Жатва Тихих Богов

Это была декларация.

Он больше не прятался в тени. Он вышел на свет. Он не просто убивал – он творил, создавая жуткие инсталляции из плоти и крови, оставляя их на всеобщее обозрение. Он наслаждался не только процессом убийства, но и ужасом тех, кто находил его работу.

Сердце – душа дома.

Печень – нутро очищения.

Легкие – дыхание земли.

Милада была права. Это был методичный сбор. Ратибор поднялся. В его голове не было страха. Только холодная, кристальная ясность и ледяная ярость. Убийца совершил ошибку. Чем наглее он становился, тем больше следов он оставлял. Вдалеке, на кромке поля, Ратибор заметил то, на что испуганный крестьянин не обратил внимания.

Свежие следы от копыт. Глубоко вдавленные в рыхлую землю. И форма подков была ему уже знакома.

Полумесяцы.

Он оставил свою визитную карточку.

Ратибор медленно пошел по следу, оставляя за спиной жуткую картину распятия в золотом море ржи. След вел не в сторону города. Он вел в сторону реки, туда, где за Лыбедью, в степном мареве, виднелись дымки костров.

Туда, где стоял стан печенегов. Охота переходила в новую фазу. Теперь у Волка был не только запах. У него был след. И он вел прямо в логово.

Глава 10. Следы в Поле

Ратибор отошел от оскверненного круга. Он намеренно отвернулся от чудовищной инсталляции в его центре: от пригвожденного серпами тела, от разложенных рядом кровавых, трепещущих на ветру легких, от роя жирных, жужжащих мух, пирующих на останках. Созерцание ужаса было роскошью, которую он не мог себе позволить. Ужас парализует. Ярость ослепляет. Ему же нужен был холод. Ледяной, отстраненный холод хирурга, изучающего опухоль, прежде чем вырезать ее ножом.

Он заставил свой разум работать. Игнорировать вонь, игнорировать святотатство, игнорировать подкатывающую к горлу тошноту. Он стал глазами и ушами.

Земля здесь, на краю поля, была мягкой, чуть влажной от утренней росы. Идеальной, чтобы сохранить отпечатки. Крестьянин, прибежавший в город, был так напуган, что бежал не разбирая дороги, оставляя глубокие следы от своих лаптей. Его следы были хаотичны, рваны – бег обезумевшего от страха человека.

Но были и другие.

Ратибор опустился на одно колено, проводя пальцами по воздуху над отпечатком, боясь его повредить. Это был не человеческий след. Это был след лошадиного копыта. Но что-то было не так. Дружинники, купцы, крестьяне – все в окрестностях Киева, кто имел лошадей, ковали их одинаково. Подкова была простой, цельной, в форме грубой, незамкнутой буквы "О". Практично, надежно.

Эти же следы были иными.

Они были глубже, чем должны были быть от обычной лошади. Животное, оставившее их, было тяжелым. Или несло на себе тяжелого всадника в доспехах. Или всадника и тяжелый груз. И сама форма… Она была другой. Четкий отпечаток в виде идеального, тонкого полумесяца. Словно подкова была не цельной, а состояла из двух отдельных, изогнутых пластин, оставлявших между собой пустое пространство. Или была цельной, но очень узкой, серповидной. Непрактичной для вязкой, лесной почвы Руси. Но идеальной для твердой, сухой земли степи, где важнее не площадь опоры, а острота сцепления.

Ратибор поднялся и медленно пошел вдоль цепочки следов. Их было немного. Убийца был осторожен. Он подъехал к краю поля, спешился, а дальше пошел пешком, чтобы не оставлять следов в самой ржи. Лошадь стояла здесь, у кромки леса, пока ее хозяин творил свой кровавый ритуал. Она топталась на месте, нервничала. Земля была истоптана в небольшом круге.

Он нашел то, что искал, через несколько шагов. Конский помет. Свежий, еще теплый, от него поднимался легкий парок. Ратибор без всякой брезгливости ткнул в него кончиком ножа. Разворошил. Внутри были непереваренные стебли ржи и… что-то еще. Жесткие, волокнистые травы, которые не росли в здешних заливных лугах. Ковыль. Полынь. Сухие травы степи. Лошадь кормили не местным сеном.

Все сходилось. Деталь к детали. Грязный клочок войлока. Необычная соль, настоянная на степных травах. Легкая, быстрая походка, не похожая на тяжелую поступь русича. А теперь это – главное, неоспоримое доказательство. Подковы степняков. Их ни с чем не спутать.

Цепочка следов вела от кромки поля к лесу, а затем выходила на старую, заброшенную дорогу, ведущую к Лыбеди. Туда, за реку. Туда, где на выжженном солнцем холме виднелись десятки, если не сотни, темных конусов печенежских юрт.

Ратибор выпрямился. Он больше не смотрел на поле. Он смотрел на горизонт. На дымки костров, поднимавшиеся в утреннее небо.

Раньше у него была лишь догадка, подкрепленная предчувствием и словами старой ведьмы. Теперь у него был факт. Железный, неоспоримый, отпечатанный в земле. Маньяк, потрошитель, жнец, пришедший за душами киевских духов, был не просто чужаком. Он был одним из них. Одним из "союзников", которым его князь позволил разбить стан у самых ворот города.

Холодная, черная ярость, которую он так долго сдерживал, начала закипать у него в груди. Он не дал ей вырваться. Он преобразовал ее. В решимость. В план.

Охота вслепую закончилась. Пора было навестить соседей. Но не как гость и не как посол.

Как волк, идущий в логово, чтобы вырезать того, кто посмел охотиться на его территории.

Глава 11. Горящее Небо

Ночь навалилась на Киев, как мокрая, просмоленная шкура. После находки в поле город не просто затих – он умер. Улицы обезлюдели задолго до заката, превратившись в черные, безглазые коридоры между слепыми стенами изб. Единственными живыми существами, казалось, были дозорные на стенах Детинца, всматривавшиеся во тьму, и Ратибор, сидевший в своей каморке при княжьем дворе. Он не спал. Он чистил свою боевую секиру. Медленно, методично, он водил промасленным бруском по лезвию, и металл отзывался тихим, голодным шипением. Он готовился.

Первый крик "Пожар!" прозвучал со стороны Щекавицы, с западной окраины. Он был высоким, отчаянным, полным паники. Почти сразу ему вторил другой, с юга, со стороны Лыбеди. А затем загудел набат. Тяжелый, рваный, тревожный гул колокола ударил по нервам спящего города, как удар молота по наковальне.

Ратибор вышел на двор. Небо на западе и юге уже не было черным. Оно окрасилось в грязный, багровый цвет. Пульсирующее, живое зарево, словно кто-то расковырял рану на теле ночи. В воздухе запахло дымом.

Начался хаос.

Двери, еще час назад запертые на все засовы, распахнулись. Люди выбегали на улицы, полуголые, обезумевшие от страха. Женщины кричали, прижимая к себе плачущих детей, мужики растерянно оглядывались, не понимая, куда бежать. Паника, до этого тлевшая в темных углах, вырвалась наружу и обрела форму огненного зверя.

– Печенеги! – разнесся по толпе дикий вопль. – Напали! Жгут город!

Эта мысль была логичной и страшной. После череды ритуальных убийств нервы у всех были натянуты до предела, и теперь они лопнули. Толпа ринулась прочь от окраин, к центру, к Детинцу, к мнимому спасению, давя друг друга в узких улочках. Слышались крики боли, проклятия, треск ломающихся плетней.

Дружина пыталась навести порядок. Воевода Добрыня, выскочивший на крыльцо терема, рычал приказы, отправляя отряды на тушение и оцепление.

– Это диверсия! – кричал он, перекрывая гул толпы. – Они нас выманивают! Хотят, чтобы мы бросили стены! Держать оборону! Гасить огонь!

Ратибор стоял посреди этого ревущего безумия, как скала посреди шторма. Он не двинулся с места. Он просто смотрел на полыхающее небо и вдыхал запах гари. И в его голове все было ясно, как морозный день.

Он видел это раньше. На войне. Тактика выжженной земли, тактика отвлечения. Пока основные силы брошены на одну цель, небольшой отряд проникает туда, где его не ждут.

Дружинники, простые мужики с ведрами и баграми, даже воевода – все они видели одно и то же. Огонь. Угрозу. Нападение.

Ратибор видел другое.

Он видел ширму. Огромный, огненный занавес, за которым кто-то собирался играть свой собственный, тихий и кровавый спектакль.

– Горят амбары, – сказал он подошедшему молодому гридню, который пытался передать ему какой-то приказ.

– Да! Десяток, не меньше! С зерном! Нам зиму не пережить! – кричал тот, вытирая сажу со лба.

Ратибор покачал головой.

– Он не просто жжет амбары, дурень, – его голос был тихим, но прорезал шум, как нож масло. – Он жжет хлеб. Наш хлеб. Урожай с того самого поля. Он закончил свой ритуал. Он осквернил духа поля, а теперь уничтожает то, что тот давал. Он смеется над нами.

Гридень тупо смотрел на него, ничего не понимая.

– О чем ты?! Надо тушить!

Но Ратибор уже не слушал. Он смотрел не на пожары на окраинах. Он смотрел на реку. На темную, блестящую в отсветах пламени воду Днепра.

Пока весь город, вся дружина, сам князь смотрят на запад и на юг, на огонь, никто не смотрит на восток. Никто не смотрит на воду. А убийца, тот, кто оставил следы в поле, не будет возвращаться в свой стан по суше, где его могут перехватить. Зачем, если есть река? Небольшая лодка, пара гребков – и ты уже в городе, у причалов на Подоле, где в суматохе и панике никто не обратит на тебя внимания.

Он уже здесь.

Пока все тушили пожары, устроенные его сообщниками, он незаметно проскользнул в город под прикрытием хаоса. Не для того, чтобы жечь или грабить.

Он пришел за следующей жертвой.

Ратибор повернулся спиной к ревущей толпе и пылающему небу. Он перехватил секиру поудобнее. В то время как все бежали от огня, он пошел в самую гущу паники, против течения. Он шел не тушить амбары. Он шел на охоту.

Он не знал, кого убийца выбрал на этот раз. Духа леса, схоронившегося в роще на одном из холмов? Духа реки, который мог стать его следующей целью? Или кого-то еще? Но Ратибор знал одно: пока город кричал и горел, Мясник работал. В тишине. В темноте. И он, Волк, должен был найти его раньше, чем оборвется еще один нечеловеческий крик.

Эта ночь была идеальной для убийства. Весь город смотрел не туда.

Глава 12. Шепот в Корчме

Ночь пожаров прошла, оставив после себя смрад гари, черные остовы амбаров на горизонте и липкий, парализующий страх. Город забился в свою раковину еще плотнее. Но даже в самое страшное время есть места, которые продолжают жить своей, особой жизнью. Места, где страх либо уступает место пьяной удали, либо топится на дне мутной браги.

Корчма «Кривая Собака» на Подоле была именно таким местом. Дыра. Грязная, вонючая дыра, сколоченная из горбыля и отчаяния. Здесь собирались те, кому нечего было терять: грузчики из порта, мелкие воришки, дезертиры, пропивающие последний крест, и заезжие торгаши, слишком жадные, чтобы платить за постой в приличном месте. Воздух здесь был таким густым от пота, дешевого перегара, пролитого пива и дыма от сальных светильников, что его, казалось, можно было зачерпнуть кружкой.

Ратибор сидел в самом темном углу, за шатким, залитым брагой столом. На нем были не княжеские доспехи, а драные порты и простая льняная рубаха, намеренно измазанная грязью. Свои шрамы он не прятал – они служили ему лучшей защитой. В таком месте человек со шрамами вызывал уважение и страх, а не любопытство. Он заказал кружку самой дешевой, кислой браги и просто сидел, превратившись в тень. Он слушал.

Вокруг гудели. Большинство разговоров были предсказуемы. Обсуждали пожары, проклинали печенегов, спорили, кто будет следующей жертвой Мясника. Но это были лишь волны на поверхности. Ратибора интересовало то, что скрывалось в глубине. Те тихие, обрывочные разговоры, что рождаются между третьей и четвертой кружкой, когда язык развязывается, а мозг перестает контролировать слова.

– …говорю тебе, Вавила, сами напросились! – бухтел здоровенный грузчик с перебитым носом, обращаясь к своему тощему собутыльнику. – Князь их под бок пустил, степняков этих немытых, вот и дождались! Они же не люди, они твари!

– Да ладно тебе, Гриша, – икал Вавила. – Я с ними торгую иногда. Нормальные мужики. Шкуры у них хорошие. И кони.

– Шкуры! – рявкнул Гриша, стукнув кружкой по столу так, что брага выплеснулась. – А не ты ли мне вчерась сказывал, что они у тебя на рынке какую-то дрянь покупали?!

Ратибор напрягся, его уши уловили нужную ноту в общем гаме. Он не повернул головы, лишь чуть наклонил ее, продолжая лениво ковырять ножом столешницу.

Вавила, тощий торговец мелочевкой, смутился. Он огляделся по сторонам.

– Да тихо ты, орясина! Услышит кто…

– Да кто тут услышит?! Все свои! – не унимался Гриша. – Говори давай! Что за дрянь?

– Да не дрянь… просто… странные они, – Вавила понизил голос до заговорщического шепота, и Ратибору пришлось напрячь весь свой слух. – Подходил ко мне один. Молодой, красивый такой, с серьгой в ухе. Гордый, как княжич. Не торговался почти. Купил пучок полыни, чертополоха, болиголова… Все травы, что ведьмы для порчи берут. Я ему говорю: «На кой тебе, мил человек? Коней лечить?» А он так на меня посмотрел… – Вавила поежился, – как на червяка. И говорит, мол, «не твоего ума дело, смерд». И серебром заплатил, не скупясь.

У Ратибора внутри все похолодело. "Полынь и еще что-то чужое…" – так сказала Милада, понюхав соль из избы.

– А еще, – продолжал Вавила, уже не в силах остановиться, – они к Марфе-солеварке ходили. Которая черную соль с Топких болот таскает. Всю скупили! Весь запас! Марфа потом хвасталась, что на вырученные деньги корову себе купит. Я еще подумал, на кой им эта соль? Ею только кожу дубить, в пищу не годится, горькая…

Круг замкнулся. Печенеги. Странные травы, которые подходят для темных ритуалов. И черная болотная соль. Та самая, которой убийца чертил свои круги. И молодой, гордый степняк с серьгой в ухе… Это уже было не просто предположение. Это был почти портрет.

В другом конце корчмы завязалась пьяная драка. Кто-то кого-то обозвал, полетели кружки, послышались глухие удары и смачные ругательства. Всеобщее внимание переключилось туда. Ратибор воспользовался моментом.

Он тихо поднялся из-за стола, бросив на него пару медных монет. Когда он проходил мимо столика торговцев, он как бы невзначай споткнулся и навалился на плечо Вавилы.

– Осторожнее, друг, – просипел торговец.

– И ты, друг, – прорычал в ответ Ратибор прямо ему в ухо, сжав его плечо так, что у того хрустнули кости. – Язык твой длинный. А ночи в Киеве нынче темные. И ножи острые.

Вавила обмяк, его лицо побелело от ужаса. Он судорожно закивал, не в силах вымолвить ни слова. Ратибор отпустил его и, не оборачиваясь, вышел из корчмы в ночную грязь.

У него было все, что нужно. Он больше не будет бродить по городу, ожидая следующего трупа.

Пора было нанести визит Марфе-солеварке, а потом – готовиться к долгой прогулке.

Прогулке в стан, где живет молодой и гордый степняк, который покупает ведьмины травы и любит рисовать на земле черные круги. Волк напал на след. И он знал, что этот след приведет его прямо к глотке убийцы.

Глава 13. Досье на Молчуна

Его не всегда звали Молчуном.

Когда-то у него было другое имя. То, которое произносила шепотом его жена, прижимаясь к нему в темноте. То, которое выкрикивал смехом его сын, убегая от него по высокой траве у реки. Это имя умерло. Сгорело. Истлело до костей и пепла десять зим назад. Ратибор сохранил его лишь как клеймо на своей душе, как досье на того человека, которым он когда-то был, и которого он похоронил вместе со своей семьей.

Он шел по ночному, охваченному паникой Киеву, но видел не его. Запах дыма, въедливый, горький, был не от вчерашних амбаров. Это был дым из прошлого, дым, который навсегда пропитал его легкие. Один глубокий вдох – и он снова там. На окраине своего родного села под Черниговом, которое в тот день печенеги превратили в выжженную язву на теле земли.

Воспоминание было не туманным, а острым, как осколок стекла в глазу.

Он был в дозоре на холме, когда они налетели. Не армия, идущая в бой, а саранча. Воющая, гикающая орда на низкорослых, жилистых лошадях, появившаяся из-за леса как кровавый рассвет. Он успел трижды протрубить в рог, прежде чем первая стрела вонзилась ему в плечо. А потом начался ад.

Он не помнил самой битвы. Он помнил другое. Он помнил, как прорубался сквозь строй врагов к своей избе, стоявшей на отшибе. Помнил не лица, а оскаленные, чужие рты, изрыгавшие гортанные крики. Помнил, как его секира входила в чужую плоть с мокрым хрустом, как брызги горячей крови попадали ему в рот.

А потом он увидел свою избу. Дверь была сорвана с петель. А на крыльце…

На крыльце лежала Олеся, его жена. Она не была зарублена в бою. Ее просто… использовали. Несколько тел степняков валялись вокруг, она отбивалась до последнего. Но ее одежду разорвали в клочья, а по белым ногам стекала кровь. Одна стрела с черным оперением торчала из ее живота – не смертельный удар воина, а ленивый выстрел в упор, сделанный просто так, от скуки. Когда он подбежал, ее глаза были еще открыты и смотрели на него с бесконечным удивлением и болью. Она умерла у него на руках, пытаясь что-то сказать, но из ее рта текла лишь розовая пена.

Он получил свой первый шрам в ту секунду. Невидимый. Самый глубокий.

Его сына, пятилетнего Мироша, он нашел внутри. Мальчик пытался спрятаться под лавкой. Его просто пригвоздили к земляному полу коротким копьем. Проткнули, как жука. Просто чтобы заставить замолчать его плач.

Это и есть бессмысленная жестокость. Не ярость боя, не необходимость убивать, чтобы выжить. А ленивое, скучающее зло, которое ломает красивые вещи просто потому, что может. Зло, которое убивает не ради победы, а ради развлечения.

Ратибор не помнил, как его ударили сзади по голове.

Очнулся он уже к вечеру, когда все было кончено. Пришла дружина из Чернигова и вырезала остатки мародеров. Он лежал в луже собственной крови, с расколотой головой. Вокруг была тишина. Тишина выжженного мира. Он поднялся, шатаясь, и именно тогда он стал Молчуном. Слова умерли в нем. Они стали бесполезны, как деревянный меч против стали. Что можно было сказать, глядя на пронзенное копьем тело своего сына? Какие слова могли описать взгляд умирающей жены? Все слова мира превратились в пыль.

Но ярость не умерла. Она превратилась в холод.

Когда дружина собралась преследовать уходящую орду, он пошел с ними. С пробитой головой, перевязанной грязной тряпкой, с одной секирой в руках. Именно в той погоне он получил остальные свои шрамы. Он бросался в гущу боя, не чувствуя боли. Он был не воином, а машиной для убийства.

Шрам через бровь оставила кривая сабля, соскользнувшая с его топора. Удар почти выбил ему глаз, но он успел вогнать обух своей секиры в горло врага. Белая отметина на скуле – память о стреле, которую он выдернул из собственного лица, даже не заметив.

Он убивал. Убивал тихо, методично, без боевого клича. Каждый удар топора был точкой в предложении, которое он теперь писал своей жизнью. Предложении о мести и справедливости.

…Резкий скрип ворот Детинца вернул его в настоящее. Он стоял перед своей каморкой. Комнатушкой, где не было ничего, кроме лежанки, оружия на стене и ведра с водой. В ней не было жизни. В ней не было воспоминаний. Она была функциональна, как могила.

Он подошел к ведру, зачерпнул ледяной воды и плеснул в лицо, смывая грязь корчмы и пыль прошлого. Он посмотрел на свое отражение в темной воде. Он не видел там того парня с русой бородой, который смеялся и любил. Он видел Молчуна. Инструмент. Оружие в руках князя. Человека, из которого выжгли все, кроме одного – ненависти к тем, кто убивает просто так. Для забавы. Как тот молодой степняк, скупавший травы для порчи.

Вот почему он не остановится. Не потому, что ему приказал князь. А потому, что каждый раз, глядя на изуродованное тело очередной жертвы, он видит глаза своего сына и живот своей жены. И он будет идти по этому кровавому следу до самого конца, пока не оборвет его. Или пока не оборвут его собственный. Для него это уже не имело значения.

Молчун погасил лучину. Темнота была его единственным другом. Она ничего не спрашивала и все понимала.

Глава 14. Карта Жатвы

Ратибор запер дверь своей каморки на тяжелый засов. Снаружи город выл от страха и горя, но здесь, в этом каменном мешке, царила тишина. На грубом столе из неотесанных досок, освещенном единственной сальной свечой, был разложен большой, пожелтевший кусок пергамента. Это была лучшая карта Киева, которую можно было достать – перерисованная греческими писцами для князя Владимира. На ней были обозначены не только главные улицы, но и холмы, овраги, ручьи, городские стены и даже отдельные, самые важные строения.

Для Ратибора эта карта была полем боя. А враг, доселе невидимый, оставлял на ней свои кровавые метки.

Он работал медленно, с сосредоточенностью резчика по кости. Его инструменты были просты: уголек, привязанный к палочке, и его собственная память, острая, как лезвие ножа.

Первая отметка. Уголек ткнулся в точку на Подоле, у самого края оврага. Изба вдовы Ганны. Он обвел ее жирным, неровным кругом. Рядом коротко нацарапал: "Домовой. Сердце." Место, где начался кошмар. Далекая окраина, тихий, неприметный угол.

Вторая отметка. Уголек переместился выше, к центру Подола. Городская баня. Еще один черный круг, казавшийся язвой на теле города. Рядом появилось новое слово: "Банник. Печень." Расстояние между двумя точками было невелико, но очевидно – убийца двигался от периферии к центру.

Третья отметка. Уголек пересек городскую стену и впился в ровное пространство полей к западу от города. Ржаное поле. "Полевик. Легкие." Маньяк не просто двигался к центру, он расширял свою географию, свои охотничьи угодья. Теперь он действовал и за стенами города.

Ратибор откинулся на лавке, обводя три черные точки тяжелым взглядом. Пока это были лишь отдельные, несвязанные вспышки насилия. Как случайные удары молнии в грозу. Но он знал – у каждого безумия есть своя логика. Нужно было лишь найти ее.

Он взял линейку и попробовал соединить точки. Прямая линия не получалась. Треугольник? Бессмысленно. Но что, если?..

Его рука замерла. Он не стал проводить линию. Он увидел ее мысленно. От первой точки ко второй, а от второй к третьей… Это была не прямая. Это был изгиб. Часть какой-то огромной дуги. И если ее мысленно продолжить, то…

Он начал работать быстрее, лихорадочно. Слова Милады бились у него в висках: "Он идет за кровью леса".

Лес. Где убийца мог найти Лешего, лесного духа? Не в молодой роще, а в старом, вековом бору. В Киеве было только одно такое место. Щекавицкая роща. Старый, почти нехоженый лес на одном из холмов. Ратибор нашел его на карте и поставил там еще один, пока что пустой, вопросительный круг. Он лег на продолжение той самой дуги, которую он начертил в своем воображении.

Дальше. Что могло понадобиться еще? Сердце, печень, легкие… Какие еще органы есть у этого мира?

Вода.

Река. Кровь города.

Убийца не будет нападать на могучего Днепра-Славутича. Он выберет цель поменьше. Ручей Киянец, впадающий в Днепр, или небольшая речка Почайна, у которой, по преданиям, были свои водяные. Ратибор поставил еще две вопросительные метки у воды. И они тоже, с ужасающей точностью, ложились на траекторию невидимой линии.

Когда он отстранился от стола, рисунок стал очевиден.

Это была не дуга. Это была спираль.

Жестокая, хищная спираль, которая закручивалась, виток за витком, от самых окраин, от грязных закоулков Подола, через поля и леса, все ближе, ближе, ближе к одной-единственной точке.

К центру карты.

К самому сердцу Киева.

Туда, где на высоком холме, обнесенном тройным кольцом стен и частоколов, стояли каменные церкви и княжеские терема.

К Детинцу.

К Княжьему Дворцу.

Дыхание Ратибора перехватило. Теперь он видел все. Это не были хаотичные убийства ради ингредиентов. У каждого убийства была не только ритуальная, но и географическая цель. Убийца не просто собирал части тел. Он "метил" территорию, ослабляя ее духов-защитников по спирали, приближаясь к главной цели. Он окружал сердце города кольцом из смерти и ужаса, прежде чем нанести последний, решающий удар.

Что было его конечной целью? Какого духа он хотел убить в Детинце? Духа-хранителя всего города? Самого князя, которого народ почитал почти как божество? Или он хотел провести свой главный, финальный ритуал прямо на княжеском дворе, впитав в себя силу всего Киева?

Свеча затрещала, бросив на стену его огромную, искаженную тень. Ратибор смотрел на свою карту, и она превратилась для него в смертный приговор, вынесенный его городу. Он видел не пергамент и угольные метки. Он видел медленно сжимающуюся удавку. И петля неумолимо затягивалась на шее князя Владимира.

Именно поэтому были устроены пожары. Чтобы отвлечь внимание от новой жертвы, которая приблизит его еще на один шаг к центру.