заполненных чем-то определённо вкусным. Саша сосредоточенно посчитала тарелки – вроде бы правильно.
Овсяное печенье лежало на тарелке рядом с колбасой. Три красных яблока пятнами расположились тут и там. А между тарелками с вафлями и шоколадными конфетами оказались два огурца. С самого дальнего конца стола – тарелка в красный горошек, в ней аккуратно уложены кусочки хлеба с сыром. А рядом, правее, булочка-розочка граничила с пирожками с капустой. Жёлтая кайма тарелки, ещё одна деталь лоскутного одеяла, соединялась взглядом с конфетами и отбрасывала самую дальнюю от окна тень, падающую вместе со скатертью. Если бы стол был кубом, и тарелки держались на всех его сторонах, можно было бы собрать и обед, и ужин. Саша воображала, как передвигает блюда, словно кубик Рубика, подтягивая нужную еду ближе к себе.
Куча прозрачных пакетиков лежала горкой на стуле. Пара из них уже перебежала под стол. Саша раскладывала покупки увлечённо, играючи, рисуя в уме лучшую картину дня рождения. Она не обращала внимания на ненужные и скучные пакеты, в которых были упакованы все эти разности. Шурша, она отбрасывала их в сторону, уже совсем забыв, что надо вести себя тихо. Сливы смешались с абрикосами, подпрыгивая, они разбрызгивали росу. Жёлтый букет, который купил папа, стоял отдельно – на кухонной столешнице, между плитой и раковиной. Папа было хотел поставить его на стол, но Саша сказала: «нет». Чтобы плоскость стола не нарушалась высоким пятном и чтобы он не закрыл собой пёстрый натюрморт. Объяснить это она, конечно, не смогла.
Но нет – так нет.
Желания спорить у папы не было. Он помогал Саше, мыл, резал, доставал тарелки, а единственное, о чём думал, это как хорошо было бы лечь поспать после завтрака.
Тарелки перестали звенеть, букет в прозрачной упаковке хрумчать, и Саша торжественно встала на стул, чтобы сверху посмотреть на то, что она приготовила. В глазах узором смешалась эта неоднородность: круглые лоскуты объединяли все завтраки, всевозможные желания девочки пяти лет. Она улыбалась, прищучивая аппетит, представляя, как сама будет выбирать, с чего начать. И, глотая слюну, угадывала, что выберет первым делом мама. Может быть, начнёт с мармелада. А папа? С крекера с луком?
Саша уже долго сидела за столом, рассматривая сложившийся узор. Месяц теней прятался где-то, наваливался, цвета и свет дразнили вкраплениями мака – перекошенного квадрата. Или ромба, смотря как посмотреть. Она так долго вглядывалась и предвкушала, что чувство голода стало пропадать. Тогда Саша пошла отвлечься, поиграть с куклами.
– Мама ещё спит, – сказал папа, тихо дёрнув ручку двери спальни.
Прошёл час, но Ася так и не вышла.
Саша пару раз прошлась из бабушкиной комнаты до кухни. И, схватив всё же одно печенье с башенки, самое незаметное, как ей казалось, и вернулась обратно. Ждать дальше. Папа продолжал сидел на кухне. Успокаивая, еë и себя, что ещё рано. Сделал вид, что не заметил, как она взяла ещё одно печенье, хотя по лицу было видно, что ждала, когда её поругают. Но он только предложил позавтракать. Саша ответила: “Надо ждать”.
Стрелки часов на кухне отметили ещё один час. Завтрак не удался, обед тоже оказался на грани провала. Так никто и не притронулся к еде. Время превратило еду в натюрморт. Капли воды высохли, оставив белый след. Папа Саши, уже думая только пустым желудком, постучался в комнату. Всё это время они думали, что Ася спит, но она просто закрылась. Сначала, просто стучали, переглядывались. Снаружи бушевала неясность: может, упрямство, может, обморок, может, заклинило дверь… Они не знали. Внутри – ни шороха. Та же тишина. Ася молчала. Но всё это время, медленно, будто из глубины, поднималась с кровати и шла к двери. Она не могла ответить. Не то чтобы не хотела, просто не могла. Конечно, уже пару дней до этого она была слишком тихой, но, наверное, как всегда. В тот самый момент, когда папа уже готовил плечо к удару, а Саша – в паузе – позвала: “Мама, ты здесь?” – замок щёлкнул.
– Я не могла встать с кровати, – едва слышно, уже лёжа, сказала Ася.
– А мы сюрприз тебе приготовили, – заманивала её Саша.
– Я не могу, правда… сил никаких. Я ещё немного полежу, – а у самой слёзы текли и впитывались в мокрое пятно подушки.
– Саш, иди к бабушке в комнату, поиграй ещё немного, – и папа мягко закрыл за ней дверь.
Целый час Саша слышала его голос, доносившийся глухо, будто из самих стен. А потом он вышел из спальни и опять сел на кухне.
Асе сегодня исполнилось тридцать лет.
Она лежала на кровати, и простыня над ней еле заметно тряслась от всхлипов. Иногда поднималась, от чересчур глубокого вдоха. Больше движения было от солнца, медленно продвигавшегося по полу, чем от самой Аси. Она почти не шевелилась. Только дышала. Уже несколько дней она не спала. И пространство внутри тела было залито белым шумом – тонким, жалобным, бесконечно шипящим.
После разговора с мужем она даже попыталась приподняться. Села, но под тяжестью мыслей снова сползла вниз. Будто поникший цветок, которому не хватило воды.
Ася успокаивала себя, пыталась отвлечь, говорила себе, что всё хорошо. Что именно хорошо, она не знала, но цеплялась за то, что есть, за то, что видела через слезы. У неё есть дом, дочь, муж, мама, занавески, кровать и одеяло. Она старалась зацепиться взглядом за то, что кто-то живёт в худших условиях. А у неё есть руки, ноги, возможность писать картины – всё хорошо. Следы слёз, которые только успели высохнуть, опять намокли.
Белый шум.
Надо…
Но белый шум снова заглушал мысли.
В голове словно включился старый кинопроектор. Слайды крутились нещадно, один за другим, без передышки, без возможности остановить или переключить. Они навязывали себя, давили, не оставляя ни шанса уснуть, ни силы двинуться, ни взглянуть на всё происходящее ясно и просто. “Всё хорошо” – это было лишь эхо, заглушённое нарастающим хаосом: прошлым – запутанным и болезненным, и будущим – расплывающимся, разбивающимся на осколки несбывшегося.
Папа умер, когда она только вернулась из училища.
Слайд накладывался на слайд – покупка первого попавшегося белого платья, словно попытка ухватиться за что-то знакомое в рушащемся мире. Но контроля не было. Не было выбора. Всё рвалось и крутилось в вихре, который она не могла остановить. Белое платье казалось чистым, но она бежала в нём от непонимания, поспешно выйдя замуж.
Следующий слайд – рождение дочери.
Всё сжималось, сминаясь в нечто неразборчивое, давящее, раздирающее изнутри. Она стала пленницей этих слайдов и не могла вырваться.
Слайд. Рисует портреты на заказ. Голос за кадром добавляет… но не картины… Начинает накатывать чувство покинутости и одиночества, будто она стала самой себе не нужной. Опять всплывает папа, он так и не успел побывать на её выставке, не увидел её прогресс, её картины. Когда она вернулась, он уже был совсем другим. Рак забирал силы, и он просил не говорить об этом ей, чтобы она спокойно училась.
Следующий слайд, но чувства те же: муж не понимает искусства, не интересуется ей, только работает, погружённый в свои заботы.
И вот ей тридцать лет. Она лежит. Она ничего не добилась. Она даже уже не считается молодым художником. Слайд разворачивается: отучилась в лучшем художественном училище, на отлично – так, что её свету завидовали все выскочки. А картины она до сих пор не рисует.
Слайд гаснет.
Она исполнила свою единственную мечту. И другой у неё просто не было. Она не представляла, что будет дальше – что делать после училища, что выбирать, чем жить, что писать, где выставляться. Вопросы взрослой жизни назревали, но ответа у неё не было. Когда она вернулась из училища, не почувствовала облегчения от дома. Папа выглядел ужасно. Ночами преследовали кошмары, крысы, шуршащие по углам. Она не могла помочь ни себе, ни ему. На эту скорбь накладывался другой слайд: её подруга Маша осталась в Ленинграде, точнее, в Питере. Уже преподаёт в той же художке, вышла замуж, выставляет свои картины. Теперь Маша похожа на тех выскочек, на тех, кого раньше они просто завидливо наблюдали издалека. Они, наверное, собираются за чаем, обсуждают… искусство.
Когда она всë это успела? А мне уже тридцать. Ей тридцать. Тридцать лет, а я и десяти картин не написала, не то чтобы для выставки. Хотя бы так, чтобы было. Рисование портретов приносит хоть какой-то заработок, но я как будто в той комнате с крысами. Верчусь, стараюсь выжить. Мне уже тридцать, а я ничего не сделала. Зачем я вышла замуж вообще? Я так скучаю по папе, а мама меня не понимает. Она совсем не скучает по нему? Она хоть кого-то любит? Свою дачу? Хоть её. Это уже не полжизни, это уже все. Конец. Я не успела даже понять, как хочу жить, а уже тут лежу. Не успела написать картину, по которой меня будут помнить. Мне надо собраться, надо начать жить. Как Маша. Как художник, как мать. Почему я не могу перестать плакать?
Ася пыталась запихнуть себя обратно в жизнь, но всё внутри сопротивлялось – для неё там больше не было места. Слайды продолжали искажать всё: её лицо, лицо мужа, лицо дочки. Лицо дочки. Саша. Собрав остатки сил, Ася поднялась, чтобы дойти до туалета. Это не самое подходящее место для жизненного рывка, но она хотя бы смогла это сделать. А открыв дверь увидела кухонный стол.
– А вы тут стол накрыли… – голос сорвался. Её передёрнуло от стыда, – Всё это время… – она вытерла щёки ладонью, заставляя себя смотреть, и добавила сначала для себя, – Но я соберусь… Надо, чтобы вы поели, хоть… – замельтешила, не зная, куда себя деть.
Сжалась внутрь себя, как улитка в раковину. И в этот раз – смогла. Не “запихнуть себя”, а – дотянуться. Увидела в этой глубине глаза дочки. Саша смотрела на неё из самой тишины. Ася осторожно “достала” её оттуда и позвала на кухню.
– Саша, идём скорее, я тут.
– Ты заболела?
– Да, Саш, что-то я плохо себя чувствую.
– Но тебе лучше?
– Немного, давай кушать.
– С днём рождения!
– Спасибо, Саша.
– Тебе понравилось?
– Как накрыт стол? Я не ожидала… Это волшебно, – в горле защипало, она едва не расплакалась, но сдержалась. Натянула улыбку, выдавила из себя тепло, – Начинайте, я сейчас в туалет схожу, – и погладила дочку по голове. Улыбнулась ей, как только могла. Напрягая мышцы лица, чтобы они не поплыли вниз да вкривь.
Ждать уже было не нужно. Саша набросилась на мармелад, не дождавшись чая. Потом попробовала всё, что лежало на столе. Это ей давалось с трудом, но она старалась. Ася потягивала чай, делая вид, что жует овсяное печенье, лишь бы не расстраивать дочку. Хотя обстановка и была гнетущей, она смотрела на Сашу и улыбалась. Поблагодарила за цветы. Спросила, как дочка это всё придумала. Сдерживая дрожь подбородка. После чая Ася сказала, что вернётся в кровать. Муж, обронил что-то вроде:
– Ну, отдохни… – но звучало это так, будто он дожидался момента уйти, от призрака…
…Не мать. Не жена. Не художник. Ты вообще понимаешь, как ты выглядишь со стороны? Твоя дочь так старалась, а ты только о себе и думаешь. Лежишь. Бесчувственная, а мы пляшем вокруг тебя. Лишь бы что. Я не могу так больше. Не могу видеть это, это угнетает и пугает. Ты больна? Нет. У тебя что-то болит? Нет. Так веди себя нормально.
Это был чёткий и красочный слайд, с голосом, с интонацией, со словами, которые каждый раз при прокрутке звучали всё грубее, всё ехиднее. Слайд чернел, насыщался обидой, презрением, досказанным и несказанным. И потом – он это сделал. Он ушёл. Не выдержал её. Асе даже стало легче. Конечно, грустнее, и стало окончательно ясно, что она не достойна любви. Но легче. И тогда она встала с кровати. Начала опять работать. Купила книгу “Великие цитаты женщин”, и стикеры, яркие, липкие, спасительные. Сначала приклеила их в одной комнате, потом – в другой. Потом они заполонили всю квартиру. Каждый стикер, как пластырь. Как шаг вперёд. Как попытка перекрыть собой взгляд мужа и матери. Мама смотрела с тем же вечным неодобрением. И косилась на ещё один новый стикер, как на гусеницу.
Дочка, ради которой она старается, больше не смотрит на неё – просто не понимает. Ася не может объяснить, хотя уже никто не спрашивает её, почему она снова не спала, почему встаёт к обеду, почему не ест и иногда не выходит из комнаты. Иногда она просто не может что-то сделать. Иногда – совсем. Даже поднять чашку. Даже расчесаться. Даже говорить. А жизнь тем временем идёт своим чередом. Не останавливается, не ждёт.
– Ты может маму дождëшься?
– Я не могу, доч.
– Но она скоро уже придёт.
Папа продолжил складывать вещи, трамбуя их в чемоданы, засовывая в пакеты пиджаки и рубашки.
– Меня машина внизу ждëт.
– А как же мама?
– Я уже с ней поговорил.
Саша стояла в дверях спальни и рывками смотрела в окно – может, она успеет увидеть машину, которая ждёт папу.
– Знаешь, я хотел тебя по-другому назвать, но мама твоя уперлась и всë тут.
Саша стояла и смотрела. Стараясь даже мысленно позвать на помощь. Но никто не приходил. Был только папа. Но и его будто не было. Ведь она была именно Сашей, а он, выходит, представлял на её месте другую девочку. Ту, которой можно было бы дать другое имя. Он собирал вещи небрежно, чужими руками, будто это не его пиджаки, не его рубашки, не его дом. Машина ждала внизу. Он собирался уехать – навсегда. А Саша смотрела, как он не смотрит на неё.
Саша росла, и, видя иногда белую «Ниву», вздрагивала в мыслях: вдруг это папа. Сначала – “а вдруг”. Потом – злость и отчаяние, а потом и вовсе ничего. Мысли спрятались так далеко, что уже нельзя было понять, что именно вызывают белые машины. Саша отчаянно старалась быть не похожей – ни на маму, ни на папу. Больше всего она общалась с бабушкой. Бабушка не ушла далеко от них, но хотя бы говорила правду. И с ней всё было просто, сразу видно, какое у неё настроение. Так казалось ребёнку. Это успокаивало. В мире, где всё шаталось и молчало, хотя бы одно лицо оставалось читаемым.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.