Хронос. Игры со временем

Ремарк стоял посреди перекрестка. Дождь хлестал его по лицу, смывая брызги грязи от фуры. В одной руке – теплый медальон, впитывающий его холод. В другой – кисть с погасшей, но все еще мерцающей в глубине, как угольки под пеплом, каплей краски. На приборной панели уезжавшего в никуда такси он мельком увидел часы: 22:18. Одна минута. Вечность и миг.

Он поднял взгляд к небоскребам Даунтауна. Туда, где царил Хронос-Тауэр. Его черный силуэт поглощал тусклый свет города. Где-то там, на одном из верхних этажей, в темной комнате без окон, Анастасия Вейл наблюдала. На огромном, мерцающем голубым экране горело изображение перекрестка Пятая и Мейн. Два силуэта – один уезжающий в дождь, другой – стоящий с поднятой головой и сжатыми кулаками. Ее холодные, фарфоровые, лишенные отпечатков пальцы коснулись сенсорной панели на консоли. Изображение погасло. В ее идеально гладких рыжих волосах, у самого виска, была видна единственная, тонкая, но отчетливая серебристая нить седины. Она провела по ней подушечкой пальца. Лицо оставалось бесстрастной маской. Но в глубине черных, бездонных зрачков, мелькнул крошечный, ярко-зеленый циферблат. Он отсчитал две секунды. Щелчок. И остановился. Надолго ли?

Эпилог: Пуговица, Медальон и Досье

Ремарк пришел на следующий вечер. Перекресток был обычным. Мокрым, шумным, лишенным магии кошмара, но не памяти о нем. Он подошел к тому месту, где стояла Лиза. На мокром асфальте, под фонарем, среди осколков разбитого фонаря от вчерашнего ДТП (четвертый «Хроно-Кэб»), лежала крошечная, синяя пластиковая пуговица. От детского плащика. Она была совершенно реальной, твердой, холодной. Он поднял ее. В кармане медальон слабо дрогнул, отозвался теплом.

Ремарк сунул пуговицу в карман к кисти и медальону. Коллекция эха. Коллекция долгов Хроноса. Музей сопротивления. Он повернулся, чтобы уйти, и его взгляд упал на мокрую, порванную папку, забитую под скамейку, где сидела старая ворона. На обложке – логотип «Хронос-Медикал». Внутри – распечатки, графики, медицинские термины. И фото. Фото Майлза «Метронома» Чена. Молодого. Улыбающегося. С барабанными палочками в руках. Заголовок: «Проект „Эхо“. Объект Чен М. Исходные данные: Гиперчувствительность к временным интервалам. Дар импровизации. Целевой объект привязки: Чен Лиза. Статус объекта: Децезирован. Статус эха: Стабильное. Коэффициент петли: 1.0. Наблюдение: Продолжается. Примечание: Эмоциональный резонанс превышает прогнозы. Возможна коррекция или… утилизация.»

Ремарк сунул папку под плащ. У него теперь был компас, коллекция и улика. Он зашагал прочь, в сторону Даунтауна. К черной Башне. Следующая остановка была ближе к центру паутины. На пути к Тени Часовщика.

ТИШИНА.

ТОЛЬКО ДОЖДЬ, СТУЧАЩИЙ ПО КРЫШАМ МАШИН И ПО МОГИЛАМ НАДЕЖД.

И ТИХИЙ, НО НАВЯЗЧИВЫЙ ГУЛ ИЗДАЛЕКА…

КАК РАБОТАЮЩИЙ МОТОР ВЕЧНОСТИ.

КАК СЧЕТЧИК ГЕЙГЕРА В ЗОНЕ ОТЧУЖДЕНИЯ.

РАССКАЗ ТРЕТИЙ: ТЕНЬ ЧАСОВЩИКА

Пролог: Осколки Вечности в Номере «Ноктюрн»

Дождь не просто лил – он вытравливал город, превращая ночь в кипящее смоляное месиво. Воздух в номере мотеля «Ноктюрн» был спертым коктейлем из плесени, хлорки, старой крови, дешевого табака и вездесущего озона – запаха Хроноса, въевшегося в саму ткань реальности. Гул Башни вибрировал в костях, ощутимый как глухое биение сердца каменного Левиафана, пожирающего время.

Ремарк сидел на краю продавленного матраса, пропитанного чужими грехами. Перед ним, на затоптанном ковре, лежали трофеи апокалипсиса, разложенные с археологической точностью:

1. Кисть Лео Карвера: Колонковая, рукоять из темного, отполированного временем эбенового дерева, золотой ободок потускнел от прикосновения небытия. На кончике щетины – капля мерцающей субстанции. Цвет неуловим – фиолетово-черный с ядовито-зелеными искрами, пульсирующими синхронно с гулом Башни. Обернута в лоскут холста с обгоревшего мольберта Лео, пахнущий льняным маслом и отчаянием. При касании – ледяной ток, пробегающий по нервам.

2. Медальон-нота: Серебряный, на тонкой цепочке. Лежал на грязной простыне, теплый вопреки сырости. Если прижать к уху – искаженный детский смех Лизы, тонущий в белом шуме статики, как голос из колодца забвения.

3. Синяя пластиковая пуговица: От плаща Лизы. Холодная, инертная, но при приближении медальона ее ребра начинали слабо вибрировать, издавая неслышный ультразвуковой писк тоски.

4. Обгоревшая папка «Хронос-Медикал»: Края оплавлены от теплового импульса Тени. Внутри – распечатки, графики сердечного ритма Майлза, нейросканы с аномальными всплесками, медицинские термины-заклинания. И фото: Майлз «Метроном» Чен, молодой, улыбающийся, с барабанными палочками в руках, стоящий на фоне джаз-клуба «Blue Note». Заголовок: «Проект „Эхо“. Объект Чен М. Исходные данные: Гиперчувствительность к временным интервалам (θ-ритм). Дар импровизации (нейронный кластер F-7). Целевой объект привязки: Чен Лиза (био-резонансная подпись зафиксирована). Статус объекта: Децезирован (24.10). Статус эха: Стабильное. Коэффициент петли: 1.0. Наблюдение: Продолжается. Примечание: Эмоциональный резонанс превышает прогнозы на 187%. Вызывает хроно-нестабильность в радиусе 50м. Рекомендация: Санация локации 5th & Main. Санкция: Актуарий одобрил.» Дата – вчерашняя. На обороте последней страницы – кровавый отпечаток пальца (не Майлза).

Ремарк достал выцветшую фотографию Лоры. Девушка в бикини на пляже Санта-Моники. Стирание прогрессировало – теперь расплывались не только черты лица, но и контуры тела, цвет купальника блек, фон превращался в серую муть. Он приложил медальон к изображению. Ничего, кроме контраста тепла металла и холода фотобумаги. Он провел кистью над поверхностью – мерцающая краска вспыхнула ядовито-зеленым, искры заплясали, как разъяренные осы, размытость подернулась рябью, на миг проступили очертания улыбки, но тут же схлопнулись в серую пустоту. Не та частота боли. Не тот якорь.

Его единственный глаз, выцветший, как джинсы после ста стирок, упал на подпись в отчете: «Актуарий». Счетовод душ. Архитектор распада. Механик Вечности. Ремарк открыл потрепанный кожаный блокнот, страницы пропитаны дождевой водой, потом и… старой кровью. На первой – список, выведенный шариковой ручкой, чернила местами размыты, местами – ржаво-коричневые:

1. Лео Карвер → Стирание через катализированное старение. СВЯЗЬ: Искусство (нейронный паттерн «Творческая Эманация»). Картины-призраки в MoMA – резонаторы? Утилизация: Полная.

2. Майлз Чен → Петля хроно-резонанса. Эхо боли (Проект «Эхо»). СВЯЗЬ: Ритм (Кластер F-7). Утилизация: Полная. Санация локации.

3. Лора? → Прогрессирующее стирание (дистанционное?). СВЯЗЬ: Красота? «ХроноКосметикс»? Инъекции «Этернити»? ВОПРОС: Где она? Жива ли?

НИТЬ: «Кроносфера» → Хакер. Форум «Хронофаги». Логин: ShadowDancer. Координаты: Сеть «Глубокие Канализационные Трубы», узел «Минотавр». Пароль: «Aeternum_Mendacium».

ЦЕЛЬ: Элис Вейнтрауб. «Контейнер B-7». Архивариус. Городская Библиотека. Уровень Бета. Ключ к Актуарию?

ВОПРОС: Кто следующий? Где нить к Часовщику?

Он сунул артефакты в глубокие, промасленные карманы плаща, медальон – на шею, под рубашку. Тепло у груди было слабым, но упрямым якорем в океане безумия. Он вышел в ночь. Дождь хлестал по лицу, как плеть надсмотрщика. Гул Башни нарастал, вибрируя в старых пломбах, напоминая о счете, который предстоит оплатить. Цель: Городская Публичная Библиотека. Неоклассический мавзолей знаний, призрачный антипод черной иглы Хронос-Тауэр. Там работала Элис Вейнтрауб. Архивариус. И, по данным хакера «Кроносфера», выловленным в цифровых сточных водах – «Контейнер B-7». Живой архив. Свиток плоти, на который Хронос записывает чужие жизни, чтобы стереть их навсегда.

Часть I: Лабиринт Забытых Голосов

Библиотека снаружи – последний бастион разума. Внутри – лабиринт кошмара, выстроенный из пыли и тишины. Воздух пропитан тяжелым букетом ветхой бумаги, кожанных переплетов, клея, затхлости веков и… слабым, но въедливым запахом озона, как шлейф невидимого зверя. Мраморные полы отражали тусклый свет люстр-канделябров, превращая залы в зеркальные склепы. Ремарк миновал пустые читальные залы с рядами столов, покрытых пылевыми саванами, мимо дремлющего вахтера у входа – его лицо напоминало смоченный пепел, глаза – потухшие угли в глубоких впадинах. На груди вахтера – жетон «Хронос-Секьюрити». Ремарк направился к лифту-реликту в дальнем углу, запертому цепью. На стене – табличка: «Архивы. Уровень Бета. Доступ: 7H-Χρόνος. ТРЕБУЕТСЯ КОД АКТУАРИЯ.»

Рядом – узкая, неприметная дверь с надписью «Технический колодец». Замок старый, ржавый. Ремарк достал отмычки-крючки (подарок вора-неудачника по кличке «Моль»). Через минуту щелчок прозвучал громко в тишине. За дверью – вертикальная шахта с чугунными скобами и запахом ржавчины, крысиного помета и… озоном, гуще, чем наверху. Он начал спуск. Холодный металл скоб обжигал руки. Где-то внизу слышалось капанье воды и далекий, механический гул.

Уровень Бета. Коридор встретил его полумраком и гробовой, ледяной сыростью, пробирающей до костей. Бетонные стены местами покрыты инеем. Стеллажи из черного металла с бесчисленными папками уходили в бесконечную перспективу, теряясь в абсолютной, сгущающейся тьме вдали. Воздух тяжел от запаха плесени, влажного камня, старой меди (от проводов?) и… страха, въевшегося в саму структуру бетона. Где-то в глубине, в такт гулу, слышалось постоянное шуршание страниц (хотя ветра не было) и монотонное бормотание, похожее на заупокойную молитву на мертвом языке.

Он шел минут десять, ориентируясь по схеме, срисованной со слов «Кроносферы». Папки на стеллажах имели странные маркировки: не цифры или буквы, а комбинации символов, напоминающих шестеренки и песочные часы. Некоторые папки пульсировали слабым светом. Одна, с маркировкой «Δ-9: Крах 1929. Фрактал Боли.», при его приближении зашелестела, и из нее полился тихий плач и звук разбивающегося стекла. Ремарк ускорил шаг.

Он нашел ее в глубокой нише, заваленной горой непереплетенных газет времен Великой Депрессии. Они пахли пылью, дешевой типографской краской и отчаянием. Элис Вейнтрауб сидела на низкой табуретке, свернувшись калачиком, как испуганный еж. Хрупкая, бледная до прозрачности, в очках с толстыми линзами-лупами, которые делали ее глаза гигантскими, влажными озерами чистого, немого страха. Пальцы, длинные, тонкие, как спицы вязальщицы судьбы, листали пожелтевшие страницы «Los Angeles Times» от 29 октября 1929 года с пугающей, механической скоростью. Глаза не читали – сканировали, поглощали, впитывали каждую букву, каждую фотографию разбитых надежд. Бормотание:

«…урожай кукурузы в Айове… неурожайный… засуха… цены рухнули… гангстеры… Аль Капоне… контролируют Чикаго… кровь на тротуарах… Грета Гарбо… снялась в… „Плоть и Дьявол“… экстаз… крах… на Уолл-стрит… брокеры… выпрыгивают из окон… цена на хлеб… взлетела… дети… голодные глаза… смерть… везде смерть…»

Голос Элис звучал чужим, наложенным поверх ее собственного – мужским, хриплым, с нью-йоркским акцентом 20-х.

– Элис? – хрипло окликнул Ремарк, стараясь не испугать.

Она вздрогнула всем телом, газета выпала из рук, рассыпавшись желтыми листами. Увеличенные глаза уставились на него, зрачки расширились до бездны, наполненной животным ужасом оленя, застигнутого фарами поезда судьбы.

– Кто… кто вы? – голос дребезжал, как расстроенная скрипка на поминках. – Я… не должна отвлекаться. Каталогизация. Система требует. Актуарий ждет отчет… по фракталу… 1929 года… Точность… важна… – Она произнесла имя «Актуарий» с смесью благоговейного трепета и первобытного ужаса, как верующий – имя карающего бога.

– Я знаю про «пакеты», Элис, – тихо, но твердо сказал Ремарк, делая шаг вперед, стараясь оставаться в полосе тусклого света. Тень от его шляпы поглотила ее хрупкую фигуру. – Знаю, что они записали в тебя чужие жизни, чужие смерти. Знаю, что ты – «Контейнер B-7». Я здесь, чтобы помочь. И чтобы узнать про Часовщика.

Элис сжалась еще сильнее, прижавшись спиной к ледяному металлу стеллажа. Слезы выступили на краю огромных глаз, скатились по щеке, оставляя чистые дорожки на пыльном лице.

– Уходите! – зашептала она, истеричная дрожь пробежала по ее телу. – Они следят! В проводах! В гуле вентиляции! В самом воздухе, которым я дышу! Они услышат! Они… скорректируют! Сотрут! Как того мужчину… с часами в глазах! Он… знал про шестеренки ада… Как девочку… в синем… Она… ждала папу… – Она схватилась за виски, впиваясь ногтями в кожу. – Они у меня в голове! Их воспоминания… их боль… их предсмертные крики! Я тону! Теряю берег! Не знаю, где мои мысли, где мои сны о маме… а где ЭХО МЕРТВЕЦОВ! – Ее голос сорвался в тихий, безумный вой.

Часть II: Крепость Изоляции и Голос в Пустоте

Ремарк медленно, как перед диким зверем, достал кисть Лео, развернув холщовый лоскут. Мерцающая краска вспыхнула ярко-зеленым, залив нишу призрачным, пульсирующим светом. Искры заплясали по стеллажам, отбрасывая дрожащие тени. Элис взвизгнула, но не от страха – от изумления и внезапного, оглушительного облегчения. Она распрямилась, судорожный спазм отпустил ее.

– Что… что это? – она протянула дрожащую руку, не решаясь дотронуться, как к святыне. – Оно… живое! Настоящее! Оно… жжет их ложь, как кислота! – Она прижала руки к груди, глубоко вдохнула. – Голоса… тише… когда этот свет рядом… Ненадолго… но тише… Как… шум прибоя вместо криков…

Ремарк поднес кисть ближе. Свет окутал Элис, окутал ее страхи. Ее лицо расслабилось, маска ужаса сползла, глаза стали яснее, глубже, человечнее – огромные, но наполненные мучительным пониманием, а не паникой.

– Расскажи мне, Элис, – тихо попросил он. – Расскажи про «Часовщика». Про Актуария. Про то, как они пишут в тебя чужие смерти, стирая тебя саму. И где нить, ведущая к центру паутины?

Они сидели в ее крошечной каморке-келье, вырубленной в толще бетона позади ниши. Помещение было завалено папками до потолка, но здесь царил относительный порядок. На столе – странные приборы: гибриды осциллографов, спектроанализаторов и радиоприемников, экраны которых кишели хаотичными, разноцветными волнами, мертвыми языками символов и вспышками статических лиц. Провода оплетали стол и стены, как лианы в цифровых джунглях. На стене – большие аналоговые часы с римскими цифрами. Стрелки застыли на 3:17. Напротив – карта города, испещренная булавками с цветными флажками и нитями, соединяющими их в паутину безумия. Воздух пах паяной канифолью, озоном и крепким чаем.

Элис пила воду из треснувшей фарфоровой кружки с надписью «World’s Best Dad». Кисть Лео лежала на столе рядом с древним, потрепанным плюшевым мишкой, ее свет приглушен Ремарком, но пульсирующий, создавая островок относительного спокойствия в море кошмара. Элис обняла колени, глядя на зеленое свечение.

– Они пришли три года назад, – начала она, голос хрупкий, но удивительно связный, как тонкая, но прочная нить. – Она. Анастасия Вейл. С «милосердным предложением от Корпорации „Хронос“». У меня… гипермнезия. Я помню всё. Каждую прочитанную страницу. Каждое увиденное лицо на улице. Каждую микросекунду боли от упавшей в детстве ложки. Каждую ссору родителей, каждый лай нашего пса Барни. Библиотека… была моей крепостью. Порядком. Спасением от лавины памяти, которая давила, грозя снести крышу. Пока… не пришла Она. В безупречном костюме цвета воронова крыла, с улыбкой ледяной статуи.

Предложение: «Хронос» снимет бремя. Остановит лавину. Заблокирует гипер-рецепторы в гиппокампе. Взамен – уникальный мозг Элис, способный хранить петабайты данных с феноменальной точностью и извлечением, станет «живым архивом». В него будут загружать «пакеты памяти» – отборные, критические воспоминания агентов, свидетелей, предателей. Пароли, координаты тайников, схемы устройств, лица целителей, моменты предательства… и смерти. Все, что слишком ценно для цифровых носителей (их могут взломать) или слишком опасно (их могут найти). В случае угрозы компрометации – пакет стирается бесследно… вместе с носителем-контейнером. Элегантно. Эффективно. Вечно.

– Я – «Контейнер B-7», – прошептала Элис, глядя на зеленый свет кисти, как на маяк. – Во мне… семь пакетов. Семь мертвых жизней. Семь чужих «Я», втиснутых в мой череп. Я вижу их детские сны – солнечные поля, разбитые коленки, запах бабушкиных пирогов. Чувствую их раны – нож в спину, пулю в живот, лезвие гильотины в шею. Знаю их последние мысли – «Мама…", «Прости…", «Я не хотел…", «Сволочи!». Иногда… я говорю их голосами. Просыпаюсь и проклинаю на чужом языке. – Она сжала голову, будто пытаясь удержать треснувший сосуд. – Я теряю себя! Мои воспоминания… тонут в этом море чужих смертей! Мамин голос, поющий колыбельную… Папины глупые шутки за завтраком… Шершавый язык Барни… Запах его мокрой шерсти после дождя… Все расплывается! Остается только… гул. Как в улье. И… Его голос. Сквозь гул.

– Актуария?

Элис кивнула, судорожно сглотнув комок ужаса в горле.

– Он… говорит в тишине. Когда темно. Когда я одна. Голос… металлический. Без интонаций. Без дыхания. Как… скрежет шестеренок в пустоте. Он проверяет индексы пакетов. Запрашивает доступ к конкретным файлам памяти. Отдает приказы на стирание. – Она задрожала, обхватив себя руками. – Вчера… он приказал стереть Пакет 4. «Объект Чен». Я… почувствовала, как что-то живое, колючее, полное боли и музыки вырывают из головы. Как дыру… прорезают в моей памяти. И пустота… растет. А потом… всплыли новые воспоминания. Чьи-то… про пожар в секвойевом лесу. И запах горелой плоти… человеческой. И крики… детские крики. Я… никогда не была в лесу! Я боюсь огня! – Она зарыдала, тихо и безнадежно.

Ремарк достал медальон Лизы. Он был теплым, почти горячим в его руке. Протянул Элис.

– Держи. Сосредоточься. На настоящем. На своей боли. На этом тепле.

Элис взяла медальон дрожащими пальцами. Прижала его к щеке, потом ко лбу. Закрыла глаза. Дыхание выровнялось, стало глубже. На губах дрогнула тень настоящей, слабой улыбки.

– Тепло… – прошептала она. – И… смех. Девочка… Она смеется… фальшиво, но радостно… где-то… далеко… за стеной… – Открыла глаза. В них были слезы. Но свои. Человеческие. – Лиза. Ее звали Лиза. Она… боялась темноты. Но пела, чтобы прогнать страх. Страшно фальшивила. Но… громко. – Она посмотрела на Ремарка, впервые с проблеском надежды. – Это… якорь. Ненадолго. Но… держит. Их голоса… глушатся этим теплом и смехом.

Внезапно свет в каморке погас. Гул вентиляции стих. Наступила абсолютная, давящая тишина. Кисть Лео вспыхнула ослепительным ультрафиолетовым сиянием, залив комнату слепящим, ядовитым светом. Из репродуктора старого радио на столе, давно отключенного от сети, полился белый шум, сгущающийся в металлический, безжизненный, нечеловечески громкий ГОЛОС:

«КОНТЕЙНЕР B-7. КОД: МИНОТАВР. НЕСАНКЦИОНИРОВАННОЕ ВНЕШНЕЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ОБНАРУЖЕНО. ОБНАРУЖЕН АНОМАЛЬНЫЙ АРТЕФАКТ (ТИП: ХРОНО-ИСКАЖЕНИЕ. УРОВЕНЬ КОРРОЗИИ: КРИТИЧЕСКИЙ). УГРОЗА ЦЕЛОСТНОСТИ АРХИВА. АКТИВИРОВАН ПРОТОКОЛ „СТЕРЕТЬ-И-ЗАМЕНИТЬ“. САНКЦИЯ: АКТУАРИЙ ОДОБРИЛ. ВЫПОЛНЯЙТЕ. ПРИОРИТЕТ: АЛЬФА.»

Стеллажи снаружи заскрежетали, загрохотали. Послышались тяжелые, синхронные, механические шаги. Не один. Много. Приближаясь. Тени шли по коридору. Зачищать архив. Стереть контейнер. Утилизировать угрозу.

Часть III: Пожар в Храме Памяти

Ремарк схватил кисть и медальон. Боль от ожога на предплечье вспыхнула, но он проигнорировал. Элис вскочила, глаза снова полные паники, но теперь и фатального просветления.

– Они здесь! Тени-Архивариусы! Спецгруппа «Папирус»! Они… сотрут меня! Сделают чистой доской для нового пакета! Сожгут нейронные цепи!

– Выход?! – рявкнул Ремарк, с грохотом опрокидывая тяжелый металлический стол с приборами к двери. Приборы разбились, экраны погасли, искры полетели. Дверь – тонкий картон против гидравлики Теней.

– Лифт… отключен! Код заблокирован! – Элис забилась в угол, но ее взгляд метнулся к глухой стене, заваленной папками. – Через… Пожарный выход в старом секторе «Омега»! Но он… завален обвалом после землетрясения ’94! И… они уже здесь! Чувствую их… холод!

Шаги приблизились, заглушая капанье воды. Ритмичные. Неумолимые. Воздух загустел от озона, запахло горелой изоляцией и… озоном, едким, как слезоточивый газ. Кисть в руке Ремарка горела ледяным огнем, зеленые и фиолетовые искры сыпались на пол, прожигая бетон. Он ткнул кистью в дверь. Мерцающая краска брызнула на дерево, оставляя дымящиеся, светящиеся язвы, из которых полезла черная, вонючая плесень. Дверь затрещала, покрываясь инеем и трещинами.

– Беги к «Омеге»! – крикнул он Элис, указывая кистью на стену. – Через папки! Я знаю, ты можешь! Я задержу их!

Элис кивнула, проскользнула мимо него, как тень, и с неожиданной силой стала раскидывать папки с маркировкой «Ψ-12: Заброшенные Тоннели. Сектор Омега. Доступ: ЗАКРЫТ.» За ними оказалась небольшая, замаскированная дверца из рифленого металла. Она дернула скрытую ручку. Дверца скрипнула, открыв черную пасть.

– Ремарк! Сюда! Быс—

Ее крик оборвался. Она замерла, всматриваясь вглубь горящего архива за спиной Ремарка. Глаза – широкие, снова чужие, наполненные мужским ужасом.

– Пакет 2… – прошептала она хриплым, надтреснутым баритоном, совсем не ее голосом. – Он здесь… Джек… Джек! В ловушке… под обвалом на стройплощадке Башни… Нога… зажата стальной балкой… Дым… Огонь подбирается… Он зовет… меня… напарника… Не бросай, Томми! НЕ БРОСАЙ!

Ремарк отшвырнул последний прибор в сторону Теней и схватил Элис за руку.

– Это не ты! Это мертвец в твоей голове! Беги, черт возьми!

Он толкнул ее в проход. Обернулся. Дверь взрывается внутрь осколками и пламенем от энергетического удара. В проеме, окутанные едким дымом, стояли три фигуры, освещенные зелеными лучами из устройств в их руках.

Тени-Архивариусы («Папирус»). Высокие, скелетообразные, в плотных черных комбинезонах без швов, мерцающих, как мокрая нефть. Лиц не было. Только гладкие, матово-черные овалы вместо голов – зеркала абсолютной пустоты. В руках – устройства, похожие на короткие паяльные лампы с массивными зелеными линзами-глазами на конце. От них пахло озоном, горелой плотью и окисленной сталью. Один держался за «лицо», где светящийся след от кисти Ремарка тлел кроваво-красным, прожигая материал, обнажая искрящуюся гидравлику и пучки оптоволокна.

Ремарк откатился в сторону. Зеленый луч прошел в сантиметре от головы, прожёг стену из папок позади, оставив расплавленную, дымящуюся борозду. Бумаги вспыхнули мгновенно, пламя побежало по стеллажам с треском сухого леса. Вой сирены заполнил коридор.

Он катился по полу, рисуя хаотичные светящиеся линии кистью, отражая лучи. Визги Теней – скрежет металла по стеклу – слились с треском пламени, вой сирены и гулом пожара. Огонь освещал кошмар: Тени шли сквозь пламя, нечувствительные к огню, их лучи прорезали дым. Один луч чиркнул по предплечью Ремарка, поверх старого ожога. Адская, выжигающая душу боль! Запах паленой кожи и волос. Он вскрикнул, упал на колени. Кисть выпала из ослабевшей руки, покатилась к ближайшей Тени.

Тень наклонилась за ней. Матово-черная, безликая рука протянулась к деревянной рукояти…

Кисть вспыхнула ослесительным ультрафиолетовым излучением. Тень взвыла – пронзительный, нечеловеческий звук раздираемой металлической плоти. Материал комбинезона на руке почернел, треснул, свернулся, обнажив искрящуюся, дымящуюся гидравлику и пучки перегоревших проводов. Кисть лежала, пульсируя яростным, защитным светом.

Ремарк, превозмогая боль, пополз, схватил кисть. Рука пылала. Он вскочил, взмахнул кистью, рисуя огненную спираль-лабиринт перед собой. Свет бил Теням в «лица», заставляя отступать, визжать от помех, временно ослепнуть.

– Элис! ВПЕРЕД! – закричал он, пятясь к проходу.

Она стояла в проеме, цепенея, глядя в огненный ад архива. Лицо – искаженное чужим ужасом Пакета 2.

– Не могу… бросить… он мой напарник… Джек… – голос грубый, копченый дымом. – Клятва… «Никто не остаётся…»

Ремарк втащил ее в темноту прохода. Тряхнул изо всех сил.

– Элис! Томми не здесь! Держись за медальон! За Лизу! За свой страх темноты! ТЫ – ЭЛИС ВЕЙНТРАУБ! АРХИВАРИУС!

Его слова, как удар тока, прорвали чужие воспоминания. Чужие глаза погасли. Вернулись ее – полные слез, боли, но СВОИ. Она сжала медальон так, что костяшки побелели.

– Я… здесь… – прошептала, задыхаясь. – Со мной… – Она рванула в темноту узкого коридора. Ремарк – за ней, отстреливаясь световыми вспышками от кисти. Сзади – визги Теней, треск огня, пожирающего столетия памяти, вой сирены, сливающийся в похоронный марш. И металлический голос, разносящийся теперь по всему уровню из скрытых динамиков: