Повесть о Мурасаки

Вернулся отец ранним вечером. Шел снег. Пушистые тяжелые хлопья облепили листья бамбука в саду, и пейзаж выглядел в точности так, как изображают снег китайские мастера: сплошная белая пустота. Мы все столпились на галерее, дрожа и прислушиваясь к грохоту подъезжающего экипажа. Отец быстро вылез из повозки и, стряхивая с плеч снег, велел нам дожидаться его в главном покое. Там было еще тепло, и Умэ в наступивших сумерках зажигала масляные светильники. Когда вошел отец, мы все притихли. В полутьме было трудно разглядеть выражение его лица.

У него, как всегда при сильном душевном волнении, подергивалась щека. Казалось, общее молчание длилось бесконечно, потом отец кашлянул, кашель перешел в корчи, а корчи стали подозрительно напоминать смех. Мачеха решила, что супруга хватил удар, и бросилась к нему. Он отмахнулся от нее. Глава семьи действительно смеялся, но поначалу мы сомневались, что он не болен и не сошел с ума. На самом же деле отец был счастлив – до упоения. Ни один из присутствующих прежде не видел хозяина дома в подобном состоянии. Мы не сразу сообразили, что с ним творится.

Наконец припадок миновал. Ныне, по прошествии времени, я понимаю, какое облегчение испытал отец, избавившись от десятилетнего напряжения, которое события последних дней превратили в почти невыносимый гнет. Отец утер глаза, откашлялся и торжественно объявил:

– Император счел возможным назначить меня правителем провинции Этидзэн.

Нобунори, точно дикарь эмиси [35], издал восторженный вопль, и даже мачеха негромко вскрикнула от изумления и радости.

– Этидзэн – обширная провинция, и назначению будет сопутствовать щедрое жалованье, – продолжал отец. – Во всяком случае, благосостояние семейства обеспечено, и все вы можете больше не тревожиться об этом. Кроме того, для меня большая честь, что мне доверили руководство столь известным краем. Нашей семье теперь не придется стыдиться отсутствия официальных должностей.

Нобунори вскочил, чтобы выхватить у Умэ, которая только что вошла в комнату с подносом, бутылку саке.

– Твое здоровье! – провозгласил он, протягивая чарку отцу. – Это все благодаря твоему потрясающему китайскому стихотворению!

Отец бросил на меня пронзительный взгляд, и я почувствовала, что покраснела, как камелия.

– Мне Фудзи рассказала, – пояснил брат, усугубляя мой позор. – Знаю, я никогда не уделял достаточного внимания ученью, – продолжал он, – но сейчас мне ясно, почему это так важно. Хвала императору!

У мачехи был задумчивый вид.

– Дорогой, – отважилась промолвить она, – когда ты сказал, что тебе доверили руководство краем, ты, конечно, имел в виду, что будешь руководить человеком, который поедет вместо тебя в Этидзэн? – Она выжидательно уставилась на супруга.

– Нет, жена, я имел в виду, что мне доверено управление провинцией, и это означает, что я буду жить в Этидзэне и заниматься тамошними делами, как и надлежит представителю императора.

Отец взял самый мягкий тон, но его слова поразили мачеху, точно удары. Она закрыла лицо широким рукавом.

– Ты хочешь сказать, что мы должны переехать в Этидзэн? – дрожащим голосом пролепетала женщина. – Покинуть столицу и поселиться в пограничье?

Отец взял ее за руку.

– Мне говорили, там очень красиво, – ласково произнес он. – У нас начнется новая, интересная жизнь.

– А как же образование детей? А мои родители?

Мысль о том, что ее вырвут из средоточия цивилизованного мира и забросят в варварские края, овладела воображением мачехи, и она принялась всхлипывать. Нобунори же, напротив, был так взволнован предстоящим переселением на дикий север, что издал еще несколько оглушительных воплей. Это несколько разрядило обстановку. Младшие сводные братья и сестры, заразившись шумными восторгами Нобунори, начали возбужденно носиться по комнате. Что касается меня, то посреди всего этого переполоха я придумала замечательный план.

Сколько бы мачеха ни сопротивлялась переезду в Этидзэн, я знала, что отец в конце концов одержит верх и она с детьми тоже отправится с ним. И сколько бы отец ни настаивал на моей свадьбе с Нобутакой еще до отъезда родных, я была уверена, что сумею убедить его вместо этого взять меня с собой в Этидзэн.

На третий день третьего месяца я в одиночестве отправилась на берег реки Камо, в место, находившееся чуть ниже святилища. У меня был с собой букет апостасий, которые я нарвала в заросшем уголке нашего сада. Когда брат застал меня там и спросил, чем я занята, я ответила, что собираю цветы, чтобы поупражняться в рисовании: у меня имеется несколько китайских набросков с изображением апостасий, бамбука и цветов сливы, где показаны различные виды мазков кистью, и листья апостасии рисовать проще всего. Нобунори, как обычно, оскорбительно прошелся насчет моих художественных способностей.

Однако я вовсе не собиралась рисовать растения. Накануне я постилась и молилась об успехе моего плана по спасению от замужества благодаря отъезду в Этидзэн. Я водила букетом по своему телу, мысленно приказывая любым тревогам, самолюбивым мыслям и своенравным порывам излиться наружу и перейти на листья. На следующий день я отправилась к Камо и, стоя на берегу, еще раз помолилась, после чего швырнула охапку апостасий, отягощенную моими грехами, в стремительные воды.

Разумеется, в тот день не я одна совершала на берегу обряд очищения. Наблюдая за тем, как пучок колышущихся стеблей распадается, смешивается с другими растениями и уносится разбухшим от дождя потоком, я ощутила, что на душе у меня становится легче. К сожалению, соседний экипаж был битком набит буддийскими священнослужителями в дурацких бумажных шапках, которые они носят, когда притворяются мастерами предсказаний. Их недостойный вид оскорблял священное место и присущий ему дух надмирной возвышенности. Я старалась не отвлекаться, но в голове само собой сложилось пятистишие:

Чисты и священныБумажные ленты и подношеньяБогам.Но сколь нечестивы, нелепыМонахи в бумажных шапках.

Готовясь к переводу в Этидзэн, отец проводил много времени во дворце. Мачеха, как я и думала, согласилась на переезд, хотя даже не притворялась, будто рада этому. Ее родители постоянно находились у нас дома, якобы желая помочь с устройством перевозки домашнего скарба, но на деле это был лишь предлог для того, чтобы побыть с дочерью и внуками. Старики тоже не испытывали радости. Возразить против повышения зятя им было нечего, но в глазах у тестя и тещи читался упрек. Неудивительно, что отец предпочитал коротать дни во дворце.

Я повела борьбу за то, чтобы сопровождать семью в Этидзэн, однако отец заявил, что женщине моего возраста немыслимо покидать столицу незамужней. Бедная Тифуру! Через это пришлось пройти и ей: она была поспешно выдана замуж, когда ее отца перевели в Цукуси. Оказалось, что Нобутака несколько месяцев проведет в Мияко в отпуске, и отец настоял, чтобы мы встретились и договорились о дате. Я молилась, чтобы в глубине души отец не сумел примириться с нашей грядущей разлукой. С кем он будет делиться мыслями в захолустном Этидзэне – со страдалицей-женой? с моим дурковатым братцем? Как‑то я вскользь заметила, что блестящего общества в Этидзэне не будет, однако отец и ухом не повел.

В итоге я закатила шумную сцену, пригрозив принять постриг и уйти в монастырь, если меня оставят в Мияко. Выдвинув ультиматум, я согласилась на сделку: пообещала поддерживать переписку с Нобутакой и вступить с ним в брак по возвращении в столицу, но только в том случае, если мне позволят отправиться в Этидзэн. До той поры много воды утечет, рассуждала я, возможно, Нобутака успеет потерять ко мне интерес. Едва ли стоит беспокоиться о столь далеком и неопределенном будущем.

Когда мой план покинуть столицу вместе с семьей осуществился, я так упивалась победой, что не обратила особого внимания на скандал, привлекавший всеобщее внимание с начала года. Если для нас назначение отца в Этидзэн обладало громадной важностью, то остальному обществу оно служило пищей для пересудов разве что один день. Всех удивило, что император настолько проникся жалобами моего отца и походатайствовал за него перед Митинагой. Но еще поразительнее, что Митинага пожаловал отцу должность, на которую уже был назначен один из его родственников! Уверена, это вызвало множество толков в чиновничьих кругах. Нам повезло, что именно в то время разразился скандал вокруг Корэтики. Иначе туман злобы, который постоянно витает над двором, мог бы сгуститься в зависть и запятнать удачу отца.

Случилось вот что. Вдовствующая императрица Сэнси, сестра Митинаги, занемогла, и гадальщики предписали ей сменить место жительства. Она со своей свитой заняла дворец Итидзё, переселив его обитателей в загородное поместье. В семье, которую вынудили переехать, было две дочери: одна красивая, другая не очень. Корэтика с некоторых пор посещал красавицу. Вероятно, он был рад, что семейство перебралось в поместье, ибо в частном доме ему было намного легче получить доступ к своей даме, чем когда она жила во дворце Итидзё.

Однако затем вторая дочь начала получать любовные записки от отрекшегося императора Кадзана. Когда она отказалась отвечать на его письма, Кадзан стал лично посещать ее дом, пытаясь добиться взаимности. Корэтике не верилось в искренность увлечения дурнушкой, и он заключил, что император, должно быть, положил глаз на его избранницу. Мой отец находил подобные выводы предосудительными, но старался не высказывать неодобрения.

Корэтике и впрямь следовало быть осмотрительнее. Он потерпел серьезное поражение, когда регентство перешло к его дяде Митиканэ, а затем к Митинаге. Едва ли ему стоило в нынешней обстановке привлекать к себе внимание. Но что же делает Корэтика? Он нападает на бывшего императора, ясной лунной ночью покидающего дом двух сестер!

«Я просто хотел его припугнуть», – неубедительно оправдывался Корэтика, когда все это выплыло наружу. Кадзан действительно испугался: стрела пронзила его рукав. Хотя обстоятельства дела оказались не слишком лестными для репутации бывшего императора и сам пострадавший пытался сохранить происшествие в тайне, о стычке стало известно регенту Митинаге и нынешнему государю. Корэтику обвинили в оскорблении монаршей особы: пусть поведение Кадзана выглядело недостойным, он по-прежнему был облечен званием отрекшегося императора. Все гадали, как Митинага накажет племянника.

В начале лета проводилось множество поминальных служб по всем, кто умер в минувшем году. В течение десяти дней я ежедневно посещала разные церемонии, а однажды даже сходила на две подряд. Кое-кто из скорбящих снова стал носить цветные платья, но большинство придерживались серых тонов. Я обнаружила, что одна девушка, которой, на мой взгляд, шли ярко-рыжие и темно-зеленые оттенки, в пепельно-сером выглядит еще привлекательнее. Отчего‑то цвет, который, в сущности, бесцветен, оказался более волнующим.

Девушка спросила меня, по ком я скорблю. Я ответила, что по старшей сестре, а она воскликнула, что носит траур по младшей сестре, которая скончалась примерно в то же время. И предложила нам видеть друг в друге утраченных родственниц. Мы начали переписываться как младшая и старшая сестры, хотя я уже собиралась отбыть в далекие края.

О Корэтике безудержно судачили даже на поминальных службах. «В конце концов, он министр двора, а его сестра императрица, – рассуждали одни. – Его не станут выводить на чистую воду, как обычного разбойника». Другие сомневались, что высокого происхождения окажется достаточно, чтобы избежать высылки. Оставалось только гадать, что предпримет Митинага. Наша семья была в большом долгу перед новым регентом, но я мало что о нем знала. Еще недавно он держал наши судьбы на ладони, словно перепелиное яйцо. В итоге регент решил поберечь это яичко, устроив ему гнездышко в Этидзэне, но вполне мог бы и разбить. Я рассчитывала найти ключ к личности Митинаги в том, как он поступит с Корэтикой.

Вскоре отец вернулся домой из дворца с известием, что Корэтика и его брат Такаиэ сосланы в разные концы империи. Как мы и ожидали, их признали виновными в нападении на императорскую особу, но вдобавок обвинили в наведении порчи на вдовствующую императрицу Сэнси и – самое вопиющее – в отправлении обрядов, которые могли проводить лишь члены монаршей семьи.

Если предположить, что обвинения имели под собой почву, то суд, несомненно, был прав, выслав обоих братьев. Но я задавалась вопросом, не навет ли это. Корэтика был человек честолюбивый и, безусловно, страстный, но мне не верилось, что он настолько глуп. С того мгновения, как молодой вельможа впервые встретился мне на людях, я следила за его карьерой, выведывая у отца отрывочные сплетни о нем. Признаюсь, Корэтика казался мне весьма привлекательным. В конечном счете я решила, что его сослали скорее за то, кто он есть, чем за то, что он сделал. По собственному опыту зная о мягкосердечии юного императора Итидзё, я была уверена, что не он предложил столь суровый приговор. Его наверняка вынес Митинага.

После смерти своего отца Корэтика успел побыть регентом. Неумение сохранить за собой высокую должность объяснялось скорее его молодостью, чем иными обстоятельствами. И поскольку этот изъян – молодость – со временем исправляется, полагаю, не было ничего необычного в том, что Митинага видел в Корэтике соперника. Сестра Корэтики, императрица, была беременна. Если она родит сына, он станет наследным принцем, что укрепит притязания Корэтики на регентство. Хотя у Митинаги были дочери, которых Итидзё впоследствии мог включить в число своих жен, они еще недостаточно подросли. В общем, было нетрудно понять, почему регенту спокойнее, когда Корэтики нет в столице. И все же какой холодный и расчетливый поступок: отправить в ссылку родного племянника!

Отец весьма уважал Митинагу как государственного мужа. Я считала отца проницательным во многих отношениях, однако поражалась тому, насколько сильно на его мнение о людях влияет их показное увлечение китайской поэзией. Мне представлялось, что тяга к словесности, хоть и достойная восхищения сама по себе, легко может ужиться с жестоким нравом. Впрочем, из почтения к отцу я старалась воздерживаться от суждений о новом регенте.

Кроме того, мне было любопытно, что скрывалось за неожиданным назначением отца в вожделенный Этидзэн вместо убогого Авадзи. Говорили, будто императора так тронуло отцовское стихотворение, что он приказал Митинаге изменить решение. Мой хвастливый братец потчевал этой историей каждого встречного. Но в глубине души я знала, что сочинение отца сильно уступает китайским стихам. Я также начала понимать, что, хотя внешне регент исполняет волю государя, на деле все обстоит как раз наоборот: без одобрения Митинаги Итидзё и шагу не ступит. Не исключено, что Митинага просто потрафил юному императору – если Итидзё и впрямь пожелал продемонстрировать почтение к классическому образованию, оказав покровительство такому серьезному ученому, как мой отец. А может статься, напротив, Итидзё по просьбе регента отменил первоначальное назначение в пользу отца. Но зачем это Митинаге? Тут должна быть веская политическая причина, а мой отец настолько аполитичен, что, кажется, совершенно бесполезен.

Приготовления к нашему переезду в Этидзэн почти завершились. Мне удавалось лишь урывками видеться со своей названой старшей сестрой, но мы писали друг другу по нескольку раз в день. Я уже почти пожалела о своем решении покинуть Мияко, но потом вспомнила: если бы осталась, то была бы уже замужем и встречаться с новой подругой в любом случае не смогла бы. Сознание того, что у нас мало времени, казалось, делало отношения еще более глубокими.

Чтобы встретиться наедине, мы отправлялись в недавно построенный храм, по счастливому совпадению названный Дзитокудзи [36]. Нам представлялась возможность провести вместе несколько драгоценных часов в маленькой комнатушке с видом на скалистый склон. Из-под камней, подобно струям источников, вырывались цветущие ветви золотисто-желтой керрии [37], отражаясь в неподвижных водах садового пруда.

Здесь я впервые в жизни познала подлинную любовь. Разумеется, я любила Тифуру, но наша душевная близость была рождена давним знакомством. Рури была летним увлечением, которое потускнело, едва мы покинули безмятежный приют в горах и вернулись в столицу, к обычной жизни. Теперь я открыла для себя страстную привязанность и жадно любовалась каждой черточкой гладкого, бледного лица своей названой старшей сестры, ее переливчатым голосом и прекрасным телом. Наслаждаясь чувством, я вместе с тем испытывала отчаяние при мысли, что мы вот-вот расстанемся. Моя подруга была столь же яркой и красивой, как цветок керрии, и я дала ей такое прозвание. Мне хочется, говорила я, когда‑нибудь увидеть ее в рыжем платье с желтой подкладкой, надетом поверх красной нательной рубашки: это сочетание оттенков носило название «роза керрия». Экзотическая расцветка в китайском стиле, на мой взгляд, идеально отражала ее личность.

Смиренно, как и подобает младшей сестре, я позволила Розе Керрии учить меня любви.

Было бы лучше отправиться в путь до наступления жары, но, учитывая массу мелочей, о которых следовало позаботиться, это оказалось невозможным. Не скажу, что мачеха препятствовала приготовлениям, но она явно тянула время. И выглядела почти счастливой, когда один из ее детей заболел и нам пришлось отложить отъезд еще на пять дней. Я тем временем старалась доказать отцу свою незаменимость, а мачеха, предпочитавшая не думать о переезде, ничуть не возражала против того, чтобы сборами распоряжалась я.

Наконец мы были готовы к отъезду. Скарб упаковали в тюки и погрузили на телеги. Отец вез с собой обширную китайскую библиотеку, поэтому мачеха заявила, что и ей понадобятся все свадебные шелка. Отец заметил, что в Этидзэне не обязательно наряжаться в соответствии со столичными модами, но дрожащие губы супруги быстро заставили его изменить мнение. Он позволил жене и детям взять с собой все, что пожелают, если это облегчит им жизнь. Мальчики плакали, что пришлось оставить дома кошек, но отец успокоил сыновей, пообещав в Этидзэне завести щенка. Нобунори давно уже собрался и был готов к путешествию еще в начале месяца. Все эти отсрочки чрезвычайно раздражали его. Я не поверила, когда узнала, что брат берет с собой немаленькую коллекцию коробочек с насекомыми: он был убежден, что найдет в Этидзэне множество новых экземпляров.

Свою тушечницу и кисти я упаковала в последний момент, поскольку перед самым отъездом написала стихотворение, адресованное моей Розе Керрии:

Крылья диких гусейОблака расчертили строками,На север спеша.Так и ты, крыльям птиц подражая,Письма мне неустанно строчи.

Путевой дневник

День первый

В ночь перед отбытием отец прочитал нам строгое наставление о необходимости сохранять сдержанность. Нас должен был провожать представитель государя, и отец заявил, что не находит удовольствия в мысли о всхлипывающей жене и ее причитающих, будто на похоронах, родителях. Хотя челядинцы выехали спозаранок, в последнюю минуту к нашим воротам примчался отдувающийся посыльный с пакетом для меня. Не желая открывать послание в предотъездной суматохе, я спрятала его за пазуху. Прохладный предрассветный воздух был свеж и неподвижен. Сколь прекрасен Мияко в это время суток! Я начала думать, что совершила серьезную ошибку.

В одном экипаже ехали мы с мачехой и ее новорожденной дочкой, в другом – Нобунори с двумя маленькими братьями, пяти и трех лет. Малыши обожали старшего брата, потому что он вечно затевал с ними возню. Все трое, начиная с самого Нобунори, вели себя как шкодливые щенята. Сперва я обрадовалась, что мне не придется делить тесное пространство кузова с буйными мальчишками, однако мачехины тихие всхлипы и скорбь постепенно омрачили мне настроение. А я‑то полагала, что должна быть счастлива в этот день! Отец с двумя проводниками ехал верхом, но позднее поменялся местами с Нобунори.

Предполагалось, что путешествие займет пять дней, но в итоге потребовались все восемь. Первую ночь мы провели в Оцу, на южной оконечности озера Оми. Начало путешествия выдалось тяжелым в нравственном отношении, но не слишком изнурительным в смысле телесной усталости. Мне уже доводилось бывать в Оцу.

Утром на тракте Авада царило оживленное движение. Навстречу нам ехали, спеша в столицу, подводы, груженные провизией, дровами и сеном, а также крестьянские телеги с бамбуковыми ящиками, доверху наполненными баклажанами и огурцами. В попутном же направлении в этот ранний час двигалось совсем немного повозок. Я предположила, что вечером поток телег потянется в обратную сторону, разъезжаясь по деревням.

Сразу после полудня мы миновали заставу Аусака, и мачеха горько заплакала. У меня тоже перехватило горло. Именно в этом месте остро осознаешь, что покидаешь столицу. Одно дело, если всего лишь на несколько дней едешь в Оцу или в храм Исияма, но совсем другое – если оставляешь цивилизованный край на неопределенный срок. Я еще крепче сжала в пальцах пакет, содержимое которого успела тайком изучить, когда мы остановились, чтобы размяться.

– Подарок от Нобутаки? – осведомился отец.

Я только улыбнулась в ответ. Кажется, отец решил, что угадал, и с довольным видом отошел, чтобы утешить жену. Подарком оказался обитый оленьей кожей дорожный футляр, в котором лежали тушечница, кисть и миниатюрный брусок туши размером с прутик. Футляр был обернут несколькими стопками тонкой писчей бумаги. Очаровательный подарок! Если бы его и впрямь преподнес Нобутака, я была бы поражена. Но пакет, разумеется, прислала Роза Керрия, присовокупив у нему пятистишие:

Все, кто уехал,В Мияко потом возвратятся.Но скоро ль?Что‑то далекое сквозитВ названиях: Каэруяма, Ицухата…

Моя умница догадалась упомянуть в стихотворении этидзэнские названия! Я уже страшно скучала по ней.

Той ночью на постоялом дворе в Оцу я взяла крошечную кисть, подаренную Розой Керрией, и мелким-мелким почерком написала первую часть своего путевого отчета.

День второй

Отплытие состоялось спозаранок, ибо весь долгий день нам предстояло провести на воде. Погрузив вещи на лодку в Оцу, мы при попутном ветре и на хорошей скорости двинулись вдоль побережья на север. Было странно видеть, что гора Хиэй теперь находится к западу от нас, ведь в Мияко мы привыкли к тому, что серая громада охраняет северо-восточные подступы к столице. По небу неслись облака, отбрасывая тени, плясавшие на склонах зеленых холмов. Такие холмы часто изображают на ширмах, и мне казалось, что мы проплываем мимо самой великолепной на свете ширмы, созданной в раю. На востоке, за озером, сквозь марево проступали призрачные серые очертания гор; одна из них, представлявшая собой почти идеальный конус, напоминала далекую гору Фудзи в миниатюре.

Над нами пролетели пять величественных цапель; в небольшой бухте, мимо который мы проплывали, гонялись друг за другом ястребы. Солнце заволокло большим облаком, и вода из зеленой тотчас сделалась темно-синей; затем сквозь облако пробился свет, озарив мир подобно лучам, исходящим из нимба будды Амиды. В жизни своей я не видела столь обширного свободного пространства, как гладь озера Оми, и трепетала от изумления и благоговения. К нашей лодке подплыли несколько рыбаков, предлагая местные яства. Отец, пребывавший в превосходном расположении духа, дал им немного риса в обмен на поданные блюда. Само собой, большей частью там была рыба, а также вызвавшие мое удивление крошечные моллюски, очищенные от панцирей и замаринованные. Хотелось бы мне взглянуть на раковины этих существ: из них можно было бы сделать кукольный набор для игры кай-авасэ [38].

Вероятно, в тот день мне не следовало так наедаться. Постоянная качка и неумолчный плеск волн стали вызывать у меня дурноту. Ближе к вечеру на воде началось волнение, и уж тут‑то я по-настоящему пожалела, что не осталась дома, даже если пришлось бы выйти замуж за Нобутаку. Потемневшее небо прорезали вспышки молний. Наконец наша лодка причалила к острову Тикубусима, где мы устроились на ночлег. Даже сейчас, когда я перечитываю строфу, на сочинении которой тогда сосредоточилась, мне вспоминается морская болезнь – стихотворением, впрочем, не излеченная:

Тучи сгустились,Разыгралась вдруг грозная буря,И воды взбурлили.Я, как эта утлая лодка,Не нахожу себе места в волнах.

Во всяком случае, водная часть путешествия почти закончилась. Когда меня перенесли на берег, я испытала странные ощущения. Как только ступни коснулись земли, тошнота исчезла, хотя ноги по-прежнему дрожали, как будто не могли поверить, что больше не надо пытаться удержаться на качающейся поверхности. Вчера я думала лишь о том, что из-за своего упрямого сопротивления замужеству покидаю столицу; мачеха же плакала без всякого стеснения, ибо ни для кого не было секретом, как она относится к переезду в Этидзэн. Я не могла позволить себе подобной роскоши и теперь была благодарна судьбе за то, что морская болезнь послужила оправданием моим слезам.