Комплимент

Но хозяин был непреклонен, отделываясь на все её ухищрения неинтересным дежурным коротким «мрр». Он ловил момент, понимая, что сочинение ему диктуют, а потому считывал мысли из эфира и поспешно их фиксировал.

Вскоре Мусе надоело вылизывание, и она со всей изобретательностью забралась герою на голову.

Но сочинитель в порыве вдохновения ловил момент – он усердно, боясь потерять мысль, отмахивался от Муси и писал свой труд уже на пятом листе бумаги.

Остановился он тогда, когда увидел свесившийся с собственного темени на лоб полосатый пушистый серый хвост. Миша готов был перетерпеть и этот демарш. Но хвост недовольно ходил ходуном из стороны в сторону, а шерсть щекотала ему губы. Муся вовсю выражала возмущение и даже гнев.

– Мусь! Ну ты совсем! – выплюнул он пару длинных шерстинок, прилипших к губам, не выпуская из пальцев ручки. – Дай дописать!

Однако теперь Миша понял, что сочинение практически сложилось и ничто не перебьёт его порыва.

Он поднял руку вверх и погладил доступный для доставания тёплый бок по-хозяйски устроившейся на его голове Муси.

Кошка привстала, осторожно переставляя лапы, повернулась вокруг своей оси и спустила хвост на Мишину спину. Однако новая поза тоже не принесла ей удовлетворения, и она спрыгнула с головы прямо на хозяйскую грудь, повиснув при этом на когтях.

– Ну хорошо, давай, сделаем паузу, – сморщившись, сдался, покорно согласился Миша и встал из-за стола.

С кошкой на руках он подошёл к окну.

Отчасти добившаяся своего Муся выказывала все признаки довольства и стала вместе с хозяином смотреть на снежные хлопья, валившие из приползшей тучи.

– О! Настя, наверное, тоже сочинение пишет! – констатировал Миша. – Принцессы Турандот на подоконнике не видно – наверное, как и ты, пристаёт, мешает и на голову садится.

Он посмотрел на Никитино окно:

– А Никита не пишет – вон Персик на подоконнике сидит, ворон считает, – сделал он дедуктивное умозаключение.

Миша ещё постоял, посмотрел на снегопад и, не спуская пушистой подружки с рук, пошёл на кухню. Там он, посадив кошку на пол, насыпал в мисочку сухой корм и предложил его Мусе.

Та брезгливо понюхала угощение и демонстративно с негодованием отошла в сторонку.

– Не хочешь – не надо. Я тебе не мама – ходить и уговаривать не стану, – сказал Миша.

Однако дверцу холодильника открыл и принялся изучать его содержимое.

– Колбасу будешь? – спросил он Мусю.

Достав нож и разделочную доску, Миша стал отрезать ломтики.

Муся заинтересовалась, подошла и начала тереться о Мишины ноги. Тот выложил перед ней несколько мелких кусочков, которые Муся с энергетическим посылом «Ну вот! Наконец, догадался!» принялась поглощать.

Миша почувствовал, что тоже проголодался, сделал себе бутерброд и заварил кофе.

Подкрепившись, он вымыл посуду и сказал:

– Ладно, Серость-Мурлость, пошли сочинение писать!

Но Муся призыву не вняла и направилась к своей лежанке у батареи, где с удобством устроилась, показывая всем видом, что крайне утомлена, собирается отдохнуть и не намерена заниматься какими-то человеческими глупостями.

– Как хочешь! – обрадовался Миша и отправился в свою комнату.

Усевшись за стол, он первым делом взглянул в окно – ни Принцессы Турандот, ни Персика на подоконниках одноклассников не наблюдалось.

Миша понял, что оба тоже занимаются делом.

Он с удовольствием на подъёме добил сочинение, проверил и стал переписывать его в тетрадь.

Но только закончил первую фразу, как что-то мягкое, пушистое и тёплое, выпустив когти при посадке, ловко вспрыгнуло ему на спину.

Дальнейшее он представлял себе детально.

– Что, Мур-Мур, вторая серия? – по привычке съёжившись, пробормотал Миша, но работы не прекратил.

Он же Гога, он же Джордж…

Московское наречие не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты прочим справедливо предпочитается, а особливо выговор буквы «о» без ударения, как «а», много приятнее…

Михаил Васильевич Ломоносов

Нью-Йорк. Жаркий июньский полдень. Манхэттен, причал на Ист-Ривер. Панорама города пестрит разноплановыми небоскрёбами, отражающими яркие солнечные лучи неисчислимым множеством оконных стёкол. Синяя кобальтового оттенка вода искрится на солнце и намекает на серьёзную глубину.

У причала – готовый отправиться к находящейся в трёх километрах бело-голубовато-синеватой Статуе Свободы паром.

Запись на экскурсию.

К остановившейся около собирающейся группы туристов паре молодых людей, по виду европейцам, – юноше и девушке c длинными светлыми волосами, которые растрёпывает своенравный бриз, – подходит экскурсовод. Это темнокожий типичный житель Нью-Йорка. Крупный по телосложению, огромного роста, он блестит лицом на солнце, на вид ему сильно за пятьдесят.

Он здоровается и профессионально предлагает услуги.

У него типично бруклинский выговор: все произносящиеся звуки сосредоточены в передней части рта. Он спрашивает о том, как гостям нравится Нью-Йорк, и new у него звучит не иначе, как noo.

Он словоохотлив, сообщает много информации, говорит громко, уверенно и категорично. Его фразы обильно снабжаются словечком like и полны разных сокращений. Всё это не оставляет сомнений в том, что перед туристами коренной горожанин.

Держится он очень сводобно и раскованно – как рыба в воде.

Предлагает экскурсию в Нью-Йоркской бухте и по Ист-Ривер. Программа включает и осмотр Стаути Свободы на острове Либерти, и Бруклинского моста и т. д. Он подробно рассказывает об условиях и ценах. Всё очень по-деловому и чётко.

Но вот экскурсия заказана. Надо немного подождать, когда соберётся необходимое количество пассажиров. Группа уже достаточно велика, и многие развлекаются тем, что снимают виды и делают селфи.

В конце разговора негр праздно интересуется у клиентов:

– Откуда вы?

– Из Латвии, – коротко отвечает молодой человек, готовый к тому, что ему придётся объяснять, где это.

– О! – радуется вопрошающий и сразу с заметным удовольствием перескакивает на чистейший русский. – Я был в Риге!

Дальше он с большим энтузиазмом и симпатией поясняет экскурсантам – как родным:

– Я в Москве восемь лет жил. Учился в МГИМО, потом работал. Давно, конечно, – в восьмидесятых-девяностых.

Артикуляция кардинально меняется, и речь звучит совершенно иначе – теперь она по-настоящему русская – с типично московским выговором, вызывающе акающим и насыщенным редуцированными звуками, с долгим «ш», украшенная характерными певучими московскими интонациями.

Его даже не надо просить произнести тестовую далевскую фразу «С Масквы, с пасада, с калашного ряда». По речи он – стопроцентный москвич, ну отчасти с немного приобретённым речевым фонетическим бруклинским оттенком.

В ходе дальнейшей беседы всё с тем же недиссимилятивным аканьем, с растягиванием ударных гласных он поясняет, что в девяностых из-за изменившейся ситуации вынужден был уехать из России, где прекрасно жил и замечательно работал, на родину – в одну из африканских стран в центре контитента. Но и там в родных местах всё было сложно. Поэтому он перебрался в Штаты, обосновался здесь, открыл своё дело, занимается туризмом, доставляя желающих к огромной 93-метровой (с постаментом) женщине – 225-тонному символу свободы, правосудия и демократии с факелом в поднятой правой руке, скрижалью в левой и с семью лучами в короне.

Его рассказ пестрит московскими сленговыми словечками.

– Ну чё, как вам Нью-Йорк? – ещё раз интересуется он словами истинного москвича.

В ответ молодой человек весело цитирует «Роллинг Стоунз»: Go ahead, bite the Big Apple («Давай, кусай Большое Яблоко»).

Услышав о Большом Яблоке как сленговом названии Нью-Йорка, негр широко улыбается:

– Здесь классно!

Он на секунду умолкает и, спохватившись, добавляет:

– А я Москву люблю!

Воспоминание о Москве сразу энергетически сплачивает и объединяет много раз гостивших у родственников в российской столице молодого человека и девушку с их новым знакомым.

В конце разболтавшийся темнокожий житель Бруклина ностальгически сообщает, что жил на Соколе, и улыбается:

– Нормально так было! Зимой дубак только, а так – всё путём!

И по-свойски добавляет:

– Меня Гоша зовут! Можно Гога.

Он заговорщически улыбается, потому что привычку цитировать классические советские фильмы тоже унаследовал стойко. Чем окончательно подкупает экскурсантов.

Затем Гоша, припоминая, поднимает глаза к пронзительно синим небесам и луи-армстронговским баритоном с едва заметной хрипотцой напевет:

«Друга я никогда не забуду,

Если с ним подружился в Москве». *

*В. Гусев «Песня о Москве» из кинофильма «Свинарка и пастух»

Слётыш

Даце Стежкиной с благодарностью за вдохновение и сюжет

Понесли Марусю гуси.

Русская пословица

В субботу на долю Елены Алексеевны выпало дежурство, как это регулярно бывает с научными сотрудниками музея по выходным дням раз в месяц.

Занятие не очень приятное, потому что занимает целый день, когда, помимо единственного представителя научного штата, в музее находятся только смотрительницы залов.

Необходимость неотлучного присутствия, конечно, угнетает дежурного, но зато не требует исполнения непосредственных обязанностей. То есть можно заниматься чем угодно. Если, конечно, речь не идёт о неотложных рабочих делах.

Утром Елена Алексеевна не спешила, зная, что музей откроют и без неё.

Домашние в девять утра, когда она уезжала, ещё спали.

Елене Алексеевне пришлось забежать в комнату к дочке за забытым вчера телефоном. Она посмотрела на пухлую розовую подростковую щёку, уютно лежавшую на подушке в обрамлении россыпи светло-русых кудряшек, и, умилившись, потихоньку удалилась. Муж тоже беззаботно почивал в спальне, не спеша вставать ни свет ни заря.

Елена Алексеевна вышла на улицу и попала в очарование светлого июньского утра. Трава, ещё не утратившая своих юных нежных оттенков, улыбалась в ярких солнечных лучах.

Елена Алексеевна направилась к машине, стоявшей в ряду других, словно специально подобранных в разных тонах и напоминавших мольберт – пары синих, пары чёрных, серебристой, белой, красной, оранжевой и жёлтой. Она обошла свою машину кругом, проверяя колёса.

Неподалёку по пустой пешеходной дорожке бродил неприкаянный крупный серо-бежево-рябоватый птенец большой серебристой чайки. На первый взгляд, он казался некрасивым, но на второй, виделось, что его наряд состоит из миндалевидных по форме пёрышек, каждое их которых окаймлено белой окантовкой, что делало птенца кружевным и изысканным. Он неуклюже шлёпал по асфальту своими сиреневато-сизоватыми перепонками, поддерживавшими почти прозрачные ножки-палочки. В воздухе над местом променада кругами летала озабоченная и встревоженная мама. Она плавно взмахивала широкими белыми крыльями, время от времени открывала мощный крючковатый жёлтый клюв, настойчиво оглашала окрестности своим протяжным «кьяу», явно посылая ребёнку какое-то предупреждение о потенциальной опасности.

Птенец явно недавно вывалился или чересчур рано поспешил покинуть гнездо, устроенное на крыше соседней многоэтажки. Так происходило каждое лето, когда птенцы слетали на землю и, не находя себе места, бродили по газонам и дорожкам. Над ними парили или прогуливались рядом встревоженные родители, заболиво вкладывавшие в клювы принесённую еду.

Елена Алексеевна поняла, что объявленная растревоженной мамой опасность исходит именно от неё лично. Поэтому поспешила устранить причину переполоха, уселась в машину и уехала, дабы долго не быть раздражающим фактором.

Человечество не стремилось к ранним воскресным пробуждениям и путешествиям, а потому город был безлюден и дорога практически пуста.

«Так, куда еду я, понятно, – усмехалась Елена Алексеевна, встречая редкие машины, – а куда люди направляются в такую рань?»

По дороге, разделявшей многоэтажки микрорайона, ходил такой же неуклюжий неповоротливый серо-рябой слётыш с перепончатыми сиреневыми лапами, напоминавшими несоразмерные ласты. Точнее, даже не ходил, а топтался на белой разделительной полосе.

Будучи не в силах предположить, куда бросится несмышлёныш, Елена Алексеевна притормозила, пропуская его. Но плохо знакомый с правилами дорожного движения птенец не понял манёвра, развернулся и собрался идти назад.

На встречной полосе показалась машина. За рулём сидела женщина примерно тех же лет, что и Елена Алексеевна. Судя по всему, она тоже озаботилась проблемами совершавшего непродуманный моцион птенца и остановилась.

Птенец, не осознавая, откуда исходит опасность, окончательно «завис», бестолково крутил во все стороны тёмным, ещё не успевшим пожелтеть клювом и нерешительно переминался на белой разделительной линии.

Наблюдая за неуклюжими движениями, обе женщины не сводили с него встревоженных материнских глаз.

Наконец, птичье сознание прекратило глючить, неразумная юная особь немного подумала, определилась с вектором и начала переходить дорогу перед машиной Елены Алексеевны.

«Я никуда не спешу», – мысленно успокоила она неопытную птицу и дождалась, когда та достигнет заветной зелёной травы на газоне.

Встречная машина тоже не двигалась – её хозяйка явно не торопилась.

Других объектов передвижения на дороге не наблюдалось.

Обе автоводительницы понимающе посмотрели друг на друга, обменялись созвучными улыбками и поехали только тогда, когда стало ясно, что птенец в безопасности.

«Интересно, а где его мама? И папа? – озабоченно думала Елена Алексеевна. – Они, кажется, оба по очереди яйца высиживают и потом выкармливают потомство. Оставили крошку без присмотра и улетели! А она, бедняжка, ещё крыльями правильно махать не умеет и гуляет по проезжей части одна-одинёшенька».

С такими мыслями Елена Алексеевна приехала на работу и припарковала машину на рабочей стоянке в музейном дворе.

Первое, что она увидела, выйдя из машины, был такой же несуразный и глупый, открывающий для себя этот сложный и непредсказуемый мир птенец серебристой чайки. В прожекторе солнечных лучей кожа на его тонких ножках просвечивала так, что были видны трогательные тонкие косточки.

С философскими мыслями о том, что наступило время, когда ещё не поставленные на крыло птенцы-подростки начинают покидать гнёзда и подвергаются опасности, Елена Алексеевна осмотрела двор в поисках его родителей. Но ни одной чайки не было видно. Не слышалось взволнованно-озабоченного призывного гоготанья с небес. И никто не нарезал круги над дитятей-неумехой.

Зато в ограниченном четырьмя стенами дворе сидели три кота и пристально наблюдали за птенцом.

Коты были незнакомыми Елене Алексеевне, то есть не музейными. Никогда раньше она не встречала их в окрестностях очага культуры, где трудилась много лет.

Ей сразу не понравилось рассредоточение – коты окружили птенца с самыми недобрыми намерениями. Было ясно, что Елена Алексеевна спугнула их, а неопытный слётыш обречён. Охотники затаились на своих местах, и каждый готов был, подобно молниеносно расправившейся пружине, ринуться в атаку, едва только Елена Алексеевна скроется в подворотне.

Елена Алексеевна посмотрела на крышу дома – скорее всего, птенец отправился в свой первый полёт именно оттуда, едва выбравшись из гнезда. Она испугалась и решила спасать малыша, а потому громко и энергично захлопала в ладоши, потом с криком «брысь» принялась разгонять объединившихся в нехороших целях агрессоров.

Толстый рыжий кот, видимо, не ожидавший такого неуважительного отношения к своей особе от человека, медленно и неохотно пошёл к безлюдной подворотне. По его походке было видно, что он донельзя залюблен и избалован хозяевами. А сюда его привёл исключительно охотничий инстинкт. Внушительные размеры свидетельствовали о том, что ухаживают за ним хорошо и основательно. На шее у него красовался красный ошейник, как положено всем благовоспитанным домашним котам, отправляющимся погулять на улицу. Он с достоинством неторопливо вышел на площадь и с обиженным выражением на объёмной морде уселся у музейной стены.

Второй форвард, не имевший ошейника, был полосат и короткошерст, в нём виделся дворовой крысолов, не допускавший мысли о том, чтобы упустить добычу. Умудрённым опытным взглядом он окинул фигуру невесть откуда взявшейся и сорвавшей боевую операцию женщины и, прижавшись к асфальту, быстро убежал на полусогнутых лапах, понимая однако, что ему даже пинка не достанется и особой угрозы нет, а потому надо дождаться часа-икс, когда защитница пернатых уйдёт. Потом можно продолжить дело и загнать добычу. Полосатый уличный хищник, тоже удрав через подворотню, устроился у музейной стены с другой стороны от собрата-компаньона.

Третий кот-подросток, отмеченный домашним ошейником, ничего в охоте не смыслящий, умчался в скверик напротив подворотни и уселся там в выжидательной позе – он прекрасно гармонировал белой шерстью на обоих боках с нежно-белыми петуниями на ближней клумбе.

Покинувшая подворотню Елена Алексеевна поняла, что стоит ей уйти, как промысел продолжится и птенцу грозит неминуемая гибель. Летать он не умеет, а беспечные родители его не спасут.

«Что делать? – спрашивала себя Елена Алексеевна. – Кто занимается защитой животных? Кого звать на помощь? Кому звонить? Есть у нас какая-нибудь ветеринарная служба спасения?»

Она остановилась у входа в музей и решила никуда не уходить.

Нетерпеливые коты стали неприметно и грациозно подниматься, чтобы вернуться за добычей, но Елена Алексеевна замахала на них руками, и те, соблюдая все правила прайдового сафари, опять уселись в выжидательных позах, заняв свои номера.

Тем временем Елена Алексеевна вспомнила, как в прошлом году они целым двором спасали сеседского кота, полдня просидевшего на высокой берёзе и истошно мяукавшего на всю округу.

Тогда соседи позвонили пожарным. Те вскоре приехали, подняли лестницу и спасли потерявшее надежду отчаявшееся и осипшее животное, которое тотчас перепуганно и без оглядки умчалось в светлую даль.

Елена Алексеевна набрала номер пожарно-спасательной службы.

Девушка на коммутаторе терпеливо выслушала просьбу и усталым казённым голосом сказала, что таких услуг они не оказывают – у них и без того достаточно дел, они тушат пожары, а не спасают заблудившихся незнакомых одиноких птенчиков. В голосе слышалось плохо скрытое недовольство.

Елена Алексеевна набрала номер полиции, где её тоже выслушали и деликатно посоветовали решить проблему самостоятельно, не отвлекая занятых важными делами людей от исполнения служебных обязанностей.

Елена Алексеевна в растерянности стояла посреди улицы у входа в родной музей и напряжённо думала.

На первом этаже родного музея имелся охранник. Но, едва представив себе беседу с несговорчивым и неприветливым человеком, который сегодня сидит на посту, Елена Алексеевна не решилась взывать к состраданию и призывать его на помощь. Любая просьба, обращённая к нему, всегда вызывала недовольство, трансформировалась в предложение не мешать и содержало неозвученный посыл отправиться в дальние края.

Рядом с музеем находился банк.

Едва взглянув на вычурное современное здание, Елена Алексеевна отметила, что там обязательно должны быть охранники. Она, громко прикрикнув на замерших в выжидательных позах разномастных хулиганов, для устрашения помахав в сторону каждого рукой и притопнув ногой, пошла к входной двери.

Секьюрити вежливо её выслушали, осмеяли и высказали примерно тот же текст, что она уже слышала: у них своя важная и ответственная работа, отвлекаться на посторонние дела и покидать пост они не имеют права.

– Птичку, конечно, жалко! – весело прокомментировал большой накачанный мужчина в форме, не пожелавший заступиться за беззащитное существо.

Растерянная и не нашедшая аргументов для пробивания очередной глухой стены Елена Алексеевна отправилась на улицу. Можно было обратиться за помощью к прохожим. Но утренняя воскресная улица оказалась пустынной – никто не нуждался в услугах банка и не хотел прикасаться взглядом к музейным ценностям. Прохожих на улице в этот час не наблюдалось, и даже собачники, которые, несомненно, могли бы оказать посильную помощь, отсутствовали.

«Спасение утопающих – дело рук самих утопающих», – обречённо подумала Елена Алексеевна и ещё раз шуганула показавшихся в поле зрения подтягивающихся к подворотне котов.

Они, конечно, разбежались, но было ясно, что уйди Елена Алексеевна – и они немедленно вернутся.

«Пойду попробую поймать птенца сама и отвезу куда-нибудь подальше, к морю, например. Там много чаек. Может быть, его примут и воспитают», – думала она.

Елене Алексеевне никогда не приходилось иметь дела с дикими животными, а уж с птицами – и подавно.

Она двинулась к подворотне. Птенец всё так же гулял по асфальту между машинами.

«Вот где его родители?» – возмущённо подумала Елена Алексеевна и стала осторожно приближаться к несмыслёнышу.

Тот пятился в сторону, наверное, решив, что женщина, уподобившись трём котам, вознамерилась поймать и съесть его. Инстинкт самосохранения работал у него прекрасно.

Он шлёпал своими несоразмерными тонкими ножками с широкими ластами, шустро убегая от смешно подкрадывавшейся к нему Елены Алексеевны.

В несколько приёмов она пыталась ухватить глупыша за кружевные бока или за чёрные перья хвоста. Но тот отчаянно сопротивлялся нападению и поспешно устремлялся в сторону.

Елена Алексеевна уже потеряла терпение и рассудила, что настало время для решительной атаки, а потому расставила руки и собралась совершить финальный прыжок. И в этот последний момент «чаёныш», как она стала для себя называть его, неумело раскинул крылья, замахал ими, распушил хвост, поджал под него ножки, аккуратно вытянул их, тоненько беспомощно запищал и полетел вверх – прямо на музейную крышу.

«Ах ты, негодник! – воскликнула про себя обрадованная так просто разрешившейся проблемой Елена Алексеевна. – Оказывается, летать мы умеем! Что ж ты нас всех за нос водил?»

Несмотря на то, что акция с поимкой свободолюбивой птицы не удалась, Елена Алексеевна ликовала – слётыш был спасён.

Подтянувшиеся к месту событий коты разочарованно смотрели в небо на махавшего крыльями птенца и с удивлением – на странную женщину, отбившую у них завтрак.

Пляжный пассаж

Июльский солнечный воскресный день. Вторая половина восьмидесятых.

По пляжу идёт молодая супружеская пара. Обоим ещё далеко до тридцати. Они веселы и беспечны.

Сегодняшний выходной решили провести в длительной пляжной прогулке.

За несколько тёплых балтийских дней им надоело лежать у моря, равно как и играть в волейбол.

Сегодня захотелось просто пройтись на дальнее расстояние по берегу Рижского залива.

Скажем, от Лиласте до Саулкрасты, что составляет около десяти километров.

Идти можно неспешно, с остановками и купаниями, попутно загорая и получая удовольствие от ходьбы.

Небо ясное – без единого облачка, море светло-синее, волны мелкие и боязливо-торопливые, с тонкой белой пузырчатой каёмочкой пены, которая выплёскивается при очередном облизывании берега. Ветерок слабый и приятно освежающий в жару. Песок мягкий и хорошо прогретый, а у кромки прибоя влажный и удобный для ходьбы. Чуть дальше от моря в сухом виде он совершенно по-особенному тонко, звонко и протяжно присвистывает под босыми ногами так, как свистит песок только в Лиласте. Иногда недалеко от воды встречаются хаотично разбросанные россыпи мелких и тонких бело-розовых хрупких ракушек. Если внимательно смотреть под ноги, можно найти несколько маленьких прозрачно-жёлтых янтариков, которыми потом интересно пополнить коллекцию, методично складывая в парфюмерные длинные и узкие пустые флакончики с пробниками.

Ближе к лесу на сыпучих дюнах в ребристом песке вьются трогательные миниатюрные голубые цветочки, непонятно за что цепляющиеся усиками и невидимыми корнями.

Молодые люди приехали в начальный пункт путешествия на электричке и планируют вернуться с Солнечных Берегов (то есть из Саулкрасты) на ней же.

В целом по мере отдаления от пляжа в Лиласте и перехода вброд впадающей в море одноимённой речушки путь однообразен – людей здесь мало. Лишь иногда встречаются пары таких же любителей дальних пляжных прогулок, следующих навстречу путешественникам.

Молодые люди идут вдоль кромки воды, беззаботно болтают обо всём, иногда останавливаются искупаться, сделать несколько снимков, посидеть на выброшенном морем и отполированном волнами белом и идеально гладком, серебрящемся в солнечных лучах стволе.

Но вот незаметно за плечами остаётся несколько километров, а впереди уже виден финиш – пляж Саулкрасты с пока ещё едва различимыми маленькими издали фигурками загорающих.