Мерак

– В самую жару? – успела вставить опять она.

– Подумаем ещё, как тут будет обстановка. Я уже искупалась, пока вы спали. Красивое время поймала, – сказав это, она почувствовала, что может этими словами разрушить таинство, и немного сбавила темп, – Вода бодрая, спокойная такая была, хоть перестала чесаться. С утра тут хорошо, я уже поела, – наконец закончила Ася, выплеснув все накопившиеся слова.

Солнце набирало высоту, и, выходя на него, вспомнилась вчерашняя поездка в автобусе, её никому не хотелось повторять. Они задержались до вечера. В тени прохлады солнце поднималось всё выше, выравнивая тени, высушивая следы на песке. Помимо них остался главный жрец, провожающий всех, и ровно столько людей, сколько вмещала последняя лодка. Разговоры стали мягче, ровнее, и даже Ася смогла немного расслабиться в этом маленьком кругу. Ей помогли собрать палатку, донесли до лодки, выгрузили. Она почти ничего не говорила, только смотрела, как река меняет цвет.

– Охренеть, это прям все видели, как мы возле костра плясали? – удивилась дочка Катерины, увидев иву с этого ракурса и точный просвет между деревьями. Она представила, какой был вид с этого берега – на их хоровод в темноте.

– Как ты сказала? Охренеть? – уточнил жрец.

– Ну да, капец же, как видно было.

– Вот, молодежь как говорит, в самую точку: охренеть, капец, – после этого засмеялись все, кто шел рядом.

– Они шли по пирсу, а потом замерли на асфальте набережной в вежливых прощаниях. Пока дочка всё ещё удивлялась, как хорошо видно иву с этого берега. Ася спросила дорогу до автобуса.

– Идите через гаражи, и там остановка будет чуть правее.

– Благодарю. До свидания, – и обращаясь уже к Катерине, – Значит мне неправильно рассказали, надо было до городского пляжа выходить. Тогда бы все правильно было. Чуть вперед от остановки и через дорогу. Через гаражи.

– Будем знать, нам сказали ещë через выходные будут собираться, если погода позволит. Я записала номер телефона жреца нашего. Можно будет узнать про ещё какие-то мероприятия.

– Я всё же останусь при своем мнении, что слишком всë было. Слишком шумно, я представляла себе всё иначе. Скорее всего моё впечатление будет не перебить, и я не поеду ещë раз с этими людьми. Но, а вам если понравилось, что ж, значит эта поездка была полезна.

Дочка косо посмотрела на маму и в еë глазах прочла: это же Ася Александровна, и отвернулась, поняв, что обсуждать они это не будут. Это же Ася Александровна, – ещё несколько раз она повторила про себя. Посмотрела с прищуром на солнце и погрузилась в воспоминания о прошлом дне. Как она плавала, как русалка; складывала травинки и доставала занозы из ступней. Искала себе подходящего парня в толпе, но так ни с кем и не познакомилась; она была гораздо младше всех, и от этого не придала должной значимости всему происходившему.

Ася увела разговор, стала рассказывать, где ещё бывала. Предлагая Катерине, как-нибудь поехать в одну деревню, куда можно попасть только на корабле. Там, по её словам, гораздо тише и красивее.

За некой слабостью, Ася никогда не выглядела ущемленной или что её можно заставить делать то, что она не хочет. Говорила Ася довольно прямо, но за словами не всегда угадывались мотивы. Хотела мало. И даже это – не всегда. Но.

Преподавание в изостудии давало ей уверенность, но не удовлетворение. Во всем она оборачивалась и находила – "но". Находясь на натянутой струне ожидания, которая лопалась каждый раз, когда она до неё дотрагивалась.

“Тётя Ася пришла!” – как-то засмеялся мальчик, когда она вошла в изостудию. Она не поняла, в чём смех: не смотрела телевизор и не знала, какую рекламу все тогда обсуждали. И вот так случалось всегда, как и многое другое – происходило незаметно для Аси, скользь, в другом ритме жизни.

1983

После окончания одиннадцатого класса, буквально на следующий день Ася пришла в парикмахерскую.

– Мне мешаются волосы, – садившись в громоздкое кресло сказала она. Парикмахер, женщина с усталым лицом и неуместным макияжем, с выцветшими тенями, явно пыталась скрыть возраст, но только выделяются обвисшести. Кольцо на цепочке билось о грудь при каждом шаге, и даже сейчас, когда она наклонилась к Асе и тронула волосы, оно звякнуло. Приподняла пряди, пробуя на вес.

– Волосы жидковаты, каре бы, конечно, – пробормотала, глядя в зеркало, трогая и поднимая во всех стороны русые волосы.

– Они будут еще больше мешаться.

– Ты уверена, что хочешь отстричь совсем по-мальчишечьи? – будто прочитав мысли, которые Ася боялась произнести.

– Они тогда не будут мешаться.

– Чёлочку сделаем аккуратную такую… Да, так будет лучше. А то хвостик как… извиняюсь, как у к… слоника – ни вида, ни толку. Садись удобнее. Сейчас сделаем тебе женскую стрижку. Будешь выглядеть модно.

Ася еле кивнула. Но внутри дрогнуло. Женская стрижка. Модно. Она вгляделась в девушку, отражающуюся в зеркале. Та, только что окончила школу и собиралась поступать в художественное училище. Смотрела на себя, на своё будущее, и одновременно на прошлое. На волосы, осыпавшиеся на коричневые квадраты плитки, что становились отлетевшей чешуёй. Следя за тем, чтобы парикмахер была занята её перевоплощением, Ася всё это время смотрела себе в глаза. И старалась измениться – изнутри. Полагая, что если не отводить взгляд, если не моргать, не убегать, внутри проявится живое, а остальное – отпадёт, уйдёт.

И правда, на душе, с каждым пролётом волос вниз, становилось всë легче. Вместе с этими тонкими, запутавшимися нитями она сбрасывала и груз. Но как только это ненужное было отброшено – всплыл страх. Страх того, что её задуманное может не сбыться. Что её не примут. Не увидят. Не признают. Но побыв в этом состоянии, падающие волосы, возвращали еë к действительности. Точнее, к причине, по которой она сюда пришла. Когда Ася рисовала все нужные работы для приëма в художественное училище, волосы то и дело вырывались из-за уха, щекотали щёку, прилипали ко лбу, иногда тянули кожу так, что начинала болеть голова. Иногда было ощущение, что они мешают думать. Именно поэтому никому не сказав, решила остричь их. И держась за эту мысль. Если не примут в лучшее училище, по крайней мере, избавлюсь от того, что мешает. И это уже будет полдела. Полдела для всей дальнейшей жизни.

Страх быть не принятой кем-то начал понемногу меркнуть.

– Полегчало, – это единственное, что Ася сказала после стрижки.

– Тебе хорошо, стала интереснее, не всем идут короткие стрижки, даже я не сразу это поняла. Многие боятся коротких стрижек, а ты явно знаешь, что хочешь. Молодец, – сказала парикмахер, принимая деньги.

Вернувшись к дому, Ася немного покрутилась возле подъезда. Слова парикмахера звучали внутри всю дорогу, подбадривающее, точно: “Ты явно знаешь, чего хочешь”. Она пыталась подготовиться к тому, что скажут родители. Но ведь это невозможно. Так, что она набрала побольше воздуха в лёгкие и зашагала вверх по лестнице, стараясь крутить только эти слова. Поверх других.

– Баа, ты что сделала? – воскликнула мама, увидев дочь в коридоре.

– Мне, мешались они.

– Заколками не пробовала пользоваться? Баа, совсем как мальчик! Ты себя видела?

– Видела. Мне парикмахер сказала, что у меня был хвост, как у слона – никакого толку.

– Больно-то она понимает, раз согласилась остричь длинные волосы.

– Мне так нравится. Но это даже не новость, – быстро протараторила Ася, пока мама опять не растянула: “баа”.

– Сегодня день, когда надо рубить на корню?

– Не знаю. Папа дома?

– Да, где ему еще быть? Сейчас позову, иди на кухню, – сказала мама и ушла звать папу, но всё равно обернулась и протянула, – Бааа.

Мама открыла дверь в большую комнату. Папа, как всегда, сидел за своим столом, разбирал бумаги, аккуратно перекладывая стопки с места на место. Кто знает, донеслось ли до него это протяжённое “бааа” или он просто сделал вид, что не слышит. Иногда граница между этими двумя состояниями у него исчезала.

Шёл двадцать второй год с момента их знакомства. В другой жизни, в другом городе. Иногда это вспоминала она – между дел. Иногда он, когда взгляд застревал на одних и тех же строках в документе. Как они, тогда, переехали из Воронежа, почти сразу после росписи – квартиру могли получить только семьи и поэтому недолго думая, они расписались и согласились на переезд. Новый завод, рядом – новострой, с одинаковыми бежевыми или желтоватыми домами. Тогда этот район был на отшибе города. Но двухкомнатная квартира и перспектива сложились в одну цель – цель мужа и отца: работать.

После самого долгого ожидания в жизни, на кухню вошла мама и папа. Мама никогда не понимала Асиной тонкой души. А папа поддерживал, и поэтому она и волновалась, и нет. Старалась просто держаться за свою мечту.

– Гармония цвета мне ближе там, – сказала Ася, глядя на папу. Это было её объяснение, короткое, честное.

– Но это же очень далеко, – возражала мама, ещё не осознав важность грядущего события. Да, её дочь с самого детства рисовала – часами, тихо, не отвлекаясь. Но ей и в голову не приходило, что это когда-нибудь станет профессией. “Художник от слова худо”, – говорила ей мама. И повторяла это с детства, не как оскорбление, а как очевидность. А тут дочь сообщает, что едет с подругой со школы подавать документы в дальнюю даль. Что хочет поступить в самое известное художественное училище, потому что, по её словам, гармония цвета ей там ближе? В дальней стороне, где придётся прожить четыре года. Вместо того чтобы пойти на завод и уже сейчас зарабатывать деньги. Ну и рисовать, когда захочется – разве этого не хватит? Это же не работа. Это же… баловство.

Они ещё долго стояли на кухне, обсуждали. Мама Аси то садилась, то вставала, ходила туда-сюда и всё разглядывала Асину голову – новая стрижка означала, что она приняла решение и даже не посоветовалась. Папа стоял в проходе и пытался подобрать слова, чтобы не оказаться помимо всего прочего между двух огней. Но решение уже было принято. Он лишь смотрел на кудахтанье жены, спокойно, с некоторым отчуждением.

И вдруг подмигнул дочке. Это означало, что мама в конце концов успокоится. И всё будет хорошо.

– …Ленинград встретил колкой сыростью, бьющей в лицо. Мы приехали за день до первого сентября, чтобы не жить в таких условиях чуть дольше, чем надо. Конечно, все обстоятельства я скрывала от родителей, чтобы меньше переживали, – начала Ася с середины, чтобы успеть выстроить цепочку событий, – Идëшь, а львы со всех сторон наблюдают, вытягивая странные лица, как будто высмотрели кого-то, но не тебя. Пока ты смотришь на них – они неподвижны. Но стоит отвести взгляд, чувствуешь, как они выворачиваются, чтобы разглядеть именно тебя. Мокрый снег. Тут же туман. Фонарь в арке качается, как маятник. Тёмные дома. На плохо освещенных улицах. Те, что блистали петровским барокко летом. Рельеф примытый постоянной сыростью, слезился. И моё воодушевление этим городом стало с печальным послевкусием. Колоннады выбивали из-под крыш мощью, если долго на них смотреть. Белые цветы, кажущиеся изящными при солнце, в серости набухали… Мы выходили писать с натуры, и в солнечные дни и даже безветренные, но это уныние никак не выходило из меня. Я мëрзла там постоянно. Мое первое впечатление, что меня тут ждут – было обманчиво. Мы с Машей, моей одноклассницей, держались под руки, что было теплее. И, конечно, чтобы не потеряться. Как мы нашли эту ужасную комнату?

Мы приехали поступать летом – счастливыми, сияющими. Стояла прекрасная солнечная погода. Большой город, казалось, распахнул перед нами двери, и я ни на секунду не сомневалась, что смогу поступить. Конечно в поезде у меня были совершенно другие мысли, уснуть я так и не смогла. Но стоило выйти из вагона, оказаться там, где я мечтала быть, я почувствовала: не зря приехала. И с большими папками под мышкой мы шагали по улицам, стараясь избегать общественного транспорта, чтобы посмотреть архитектуру, наполнить лëгкие воздухом, чтобы хватило отваги до первого сентября. Не замечая маленький дорожных сумок в руках – мы шагали.

А потом купив газету с объявлениями об аренде жилья, мы были не просто озадачены, мы буквально сели на какую-то лавочку, цены были отличительными от нашего небольшого города. Работу на неполный день было почти невозможно найти. А если и найти, с неё бы всё равно не хватило, чтобы устроиться по-настоящему. Краски, бумага, двухнитка, карандаши, масло, кисти – мы сидели и перечисляли это в голове. Нам нужно было не только жильё, нам нужно было всё.

И тут, на последней странице, мы заметили объявление об аренде комнаты.

Очень далеко от училища. Нам по деньгам была доступна только эта комнатка, но так далеко от училища, что мы садились на первый холодный троллейбус, потом, через час пересаживались и ехали ещë – через мост. Чуть больше получаса на автобусе. Пару раз в лето, мы прорывались выходить – гулять. Но в основном гуляли по набережной в обратном направлении – в сторону комнатки – оттягивая, сколько возможно, момент возвращения. Больше по планерам гуляли, ища уютные улочки.

Выходить из комнаты было праздником. Там стояли две пружинные кровати, лакированный стол у стены напротив двери, два стула. Шкаф с одной не открывающейся половинкой. Думаю, если бы мы всё-таки открыли еë, шкаф бы тут же развалился на части. Люстра светила тускло. Но "люстра" – это не то слово, которое можно представить буквально. Скорее, она выдавала возраст дома, хозяйки, и всего города в целом. Светила точно вниз, под себя, будто нарочно, чтобы ничего не разглядеть, не вдаваться в подробности этой жизни. А потом, как можно скорее вычеркнуть эту комнату из головы, как страшный сон. Что, если честно, не совсем удалось. Но ведь самое главное, что было – искусство.

В первые дни, когда мы заехали было спокойно. Не смотря на фанеру, которым была обита комната, мы прибывали в возвышенном настроении. Мы смогли! Эта была великая удача, что нас двоих взяли в это училище. Я бы одна не потянула комнату, а где искать соседку не представляла. Хотя, конечно думала над этим стечением обстоятельств и была готова спрашивать в училище и подавать объявление в газету. Но такое жилье предлагать – это было просто несуразно и стыдно. Многие, да, практически все, учащиеся были из этого города, так что они не особо понимали, что такое приехать из другого города за несколько тысяч километров. Да, и в целом не общались с нами, считая нас деревенскими выскочками, которые чудом попали в столь замечательное художественное училище. У них были родители профессорами, заслуженными художниками и вообще… у них было всё то, что мы себе не могли представить, из комнаты обшитой фанерой.

Примерно через неделю, мы услышали первые поскрипывания, скрежетания за стенами. Через месяц стали просыпаться от топота прямо под кроватью. А потом увидели их воочию: светящиеся глаза крыс, которые собирали каждую крошку, забирались на стол, вынюхивали, ели то, что мы забыли убрать. “А что я сделаю? Тут крыс много, вы что крыс не видели?” – спокойно отвечала хозяйка дома. На вид она была жадная, но скорее от нужды. Каждый кусок кожи на её лице был сморщен, огрубел, как старый, перетянутый ремешок, который давно заменили на новый, а этот, забытый, пересох, и теперь корчится, сжимаясь сам в себя.

Мы пытались что-то придумать в первый год, но крыс становилось больше. Наше недосыпание и натянутые нервы от страха в какой-то момент перестали вытягиваться, и мы просто были рады, что уходим утром и возвращаемся поздно вечером.

На третий год фанеру от крыс пучило, они кишили там как в утробе. Я боялась даже представить, что будет, если эта фанера в один из дней не выдержит и лопнет, треснет. Мы не говорили об этом с Машей. Просто покупали еду ровно на один раз, кутались в одеяло не высовывая носа, запирали в шкаф краски и бумагу. Вот так и жили. А куда было деваться – мечта она длиною во всю жизнь, а это всего лишь три года и десять месяцев.

Денег не хватало и при этом ужасе, всё равно. Первый год был самый холодный, голодный, страшный… Однажды я возвращалась в нашу комнатку после учёбы, точнее, с магазина. Краски купила, не рассчитав, на последние деньги. Я думала, что ещё остались, где-то в карманах… Но там было пусто. И мне пришлось идти пешком. Хорошо, было не очень далеко. И вот, в этот жалкий миг, поднимаю глаза, как будто прошу о помощи. Кого? Не знаю. Просто, как шальная мысль. Пришла, вылетела. Я была в отчаянии. Но продолжала идти. Ещё минут двадцать оставалось. Представляю, как скажу Маше, что мы сегодня не будем есть. Так стыдно было до дрожи. Я хватала холодный воздух ртом, подняла глаза, опустила… и выдохнула.

И тут кошелек, прям под ногами. Мимо никак не пройти.

Я поднимаю его, оглядываюсь. Никого. Ни шагов, ни голосов. Некому сказать: "Вы не потеряли?”. Стою. Слушаю. Вдруг кто-то бежит, спохватился? Но всё по-прежнему: тихий, прозябший вечер. Ни души. Ни шороха. Никого.

Прохожу пару кварталов, понимаю, что так сильно держу в руке кошелек, что рука начинает от напряжения неметь и гореть одновременно.

Но побоявшись зайти с кошельком в магазин – бегу в комнатку, к Маше. Уже не чувствуя усталости и холода в пальцах ног. Бегу, словно украла этот кошелек. Прибегаю, разжимаю руку, с трудом, отдаю молча Маше. Она так же молча берет. Раскрывает его. Боясь, наверное, спросить откуда он у меня – потому что в тот самый момент это было совершенно не важно, – Ася выдохнула, – Этих денег нам хватило, чтобы покупать что-то кроме кильки и заплатить за комнату. Ещë платить приходилось за такой страх… Но тогда, впервые, я почувствовала, что не одна. Что кто-то рядом. Кто-то видит. Может помочь, если всё совсем плохо. Благодаря этим деньгам, мы могли даже позволить себе чай… Овсяное печенье…

Перед Асиными глазами всплыли подробности ночей, когда, перебарывая себя она старалась уже не плакать. Тонкая грань фанерной стены и стремления учиться писать, волшебным образом преобразовывались в похвалу учителей, в свет на холстах, в мир, который было видно лучше из тени. Холод стен заставлял мечтать, представлять новые возможности написания картин. И в отчаявшиеся времена не уезжать домой. Сжимать себя в руках при каждом шорохе и не двигаться. Придя в комнатку, как можно медленнее открывать дверь, чтобы крысы успели уйти.

– Правда один раз, когда слишком повеселели, на Машин день рождения. Тогда мы позволили себе впервые за два года сходить в кинотеатр. Благодаря конечно, моей находки, мы как будто вышли на финишную прямую. Деньги стали приходить легче: мы зарабатывали, рисуя портреты на заказ. Этого хватало, чтобы жить, раньше это даже существованием назвать было трудно. Мы выживали на кильке и бульоне с неё. И вот съев по большому куску торта, мы стали, спешив, думать куда деть оставшийся торт. Но поскольку настроение было слишком хорошее, нам придумалось только одно: подвесить торт на люстру. На что? На пояса от осенних пальто! Мы хихикали, спешили, билеты на сеанс лежали тут же на столе, мы сидели на них, завязывая, как можно выше пояса. Примеряя приблизительный рост крыс, а потом, когда сами слезли со стола. Додумались его отодвинуть подальше от нашего сооружения.

Торт парил, ещë покачивался. Мы смеялись от нашей идеи. Взялись с Машей, по привычке, под ручку и выбежали из комнаты. Опаздывали.

Кинотеатр, тёплый вечер – это было настоящим событием для нас.

Но когда мы вернулись, поняли, что недооценили крыс. Крышка от торта валялась на полу, торта естественно не было. Подвешенные качели с поддоном всё ещё висели на месте. Как так? Посмотрев друг на друга мы прочитали в глазах друг друга этот вопрос. Крысы и так-то уже совсем не стеснялись и шебуршились и днëм и ночью. А теперь мы явно поняли, что на кровать они забрались бы с лëгкостью, но соблюдали границы, в чëм мы были признательны. Но до этого момента совсем не ценили и наивно полагали, что они просто не могут.

Ася вздрогнула, пытаясь снова оказаться на своей кухне, в знакомом уюте. Она молчала уже какое-то время, глядя в окно. Подруга качала головой, представляя, как её тонкая натура пережила всё это. Хотела было пошутить: зато тараканов не было – но промолчала.

– Становление художником выглядит не всегда красиво, – очнувшись, тихо сказала Ася.

– Как ты такое могла пережить? – вздохнула подруга, – Я вот от одной мысли об этом сжимаюсь. Ася, у меня даже слов нет.

– Да, у меня тоже. Но это было давно.

– Я, когда работала швеей, у военных, сейчас вспомнила, один раз задержалась на работе, сижу шью, и тут чувствую, что на меня смотрят, поворачиваюсь, а там огромная крыса смотрит на меня. С размером с кошку. И понимаю, что все рассказы про больших крыс не были преувеличением. И она смотрит на меня так, как будто меня тут не должно было быть. Я медленно поднимаю ноги и сажусь на стол. Потому, что истории ходили разные. И про бешеных крыс, от которых и не отобьешься. Крыса еще какое-то время смотрит на меня и спокойно уходит, делая мне превеликое одолжение. Я жду минуту, наверное, потом дергаю пальто с вешалки, сумку, выключаю свет, хлопаю дверью и бегу. И это была одна крыса, и на работе, так что я могу себе представить твой ужас и одновременно не могу представить, как ты могла спать. Это огромное достижение. Да уж, вот это история, там же в военной части один приучил крыс приносить ему драгоценности за еду.

– Катерина, давай больше не будем, – и выдавив из себя, добавила, – Про крыс.

1995

Ранним утром субботы, муж Аси, аккуратно проскользив по простыне, вынырнул из кровати, а потом так же тихо вышел из комнаты. Солнце нежным светом, длинными лучами, обрамляло макушки деревьев, выглядывающих из колодцев домов. Тюль между занавесками чуть колыхалась от тёплого воздуха, а воробьи спорили, как всегда, не догадываясь, что в выходные можно было бы и отдохнуть от перекличек. Заставляя себя думать об этом, он открыл дверь и в дверях кухни увидел дочку. Удивившись её собранности, он немного вздрогнул. Даже не сообразил, что сказать. Может быть, стоило похвалить. Или хотя бы сказать: доброе утро. Но так и постояв, держась за ручку двери, будто для этой ситуации у него не находилось подходящих слов, он вдруг понял: для начала надо закрыть за собой дверь в спальню, чтобы не разбудить Асю.

Папа с дочкой ещё вчера договорились о том, что подготовят маме на день рождения сюрприз. План придумала Саша, сама, до последней детали, а папа, поводив головой, согласился. Но то, что дочка сама встанет пораньше, оказалось неожиданностью. Он думал, проснётся, заглянет в комнату, увидит, как она ещё спит, и тихо пойдёт выполнять задуманное. Но она была готова, не совсем одета, но бодра в предвкушении. И жестами показывала ему, что пора одеваться и выходить.

Время было около восьми. Первый выходной никак не располагал к раннему подъëму, и папа постоянно зевал. А Саша светилась уверенностью, каждым движением, каждым взглядом. Всё в ней говорило: сюрприз получится. Она уже была довольна собой и происходящим. Эйфория от подготовки подарка – уникальное чувство не всем подвластное, оно заставляет рано просыпаться, а в некоторых случаях вовсе не спать. Конечно, Саша накануне говорила, что надо встать ещё до солнца, чтобы всё успеть. Но папа её остановил: “Магазины всё равно будут закрыты”.

Саша со своими мыслями, папа с желанием ещё поспать, на голодный желудок молча оделись и вышли из квартиры.

Городская тишина. Всё напоминало о том, что ещё слишком рано вставать. Асфальт был в ярких пятнах, небо в кучевых облаках. Звуки будней отличаются от выходных. В них нет спешки, нет мыслей, создающих привычный фон. Утро вообще невозможно спутать с другим временем дня. Оно превращает слово “надо” – в мгновение, “сон” – в иллюзию, “аромат” – в благовеяние. Пока они шли по тротуару, ни одна машина не проехала. Только на другой стороне улицы кто-то гулял с собакой. Но это не считалось. Мысли при рассвете совсем иные, мягкие. Даже если, не выспавшись выйти на улицу, на такую тихую, можно на время забыть об отягощениях жизни. И, вдыхая в кои-то веки воздух. Свежий. Нарастающий. Наконец-то вспомнить, что такое – дышать. Дышать, пока никто ещё не успел испортить его своим присутствием.

Рынок находился в следующем квартале, за детским садом. Нужно было пройти вдоль металлического забора – когда-то выкрашенного в зелёный, а потом в жёлтый. Прутья образовывали ромбики, а в середине были вставлены разноцветные квадратики. Саша всегда их считала, проходя мимо. Иногда получалось пять жёлтых подряд, иногда пять красных. С бабушкой они считали все, но Саша каждый раз забывала, сколько их, десять, пятнадцать? Она немного путалась, дойдя до десяти, а дальше знала только число “пятнадцать” и ещё какое-то, которое всё вертелось в голове, но так и не довертелось.