Бай Лонг. Путь дурака

– Прошу меня простить, – судя по шороху, гость поднялся с кресла. – Но это мое окончательное слово.

Энди толкнул брата по направлению к лестнице; они успели завернуть за угол и перескочить несколько ступенек прежде, чем дверь гостиной отворилась, и гость вышел в коридор. Они смотрели на него, затаившись, вжавшись в стену в самой тени. Суровое, чисто выбритое лицо и жесткий, цепкий взгляд. Марго рядом с ним казалась крошечной и совсем потерянной. Они оба ушли вниз – и братья, уже не скрываясь, поспешили наверх, чтобы все нормально обговорить; мысли метались и путались, и оба думали одно и то же.

Оба, не сговариваясь, свернули к террасе и распахнули стеклянные дверь. Повеяло прохладой. Над темным садом летали огоньки – то ли светлячки, то ли фонарики фей.

– Значит, все действительно серьезно, – сказал вслух Энди то, что думали оба. – Значит, не так уж и просто, как мы думали.

– Это несправедливо, – буркнул Ликс, ложась грудью на перила.

– Марго снова ищет помощи не у того, – вздохнул Энди. – Мне так кажется. Как и тогда. Все было бы намного проще, если бы она искала помощи у хороших людей. А не таких. Страшных и колючих.

Ликс не ответил. Они стояли молча, рассеянно глядя в темное, полное огромных звезд небо. Этот сад, дом, Марго… неужели они действительно могут лишиться всего этого?

– Это невозможно, – неосознанно прошептали они оба.

Что было бы, если бы не Марго? В их воспоминаниях проносились яркие, волшебные картины детства. Цветочная лавка, представлявшаяся им всегда кладовой чарующих, невозможных чудес. Яркие, пахнущие благовониями жилые комнаты, всегда теплые и уютные. Гудение камина зимним вечером, и под одеялом так тепло, а на широкой кровати Марго места хватает всем, и ее голос, рассказывающий истории из ее прошлой, сказочной, нереальной жизни, убаюкивает и заставляет детские сердца трепетать и сжиматься от нежности. Весна в саду, и воздух звенит от голосов фей, все вокруг кипит жизнью, кажется, что слышно, как лопаются с треском миллионы почек и тысячи бутонов, выпуская в сладкий, густой воздух нежные лепестки.

– Марго была права, и она должна это понимать, – выдохнул Энди, роняя голову на руки. Ли похлопал его по плечу.

– Все будет хорошо. Мы не позволим ничему плохому случиться.

– Мы с тобой?

«Мы с тобой».

Берта

По привычке ключ поворачивала медленно, чтобы щелчок не разбудил тройняшек. Но, уже скользнув в дверь, поняла, что могла и не стараться. Родители кормили их ужином – и на кухне царил радостный, галдящий хаос.

– Берта, – мама, растрепанная, выпачканная кашей, выглянула из дверей. – Здравствуй, солнце. Ты вовремя. Поможешь?

– Конечно, – улыбнулась она. – Только переоденусь и руки помою.

Дверь в ее комнату была заперта, но ее явно открывали за время Бертиного отсутствия – для того, чтобы понять это, не нужно было быть ведьмой: мама раздернула внутри шторы и приоткрыла окно – то есть сделала одновременно две вещи, которые Берта каждый раз просила ее не делать. А также накрыла постель пледом и унесла всю грязную посуду, тем самым нарушив еще два аспекта порядка.

Из-под кровати исходило бледно-голубое свечение. Кошки, недолюбливающие солнечный свет и сквозняк, спрятались все под кровать. Сиф потерлась спинкой о Бертины ноги и шмыгнула туда же.

Берта закрыла окно. Посмотрела на стол, на котором мама сложила все бумаги вперемешку в две аккуратные стопки. Подумав, сложила из двух одну, высокую и неустойчивую и, ткнув пальцем, обрушила все строение. Бумаги, тетради, книжки и обрывки ткани разлетелись по всему столу. Она сдернула покрывало с кровати и зашвырнула его на шкаф, спихнула на пол подушку. Вытащила из ящика свечи и, расставив по комнате, зажгла. Запахло чем-то приторно сладким. Берта удовлетворенно кивнула: теперь это похоже на дом.

Спустя минуту она вошла на кухню, немного усталая, но в целом бодрая и довольная жизнью.

– Ну, что у нас тут? – спросила она, целуя в лоб Артемку, радостно потянувшегося к ней ручонками. Валька загукала и плюнула кашу, улыбаясь старшей сестре своей беззубой, чумазой улыбкой. Рома ее даже не заметил; он сосредоточенно жевал, скосив глаза к носу.

– Без тебя сложно. Они все одновременно кушать требуют, – у отца даже очки оказались запачканы. – И так же одновременно воротят нос от своей ложки, пытаясь заглянуть к соседу. А вдруг у других вкусней?

Берта хмыкнула, забирая тарелочку у мамы и присаживаясь на корточки перед Валькиным стульчиком.

– Ну, как дела, чумазая фея? – спросила она, заглядывая в огромные голубые глаза сестры. Детям положено бояться ведьм. Берту не боялся ни один младенец в мире.

Они с Каем выбрались на поверхность, распрощавшись с Яцуши и Инной. Наверху уже наступил день, и оба почувствовали, что жутко проголодались. Они завернули в какую-то кофейню, заняли столик в углу… и просидели там три часа, выпив рекордное количество кофе и сжевав столько пирожных, что наверняка стали легендой среди девушек-бариста.

Берта рассказала Каю все – повторять эту историю ему было намного приятнее, чем Анисимову. Он хотя бы не слушал с таким видом, будто считал, что Берта выдумывает все на ходу.

– Забавно, – пробормотал Кай, с задумчивым видом купая кусочек торта в кофе. – Похоже на некромантию. Интересно, могла эта же сила проникнуть в катакомбы? Или энергия от вашего взаимодействия…

– Возможно. Я сильно перенервничала и мало что могу сказать про него, но вот я сама могла дотянуться и до подземных тоннелей… Жаль только, что кроме тебя мне никто не верит, – вздохнул Берта. – К тому же, похоже, что у меня проблемы: у нас новый инспектор в городе.

Кай вскинул на нее ошарашенные глаза.

– В смысле? И что про него слышно?

Берта сморщила нос и неопределенно мотнула головой.

– Анисимов говорит, что он вряд ли станет закрывать глаза на мое поведение. Утром я ему поверила, а сейчас думаю, что он мог и пугать. В любом случае, приятного мало.

– Согласен, – пробормотал Кай. – Если что, делай вид, что выбираешь ковен. Какое-то время протянешь.

– Ага. Какое-то. Кай, а что потом? – она посмотрела на свои ладони, лежавшие на столе. Сжала кулаки, так что побелели костяшки. – Что? Я не смогу тянуть вечно. Моя сила… я становлюсь сильней, я все чаще теряю контроль. И мне это нравится – вот что хуже всего, понимаешь?! Мне нравится быть ведьмой. Я люблю это, и каждый раз, слыша зов, введусь на него – потому что хочу этого всей душой. Мне страшно, Кай. Я боюсь себя. Потому что… потому что когда я ведьма, у меня… другой взгляд на жизнь. Я считаю, что поступаю правильно. А потом… возвращаюсь в себя, и прихожу в ужас от того, что я делала или хотела сделать…

Она задрожала. Всхлипнула и уронила голову на руки, закрывая лицо. Кай отломил кусочек пирожного. Медленно прожевал. Взял тарелку, чашку и, обойдя стол, поставил их рядом с Бертиными. Сел на диван рядом с ней и осторожно обнял ведьму за плечи. Наклонился, отодвинул в сторону прядку серебристых волос, пытаясь заглянуть в глаза.

– Я тебя не боюсь. И ты не бойся.

Она всхлипнула. Выпрямилась, откидываясь на плечо Провидца, и убрала с лица волосы. Веки припухли, по щекам тянулись дорожки слез. Она криво улыбнулась.

– Ты просто не знаешь, что творится у меня в голове в такие минуты. Иначе сбежал бы сейчас и потребовал от Яцуши моего немедленного ареста…

Кай тихо засмеялся. Наклонился, прошептал на ухо с преувеличенной секретностью.

– Я ведь дракон. Пусть китайский, пусть там воплощение мудрости и благоразумия… я все равно дикий зверь и… признаюсь только тебе, порой мне хочется сожрать Инну. Целиком. Как удав. И потом сплюнуть косточки.

Берта хмыкнула. Кулаком растерла слезу по щеке.

– Спорим, даже Яцуши с его выдержкой временами думает о том, как бы скормить ее мавкам…

Они рассмеялись. Кай легонько дернул ее за ухо.

– Не бойся, слышишь? Ты хороший человек, я знаю. И ты справишься. Нужно только немного потерпеть.

Берта не ответила. Кай и не настаивал – помешивая остывший кофе, он как ни в чем ни бывало заговорил о планах на лето – когда у него будет отпуск, и они вчетвером, с Бертой и близнецами, отправятся в родовой особняк Кая, к его родителям, к лазурному морю и белым пляжам, на долгие-долгие два жарких месяца…

Потом они долго бродили по городу. Кай прислушивался к шепоту города, пытаясь выяснить чуть больше о виновнике ночного переполоха, а Берта брела рядом, следя за тем, чтобы Провидец, погрузившись в прошлое, не выбрел на проезжую часть. Было что-то умиротворяющее в этой долгой, как сам день, молчаливой прогулке и, возвращаясь домой, Берта вдруг поняла, что она абсолютно спокойна и довольна жизнью.

Она лежала в постели, и Сиф свернулась клубочком рядом на подушке, а толстый, отливающий рыжиной Локи бродил по ее одеялу, взад-вперед. На подоконнике Тюр методично обгрызал кактус, но Берте было лень пошевелиться. Она уже находилась в том пограничном состоянии между сном и явью, когда тело уже почти не принадлежит тебе, и разум понемногу проваливается в сладкую негу туманных образов.

Она так и не задернула штору, и в окно заглядывал месяц.

На кухне вполголоса переговаривались родители, кто-то из детей залопотал во сне. По шкафу бродил, что-то вынюхивая, Бальдр. Фрейя наконец вышла поесть, оставив котят. Тех не было слышно; притаились, пока матери нет рядом.

В зеркале отражался уголок ее кровати. Говорят, это плохо для спящего человека – отражаться в зеркале. Зеркала отражают человека целиком, и его душу, на них остаются ее следы. Зеркала слишком живые для неживого предмета.

Хотелось встать и зажечь перед зеркалом свечи. Это походило на навязчивую мысль – и Берта счастлива была бы уснуть и избавиться от нее, но Локи бродил по одеялу, а Тюр догрызал кактус. К тому же, Фрейя вернулась в корзину к котятам – и, залезая внутрь, опрокинула ее. Котята высыпались из корзины и, тут же проснувшись, затеяли дружескую возню. Сон как рукой сняло – Берта села и, выскользнув из-под одеяла, мягко, поджимая пальцы на холодном полу, прошла к зеркалу.

Из мутной глубины навстречу ей вышла растрепанная, бешенноглазая девчонка в легкой белой ночнушке.

Она не смогла бы назвать себя красивой днем, но ночь была ее стихией. И как ведьма, она была прекрасна. Смертельно прекрасна.

Ночнушка соскользнула на пол. Руки скользнули по коже, и зеркало в смущении подернулось дымкой. Она обожала себя такую и ненавидела. Боялась и мечтала принять эту сторону своей сути. Быть ей днем и ночью, в одиночестве и среди людей – такой. Та мощь, что плескалась в бешеных глазах ее отражения, была мучительно прекрасна.

Она опустилась на стул перед трюмо. Дохнула на свечу, зажигая фитиль. Огарок вспыхнул и затрепетал, освещая ломкие листы пергамента, заполненную густой алой жидкостью чашу и бегающие по листам пальцы. Она тихонько запела, гортанно, без слов, играя звуками, древними дикими напевами, переливами и почти что птичьими руладами. Пальцы чертили узор – выходя за края листов, смешивая жидкость чаши с чернилами, расчерчивая лист и взрезая его ногтями. Пламя свечи трепетало от ее голоса, танцуя. Зеркало и луна следили за ней, и только Тюр продолжал мочалить несчастный кактус, прижимая его к подоконнику единственной передней лапкой.

Последний росчерк – она опасно откинула стул на задние ножки, оглядывая свой труд. Ветерок прошелестел по комнате, трепля листы. Коснулся ее, зовя в танец. И Берта послушалась – легко вскочила со стула и закружила по комнате, следом за ветром, вскинув руки и закрыв глаза. Шелест ветра напоминал ее песни – такой же первозданный, спутанный, откровенный. Берта танцевала, влившись в слышную ей одну мелодию. Танцевала, взлетая в воздух, забыв о силе притяжения.

Ветер стих так же внезапно, как и начался – ускользнул в щели оконной рамы – а она упала на постель, довольная и умиротворенная. Пружина в груди растаяла, было легко и пусто. Она провалилась в сон – глубокий сон без сновидений.

А за окном зашумели деревья, и помчались по небу облака, гонимые сильным, холодным для мая ветром. Завертелся старый ржавый флюгер, залаяли разбуженные сменой погоды собаки. Сильный южный ветер дул с моря, заставляя моряков удивленно смотреть на небо и открывать прогноз погоды. Карта ветров менялась на глазах; сотворенный ведьмой ветер встраивался в реальность, меняя пути воздушных масс, облаков, путая чужие планы и изменяя возможное будущее.

Матвей.

Много лет назад

Матвей не был магом. Он даже не знал, кто такие маги – его отец и бабушка были самыми обычными людьми. Конечно, как и любому мальчишке ему хотелось чудес – вроде парящих предметов, руки Мидаса, превращающей все в золото, чтобы у него сами собой появлялись такие же игрушки, как у мальчишек во дворе…

Мамы он не помнил. Отец пил, и возможно, проблема была в этом. Правда, бабушка говорила, что пить он начал уже после ухода матери Матвея, но подросший парень этому не верил. Отец работал на местном ТЭЦ, всегда возвращался домой ровно в полседьмого. Если он был в хорошем настроении, то заходил к сыну, трепал его по голове и спрашивал домашнее задание. Если в плохом – Матвей умел превращаться в невидимку.

Он не любил отцову работу и старался не приближаться к нему, когда он только-только приходил. ТЭЦ стояло на пепелище магического экспериментального завода, мертвого от фундамента до тянущихся в небо осыпающихся труб. Темной, мертвой силой несло от него. В тот единственный раз, когда бабушка предложила Матвею сходить к папе на работу, у него едва не случилась истерика.

Стены ограждали страшную зону, фильтры очищали воду и электричество, сложная система предохранителей защищала от негативного воздействия весь хомос – как приняли за правило называть все человекоподобные существа – на территории. Но все равно что-то вырывалось наружу и проникало в дом Матвея.

Что-то, заставлявшее его дрожать по ночам, прячась под одеяло и изнемогая от жары. Что-то, шептавшее непонятные слова в ночной тишине. Что-то, что он краем глаза замечал в зеркалах.

– Призраков не существует, – сказала ему, еще совсем маленькому, бабушка, уставшая от его слез и капризов. И Матвей верил – пока он верил, что монстров нет, они не могли тронуть его. Пока он верил, он мог считать, что тень на стене – лишь игра света. Что шепот – шорох листьев под окном и иллюзия в его засыпающем сознании. Что движение в зеркале – оптический эффект. Долгое время это у него получалось.

Два раза в год бабушка ходила на кладбище на могилу деда. Матвею полагалось помогать ей – нести сумку, растения в горшках, да и вообще – если на своего сына бабушка уже махнула рукой, то во внуке она хотела воспитать добродетель. Матвей не любил этих походов, но никогда не возражал. Просто потому, что знал – объяснить причину своего отказа он не сможет.

В тот день на кладбище было людно. Родительская суббота; уроков в этот день не было, и не было надежды, что бабушка сходит на могилу с утра, одна. Матвей уныло перебирал ногами, одной рукой держась за мягкую бабушкину ладонь, другой прижимая к себе букет искусственных цветов. Ему не нравилось, что идти так далеко. Не нравилась замечательная солнечная погода, потому что хотелось оказаться в совсем другом месте, например во дворе, играть с друзьями. Не нравилось, что у бабушки в сумке конфеты, которые не для него. Бабушка сама сказала ему, что призраков нет – но зачем она тогда так упорно пытается угодить духу дедушки? Матвей устал ломать над этим голову и просто шел, рассматривая носки своих кроссовок. Он бы с удовольствием рассказал бабушке, как они с мальчишками бегали играть на гаражи – но смутно ощущал, что это будет не к месту.

Интересно, где все будут сегодня? Хотелось бы встретить их во дворе, тогда можно будет снова пойти на гаражи. В такой теплый день крыши нагреваются и вкусно пахнут резиной. Впрочем, к обеду они могут уже удрать на пляж, – уныло подумал Матвей. И тогда придется их искать. Вздохнув, он поднял глаза от своих уже порядком подзапылившихся кроссовок и посмотрел по сторонам. Грузная женщина, кряхтя, выпалывала траву вокруг гранитного надгробия, ее муж в сетчатой жилетке с карманами подновлял надпись. Чуть дальше молодой мужчина вышел из припаркованной машины. В тени, на густо заросшей сорняками могиле стояла, склонив голову на грудь, красивая девушка в белом платье. Нет, не девушка – еще совсем девочка. Она стояла совсем неподвижно; длинные светлые волосы ниспадали с плеч. Матвей посмотрел на бабушку, но не придумал, как сказать ей о девушке. Они прошли мимо, и он несколько раз обернулся, но девочка так и не пошевелилась.

– Что ты там высматриваешь? – спросила наконец бабушка, когда они уже отошли на порядочное расстояние. Матвей перестал выворачивать шею.

– Там девочка стояла. Грустная.

– Да? Я не видела.

Матвей не ответил. Наверное, это потому, что бабушка без очков. Она же всегда жалуется, что ничего не видит без них.

К дедушке надо было идти сначала по тропинке, а потом прямо через другие могилы. Бабушка помогала Матвею перелезать через оградки. Ноги тонули в палой листве, под ней виднелись неопрятные лоскуты потрепанных искусственных цветов, осколки блюдец, фантики… Матвей быстро устал и молча дулся.

– Пришли, – бабушка поставила сумку на землю.

Дедушка немного печально смотрел с потускневшей фотографии. Матвей плохо знал его и помнил совсем иначе. Он присел на ограду. Рядом с дедушкиным надгробием оставалось место – как говорила бабушка, для нее. Матвей смотрел на засыпанную прошлогодней листвой землю, на пробивающуюся траву… и нет, думал о том, в каком порядке он пойдет по «их» местам искать пацанов, если их не будет во дворе. Сначала на гаражи. Потом в соседский двор. Потом у киоска. Потом…

Дедушка чем-то походил на его папу. Только, наверное, все-таки красивее. Чуть поодаль, в сумрачной глубине, порхала белая бабочка. Кладбище уходило вдаль, терялось в лесу. Со всех сторон их окружали ржавые ограды и покосившиеся камни памятников – самых разных форм. Матвей прищурился и наклонился вбок. Это памятник или человек? На одном из камней сидел тощий мужчина; старик, понял Матвей, присмотревшись. Он сидел к Матвею в пол оборота, но смотрел куда-то в тенистую даль. Матвею было скучно, и он так и сидел, наблюдая за неподвижным стариком. Порой из-за игры света ему начинало казаться, что старик ему почудился – но спустя пару минут Матвей снова не сомневался в его реальности. Смотреть на старика было скучно, и Матвей принялся ковырять носком землю. Когда бабушка одернула его, принялся читать надписи на соседних надгробиях. На старика нет-нет да поглядывал, но тот все так же сидел, не шевелясь, и Матвей решил, что, может, это и памятник – просто далеко и плохо видно…

– Ну вот, – пробормотала бабушка, разгибая спину. – Намного лучше. Попрощайся с дедушкой, Мотя. Он был бы рад увидеть, как ты вырос…

Они шли обратно тем же путем, и бабушка вполголоса рассказывала что-то о деде; Матвей почти не слушал. Один раз он обернулся – и вздрогнул. Старик смотрел на него. Ничего в его позе не изменилось, только слегка поворачивалась вслед уходящим голова. Впрочем, Матвей не был уверен. Деревья заслоняли обзор, и вскоре старик совсем скрылся из виду.

Матвей испачкал штаны и ободрал ладонь. Веселый золотой свет проникал сквозь листву и грел щеки. Матвей проголодался и торопился. К тому же, больше не нужно было ничего нести – цветы остались у дедушки.

Девчонка стояла там же. Все такая же неподвижная. Матвей остановился, поджидая бабушку, и долго смотрел на нее, пытаясь понять – может, она ненастоящая?

– Пойдем, Мотя. Купим по дороге что-нибудь к чаю?

Он кивнул, и, проводив бабушку взглядом, снова повернул голову. И отскочил. Девочка смотрела на него, повернув голову почти на сто восемьдесят градусов, как сова. Смотрела устало, равнодушно… Матвей поспешил следом за бабушкой, боясь обернуться. Ему как-то уже было не очень жаль эту девочку.

– Не бегай на кладбище, сколько раз тебе говорить….

Под одеялом было жарко, но Матвей боялся оставить даже маленькую щелочку. Прошло, наверное, уже полчаса с момента, как отец лег, и в квартире выключили весь свет. Матвей не спал. Слишком много шорохов, странных звуков. Ему казалось, что он слышит голоса, правда, очень тихие и совсем неразборчивые. Может, он простудился? Ведь промочил же он кроссовки, когда они с пацанами кидали камешки в море. И голова болит поэтому.

Надо было бы, наверное, встать и разбудить отца. Тот поругается, но даст что-нибудь от простуды… но Матвей не мог решиться даже шевельнуться – а уж о том, чтобы встать и преодолеть комнату и коридор, не могло быть и речи…

Шаги. Он не столько услышал их, сколько почувствовал. Может, это отец услышал, что он не спит, и зашел? Как бы это было здорово!

Матвей слегка отодвинул одеяло, чтобы посмотреть, открыл глаза… и застыл.

Девчонка стояла прямо перед его кроватью и смотрела прямо на него, все так же равнодушно. За ней беззвучно пошатывался, ковыляя, старик. Матвей открыл рот, чтобы закричать, но из горла вырвался только какой-то сдавленный писк. Девочка вдруг улыбнулась и, наклонившись, спросила, широко открывая рот:

– Поиграем, мальчик?

Близнецы

Утро выдалось прекрасным. Сад весь благоухал: миллионы пышных цветов покрывали клумбы, под их весом склонялись ветки деревьев. Роса сверкала, отражая солнечные лучи, и сверкали крылышки цветочных фей, порхавших над всем этим великолепием. Их голоса напоминали гудение пчел, а яркость нарядов едва не затмевала пышность цветов. Энджел брел, с трудом приподнимая тяжелые от влаги ветви, нависшие над тропинкой. Следом за ним по воздуху плыла огромная корзина, нагруженная охапками самых разнообразных цветов. То и дело он останавливался, выбирал набухшие бутоны и, потянув за стебель, снимал их и складывал в корзину.

«Может, поменяемся?» ныл в его голове голос Феликса. Марго открывала магазин, а значит, на его плечи легла готовка, которую Энди обожал – а Ликс терпеть не мог. Энди злорадно ухмыльнулся.

«А кто вчера не разнес удобрения, хотя обещал? Я за тебя таскал. Так что давай, работай, и смотри, сейчас омлет подгорит».

Феликс продолжил что-то ворчать, но в мешанине мыслей невозможно было разобрать, что именно он говорит. Энди пожал плечами и побрел дальше. За садом его ждали оранжереи, потом стоило еще завернуть на огород – гномы наверняка уже накопали редиски, которая в этом году уродилась, и с прилавка разлетается только так…

«А мне даже хорошо, – злорадно бормотал Ликс. – Я в уютной кухне, потрясающе пахнет корицей, и ветерок колышет занавески… а этот там топает через холодный, мокрый сад, и за шиворот, наверное, уже литр росы залился. Ничего, минут через десять пальцы начнут отмерзать, а в огороде опять грязно, гномы размесили пресловутое удобрение своими сапогами, запачкали тропинки, и кроссовки, уже промокшие насквозь, провоняются наво…»

«У фей свадьба, – прервал его Энди, и Феликс запнулся на полуслове. Замялся; Энди ехидно поинтересовался: – Показать?»

Ликс радостно согласился, и не вспомнить, что секунду назад проходился насчет всего мокрого и холодного… Энди моргнул, карие глаза позеленели, черные волосы выцвели в блонд с болотисто-зелеными прядками, и уже Феликс удивленно распахнул глаза, глядя на толпу фей, окруживших двух других в самых ярких и пышных нарядах. Феи с арфами порхали вокруг, и было непонятно, сами собой дрожат над ними яблони, осыпая процессию лепестками, или и там прячутся крошечные человечки, изо всех сил раскачивая ветви.

«Ну как так можно, – сокрушался тем временем Энди на кухне, – ты чайник хоть мыл? Омлет пригорел, что я тебе говорил? Кофе остынет, слишком рано вариться поставил…»

«Цыц. Хочешь вкусно – готовь сам. А я дальше по саду пройдусь».

«Ну уж нет».

Феликс моргнул – и метаморфоза произошла в обратную сторону. Энди послал воздушный поцелуй удаляющимся феям и, подтолкнув корзину, бодрым шагом пошел дальше. За ворот действительно затекло, кроссовки промокли, а он из принципа не надевал резиновых сапог.

Маршрут всегда был один и тот же – изменялось только содержимое корзины, в зависимости от времени года. Дешевые наисвежайшие цветы, овощи и фрукты не задерживались на прилавках. Близнецы в равной мере любили и эти утренние прогулки, и работу в магазине, и неизбежные прополки, подрезания, опрыскивания… львиную долю работ выполняли гномы и цветочные феи, и сад как-то сам собой разрастался все дальше, краями загибаясь вверх, словно огромная чаша, и своей нереальностью напоминал страну Чудес Алисы. Вода текла вверх по склонам, и человек, поднимающийся к ограждающей по верхнему краю живой изгороди, не испытывал неудобств. Энди помнил этот сад совсем другим – крошечным, едва вмещавшим пруд, теплицу, несколько грядок и пару плодовых деревьев. Собственно, все их с братом детские воспоминания были связаны с этим садом, где они играли с Марго, учились уходу за растениями и своей первой магии. Счастливые воспоминания, которых, как они уже давно понимали, могло и не быть.