Китаянка на картине

– Ой-ой! – вдруг спохватывается, прикрыв рот ладошкой, а глаза становятся еще больше.

– Да нет же, напротив! Большое спасибо! Я всегда пью с половиной куска. Безупречно!

Она подносит напиток к губам, едва касается горячей поверхности и делает микроскопический глоток. Я смотрю на нее, опешив, и лепечу:

– Но вы… вы пьете совсем без сахара?

– Да. Совсем.

Париж

4 декабря 2001 года

Мелисанда

Потом – вверх по ковровой лестнице маленького отеля. Идем под руки.

Комната под номером 24. Запах его шеи.

Его запах.

Наши сердца бьются в унисон, ритм дыхания одинаков. Бархатистость его кожи. Находят друг друга наши губы. Руки пробегают по телам, они тянутся друг к другу, сжимают одна другую, робко привыкают, узнают друг друга. Все так просто. Так очевидно.

Он нежно шепчет мне:

– Я мог бы остаться здесь навсегда.

– Я тоже. Я тоже.

Эти слова, наши первые любовные признания, возносят нас выше звезд. Я твоя, ты – мой, и теперь мы единая плоть. Вкусить это мгновенье. Отдаться взаимному опьянению.

Часть меня знает, кто он.

* * *

И вновь я вспоминаю наши первые часы вчера.

Я задала Гийому, наверное, не меньше тысячи вопросов. Мы пытались объяснить очевидное – удивительное и обоюдное: мы уверены, что знаем друг друга. Ничего не вышло. Память нашу не освежили ни чай, ни вкусные восточные лакомства. Пришлось с сожалением оставить эту тему, пообещав снова увидеться. Поскорее. Очень-очень скоро.

И он исчез. Навязчивый привкус меда и жар, исходивший от моего лица, свидетельствовали, что пережитое мною только что совершенно реально и никакой не мираж. Нет-нет. Только что город с его хлопковым небом, почти касавшимся земли, поглотил Гийома. И этот момент совершенства мгновенно заняла пустота. Невыносимая пустота. Недоступная разуму.

Пришлось спускаться на землю. С тем, что теперь этого нет. Надолго ли?

Я с удивлением оценила, какое волнение пробудила во мне эта встреча. Мне не хотелось больше ничего другого – только быть рядом с ним.

Я бродила по городу с улыбкой на губах. И одна из таких улыбок была обращена к той сокровенной части меня самой, какая не открывается другим. Весь остаток дня я была словно не в себе, все делая механически и пытаясь не думать о моем сумрачном красавце. Что, ясное дело, оказалось невозможно.

Он внезапно занял первейшее место; меня поглощала только эта тема. Целостность моего существа работала теперь только на это: думать о нем. Странное чувство – играть роль в собственной жизни, опираясь лишь на часть разума, когда остальная – и большая – его часть остается вовне. Далеко.

Ночь я провела практически без сна.

Одно воспоминание цеплялось за другое. Они смешивались, порождая ряд назойливых вопросов. Память о крепком и пылком объятии и нашем первом поцелуе под козырьком, в двух шагах от чайного салона, прямо перед тем как расстаться, вспыхивала передо мною как молния, вызывая сладкие спазмы внизу живота. Его пленительный взгляд преследовал меня, не давая передохнуть. В голове беспрестанно кружился бесконечный и неутомимый хоровод сказанных им слов. Лицо мое словно пропиталось блаженством во мраке моей спальни. К счастью, никто меня не видел. Иначе впору было бы принять меня за сумасшедшую, одержимую какой-то потусторонней связью, ту, что улыбается ангелам, счастливая, лежа в постели. Обезумела от любви – только это я и смогла придумать в свое оправдание.

Я вдруг почувствовала себя до того полной счастьем, что словно вознеслась волей какого-то неведомого волшебства.

Я была Арианой. Арианой, которая любила Солаля [3] и ждала его.

Как я могла до сих пор жить без Гийома?

Незнакомые доселе чувства захлестывали меня: животный страх потерять все то, что неумолимо влекло меня сейчас, и почти неистовая жажда любви. Я предчувствовала, что не смогу лишиться Гийома, – а ведь додумалась до такого всего лишь накануне… Я с ошеломлением понимала, что становлюсь похожей на наркоманку, что сладкий яд течет в моих жилах. Сердце расходилось так, будто вот-вот выскочит из груди. Все мое существо заполнила сладкая эйфория, восприятие ужасно обострилось. И все смешалось во взорвавшемся внутри фейерверке. Вопреки моей воле.

Я была не в силах бороться – просто отдалась на волю волн, смявших и затопивших меня… И таинственным образом снова ощутила себя единосущной с ним – в слиянии без всякого рационального объяснения и контроля. Этот духовный мост между нами казался непостижимым. Тайна. Так внезапно!..

Объяснения тут можно приводить бесконечно. Его привлекательная внешность, яркость личности, его запах, тембр голоса, – но я твердо знала: такая внезапная тяга исходит из источника за гранью постижимого.

Я вертелась и возилась под простынями, потом поверх простыней, потом опять под простынями, на спине, на левом боку, на правом, потом на животе, – тело усталое и изможденное, а душа донельзя разгоряченная. И эта жгучая необходимость снова увидеть его, против которой бессильно все – даже опустошение.

Утром эсэмэска пришла мне на телефон, которому – ему-то да! – повезло поспать на дне моей сумочки. Гийом! Кровь бросилась мне в голову, я живо подскочила к телефону и открыла сообщение: «Мне уже не хватает тебя. Давай не играть в кошки-мышки. Я не сплю».

Почти впав в настоящую истерику, я взглянула на время, когда он отправил это: 23 часа 36 минут. Мои торопливые пальцы лихорадочно застучали по клавишам.

«Прочитала только сейчас. Не смогла глаз сомкнуть. Мне не хватает тебя».

Ангел-хранитель только что принял меня под крыло.

После обмена эсэмэсками назначили свидание – вечером в ресторане в Маре, живописном квартале, он такой только один и есть, с его спокойным шармом прошедших лет, – я так люблю его.

Нельзя не влюбиться в Париж, если вы приехали из провинции, – в Париж с его галереями, библиотеками, старомодными витринами бутиков, типичными бистро и особняками, а вокруг столько аллей и садов для прогулок. Я люблю блуждать по мощеным улочкам, побродить под аркадами площади Вогезов с их неповторимой атмосферой, восхититься их сводами из кирпича и песчаника, послушать уличного импровизатора-скрипача, пройтись по улице Розье, чтобы пропитаться ароматом фалафеля, с удовольствием съесть пирожки, один аппетитней другого, и в спокойной тишине тупичка, под сенью редких деревьев, поболтать с друзьями за поздним воскресным завтраком.

* * *

«У Жанны» нам принесли соленые тартинки к салату с машем и руколой, заправленному голландским соусом. Стол покрыт толстой скатертью – мы заказывали его заранее. Здесь подавали тушеные блюда в той же посуде, в какой их приготовили. Без церемоний, запросто.

Мы почти не притронулись к блюдам – соединили наши руки и занялись знакомством.

К десерту мы уже знали основное. Подытожим главное. Профессии – я преподаватель китайского, он архитектор, – образование, свободное время, где, кто и когда жил, в каких местах бывали и он и я, наши прежние возлюбленные, детские воспоминания… Мы всё тщательно обсудили. И снова поняли: ничто в наших мирах не могло пересекаться. Кроме одного: с юных лет Гийом коллекционирует драконов.

– Стоит мне увидеть какого-нибудь, и я не в силах сдержаться: мне надо обязательно его купить! Это сильнее меня. Эти зверьки меня волнуют…

– Только фигурки?

– Не обязательно. Например, есть обложка «Голубого лотоса» из «Приключений Тинтина», или наклейка с чайника, или миниатюры из свинца, ну, как-то так. А еще плюшевый дракон и ручки, штамп с рукояткой и каменной печаткой-чернильницей… А в Москве я даже разыскал щелкунчика! Родня и приятели с таким удовольствием щелкают им орехи на дни рождения или Рождество. Слушай, да ведь эти щипцы для орехов помогают отключаться от мыслей! Ах да, совсем забыл, еще у меня есть почтовая марка с Великой стеной.

– «Голубой лотос», чайник, чернила и почтовая марка! Да мы с тобой одной крови.

– Точно-точно. Ах да, снова забыл: альбом для подростков «Дракончик». Знаешь?

– Э-э… нет, мне это ни о чем не говорит… Как-как? «Дракончик»?

– Там история одной девчушки, Линь, кажется, и она получила в подарок дракончика. Что, и правда не знаешь? Чудесный приключенческий рассказ о настоящей дружбе, да еще и с введением в идеограммы. Он стоял в витрине книжного на углу. Я не смог устоять. Покажу его тебе.

– Думаю, он мне понравится. Может, на тебе еще и татуировки в виде химер? – шучу я, чувствуя, что слегка порозовела от собственной смелости.

– О нет! К такому меня не тянет. Наверное, страх перед тем, что невозможно стереть.

Смущенная его недовольной гримасой, которая к тому же становится все явственней, в то время как его проницательный взгляд ни на секунду не отпускает меня, я лепечу, перепугавшись, что мои щеки наверняка сейчас покраснеют как помидоры:

– То же самое. Я… это красиво на ком-то другом, но для меня… нет… Жизнь длинная, вкусы меняются… а главное – со временем кожа становится дряблой, тату расплывается и светлеет!

Он смеется простодушно, я люблю, когда так смеются. Я теряюсь в его глазах и замечаю, что их цвет немного меняется в зависимости от освещения. Голубые волны, а в самой глубине – изумрудная зелень. Я останавливаю взгляд на его чувственных и четко очерченных губах и – слева от подбородка – едва заметном шрамике в форме капельки воды.

Он из тех, кто не может надоесть.

Я обнаруживаю, что Гийом интересовался Азией. Точнее – Японией.

Счастливое совпадение. Он складывает оригами и сочиняет хокку, эти предельно краткие стихотворения из трех строк и семнадцати слогов, предназначенные выразить квинтэссенцию природы. И еще суши: он от них без ума! Ну уж если два фаната сошлись…

– А знаешь, Гийом, – (обожаю произносить его имя!), – что искусство оригами родом не из Японии?

– Правда?

– Оно появилось в эпоху династии Хань… да, именно Хань. А в Страну восходящего солнца его принесли буддийские монахи, приспособившие его к религиозным ритуалам. А позднее оригами стали использовать для выражения симпатии. Это если вырезать цветы. Но иероглифы-то, впрочем, китайские. Они означают «складывать бумагу». Это популярное искусство очень древнее.

– И чертовски рафинированное! Я сделаю тебе цветок лотоса.

– А я лягушечку!

Мы смеемся. Эти бумажные обещания незаметно приближают нас к будущему. Нашему общему.

– А хокку откуда родом?

– Каноническая форма возникла в Японии, но очень вероятно, что начиналось все еще в Поднебесной. Басё, знаменитый японский поэт, упоминает «хокку» – это на мандаринском языке означает «воздушная легкость».

– Вон что, а ведь я об этом даже не слышал! Ты мне не прочтешь какое-нибудь? Конечно, если ты не против!

Я быстро напрягаю память и выдаю:

О китайском хоккуСпрошу яУ порхающей бабочки.

– Хм. И нежно и сильно… вот это и прекрасно. Именно на таком контрасте. И мимолетный образ, впечатывающийся в сознание… Должно быть, при дословном переводе на французский тут чудовищные потери, а? Мы здесь, на Западе, придаем больше значения количеству ударных слогов в стихе, нежели силлаб. Знаешь, Мэл, когда я развлекаю сам себя, сочиняя все это, – ликование оттого, что удается выразить эмоцию, притом что ты строго ограничен в использовании звонких слогов… Признаюсь: когда в стих вкрадывается рифма, я прихожу в совершеннейший экстаз.

– И часто ты их сочиняешь?

– Э… да… находит на меня временами. Пишу в залах ожидания, в метро или автобусе…

Подчеркнув последние слова, он посылает мне взгляд, на который я отвечаю заговорщицким кивком. И тут он добавляет:

– У меня всегда с собой ручка и записная книжка. Мысли я тут же записываю, чтобы не позволить им вылететь из головы. А когда хокку у меня сложилось, я переписываю его в тетрадь, которую храню дома.

И, рассмеявшись, уточняет:

– Спешу тебя успокоить: кроме драконов и поэзии, я не коллекционирую больше ничего!

Мне нравится эта беседа. Он мне нравится.

– В этом стихотворении Басё, которое я тебе прочитала, скрытая ссылка на Чжуан-цзы – даосского мудреца и философа, – который, пробудившись ото сна, спрашивал самого себя: ему ли только что приснилось, что он бабочка, или, наоборот, бабочке все еще снится, что она – Чжуан-цзы. От этого голова идет кругом, от таких разных представлений о реальности. Это порождает в нас сомнения. Никогда нельзя сказать с уверенностью, что ты сейчас не спишь.

– Тем более что спящий не осознает, что спит.

Я помню, что подумала про себя: «Надеюсь, что я не сплю!»

Я незаметно ущипнула себя за руку. «Да нет же, моя прекрасная, ты в состоянии как нельзя более бодрствующем!»

Чарующе.

– Между этими странами множество взаимовлияний. Да в конце концов, они ведь много веков подряд охотно и взаимно обогащали друг друга. Говоришь, Мелисанда, что у хокку все-таки нет таких уж строгих правил композиции?

– Это не обязательно короткое стихотворение. И если форма довольно свободная, то под ней скрыто обращение к вечному и эфемерному, как и в японских хокку.

– Тут речь о тех же самых философских течениях. Или нет?

– О даосизме и буддизме. Чань – безмолвная медитация, духовное озарение. Это японский дзен.

– Потрясающе, до какой же степени нас притягивает этот континент, правда? – заключает он с блестящими глазами, явно разволновавшись. – Я рад разделить это увлечение с тобой, Мэл!

– Idem… [4]

Обмен трогательными улыбками.

Потом, с любопытством:

– А ты не мечтала когда-нибудь поехать в Японию? Или вообще в Азию?

– А то, еще как!

После краткой паузы он вдруг со вздохом:

– А вместе было бы еще лучше…

Опять улыбки. Сияющие.

И Гийом шаловливо уточняет:

– Только уж тогда в Китай. Там не будет языкового барьера: ты сможешь переводить!

Смеемся. Восхищенные глаза у обоих блестят одинаково.

Мне нравится то, что я слышу.

* * *

Между нами сразу же установилось согласие. Еще бы – столько общих интересов! Обожаю такие откровенные обмены.

Счастье накрыло нас невидимой волной прямо в битком набитой комнате. Люди вокруг нас словно растворились в обстановке, среди споров и невнятного шума, стука вилок и ножей о тарелки и негромкой приятной музыки. Никого не осталось – только он и я.

Перед нами распахнулся горизонт всех мыслимых возможностей. Я почувствовала, как из моей спины вырастают крылья бабочки, уже подрагивавшие от нетерпения. Сердце наполнилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Бескрайний горизонт.

Но почему оно так нам знакомо, это странное чувство, так выбивающее из колеи?

Разве что мы случайно встречались как-нибудь днем, – а скорей уж вечером, в поезде, самолете, переполненном зале, – не знаю, где еще…

Стало ясно: у нас не осталось никакого точного воспоминания, только глубокий отпечаток, оставленный каждым из нас в другом. Как бы там ни было, а это абсолютная достоверность. Упрямая. Весьма упрямая.

Хуже всего то, что это чувство могло оказаться злой шуткой наших уже любящих душ.

Церебральная химия.

Мираж.

Неважно, раз уж это обоим нравится.

* * *

Когда принесли кофе, я, не подумав, бросила ему в чашку полкусочка сахара.

Как тогда, в прошлый раз, в чайном салоне.

И вдруг, с ошеломлением заметив, как удивленно поднялись его брови над округлившимися глазами, я так и застыла со щипцами в руке.

Поразительно.

Сен-Гилем-ле-Дезер, юг Франции

12 мая 2002 года

Гийом

Я распахиваю свежевыбеленные ставни прямо в назойливые кусты бигнонии, обвившей круглые своды террасы, хвастливо выставив напоказ ярко-оранжевые цветы; пониже, у невысокой стены, сложенной методом сухой кладки, распускается инжир; стройные ряды олив, кривоватых, с мясистыми и узловатыми стволами; охровый цвет вилл, рассеянных по гариге, и открывающийся широкий вид на руины замка.

Хрупкий парус штор смягчает весенний свет. Прекрасное воскресенье – из тех, о которых говорят: вот и зима позади, а нас заполняет до краев новый прилив жизненных сил.

– Мэл, сердечко мое, а не прошвырнуться ли нам? Наверняка где-то тут пустующие амбары, а в них распродажи. Если повезет – раздобудем, чем обставить гнездышко!

– Чудная мысль, милый, – отвечает она еще хриплым спросонья голоском, выбираясь из-под теплого одеяла с цветами розы и фуксии. – Дай мне только пару секундочек…

Я, всегда просыпающийся первым, восхищенно смотрю на нее, ставя поднос на матрас. Она разглаживает смятую простынь, моргает, и ее прелестное овальное лицо с порозовевшими щечками расплывается в широкой улыбке при виде миски горячего молока и намазанной маслом тартинки, сверху присыпанной какао-порошком.

– Ты – любовь по имени Гийом! – наконец выговаривает она, сперва подавив зевоту.

Она неохотно поднимается, подкладывает подушку, хватает напиток и делает глоток. Потом, уже совсем проснувшись, снова благодарит меня и посылает воздушный поцелуй.

Смотреть на нее. О, эта ее манера вытирать рот ладошкой.

Для нее это как для Пруста мадленки, призналась она мне. Лакомые вкусы детства. Вплоть до того, что ее обожаемая бабушка размазывала ей плитку шоколада прямо по ломтю хлеба, – я знаю и это. Я воображаю Мелисанду с двумя косичками, вот она облизывает указательный палец, чтобы им подцепить упавшие на клеенку шоколадные стружки. Конечно, бабуля не ругала ее за это. Как и всякая уважающая себя добрая родственница, она ее баловала, потчевала, ласкала… короче, любила. И давала погрызть последний кусочек сахара, избежавший железных кухонных щипцов.

Мне так нравится смотреть, как она с таким превосходным аппетитом ест, – мне, довольному простым кофе, позволяющему себе разве что бросить в него полкусочка сахарку.

Полкусочка сахарку…

Я пробираюсь сквозь ворох наших спутанных одежд, сброшенных как попало и валиком слежавшихся у изножья кровати прямо на паркет, и предельно аккуратно присаживаюсь рядом.

Размешиваю свой эспрессо, позволив мыслям блуждать где им вздумается, и опрокидываю в себя одним глотком. Запускаю пальцы в непокорные волосы, стараясь придать им хоть видимость прически. Наблюдаю за Мэл, вижу ее сладкие губы, которые не устаю целовать, – сейчас по ним видно, что происходящее ее забавляет, но случается им выражать и печаль, а то и гнев.

Сперва это удивляло меня. По этой причине я не принимал всерьез состояния ее души, ошибочно полагая, что она шутит, а ей в это время приходилось сдерживать поток слез, не спрашивающих разрешения – когда пролиться. С тех пор я лучше научился угадывать, что у нее на уме, и если мне нужно расшифровать ее настроение, мне нужен лишь один нырок меж ее бровей, и – оп-па! – мы всегда вновь обретаем друг друга и вместе плывем по одной долгой волне.

Ангел. Мой ангел.

* * *

Уже почти одиннадцать часов. Когда мы высовываем носы на улицу, птицы поют вовсю. Ни облачка на чистейшем небе, голубом и прозрачном, глубоком и ослепительном. Сад сейчас залит легким солнечным светом. На зелени наливаются почки. Слышен металлический звук шаров: это старики играют в петанк – они более ранние пташки, чем мы.

На Мелисанде плиссированная расклешенная юбка из плотного хлопчатобумажного белого пике. Она так радовалась, найдя ее в шкафу. Ладно сидящая маечка, розово-бежевая, подчеркивает волнующие изгибы тела. Ее голые ноги – предчувствие лета. Она просто сияет. Белокурые волосы, собранные сзади в хвост, придают лицу что-то детское, и я таю от этого. Сам же чувствую, какой легкой стала моя походка в бермудах с большими карманами и парусиновой рубашке цвета моря. Подарок на День святого Валентина.

Возле церкви, почти у самой паперти, весь тротуар усеян старым хламом всех сортов: платья на вешалках, кухонная посуда и ворох серебряных изделий на кружевных скатертях былых времен, непарные стаканчики и куча-мала изящных безделушек. Несколько пожелтевших книг, виниловые пластинки, открытки в технике сепии, а еще и шкатулки, обитые тканью из Жуи. В сторонке – плетенные из ивовых прутьев корзинки, в такие собирают виноград; давно облезлые игрушки, старые афиши, украшения и другие модные причиндалы, растерявшие свой блеск… Вереница лавочек-однодневок.

Мы прогуливаемся туда-сюда, рука в руке. Тихо. На этом роскошном блошином рынке нет снующей толпы, здесь так хорошо торговать, еще совсем рано. Можно послушать освежающее журчание фонтана под старым платаном, гордо выставившим напоказ шелушащиеся кусочки коры, обнажая девственную пробковую основу из-под кремового шелка вздымающегося ствола. Тени, которые отбрасывает нескромное утреннее солнце, пройдя через нежную листву, пританцовывают на утоптанной земле. Аппетитные ароматы блинов и сахарной ваты щекочут нам ноздри, и пока мы отходим все дальше от столетнего дерева, они вытесняют его крепкий и стойкий запах.

Мэл задерживает меня у мебели и зеркал с фальшивой позолотой. Она рассеянно обходит серый пыльный буфет в густавианском стиле и обстановку мастерской, потом распахивает скрипучие двери заржавевшего фабричного шкафчика. Я же западаю на стремянку – она пригодилась бы, чтобы подвесить полку. Перекладины длинные и широкие, на них можно класть всякое-разное… да хоть наши ключи. Я мог бы вворачивать лампочки на потолке и подвешивать между поперечинами наши фотоснимки…

Бродить по улицам в поисках необычных сокровищ, чтобы их переделать, – вот истинное наслаждение для меня. Обожаю дарить вторую жизнь уже отслужившим вещам, реставрируя их или возвращая первоначальную роль, и пытаться превратить их в диковины. Стоит какой-нибудь вещице очаровать меня – и я уже думаю, что из нее смастерю. В этих делах вдохновение мое неутомимо! Я разговариваю с продавцом. У каждого разысканного предмета своя, особая история. А если ее нет – значит, я сам ее придумаю. Выбор – дело интуиции, в любой безделушке скрыто что-нибудь интересное. Я дарую своим находкам новую кожу, подчеркивая ее новыми штрихами. Хуже всего, когда полировать, рисовать, разрезать, склеивать… тут мне уже не остановиться! Единственный выход: отдаться новому проекту в энный раз.

Такое времяпрепровождение приносит мне абсолютную свободу, несвойственную моему ремеслу, крайне ограниченному промоутерами, клиентами, бюджетами, нормативами, разнообразными принуждениями и предпочтениями – своими у каждого.

Мы так до сих пор и не нашли ничего стоящего в этой груде никому не нужных вещей, разве только три горшочка с местным деревенским вареньем – его ароматам своеобразия не занимать. Мелисанда довольна, что мы их купили.

– Помню, как моя мать делала такое из абрикосов и добавляла миндальные орешки, сперва очистив их от скорлупы. Качество – что-то запредельное! И вкус придавало всему неподражаемый.

Пока она щебечет, я любуюсь ее лицом неисправимой сладкоежки – а глаза-то как заблестели!

– А моя бабушка, бабулечка, у нее получался божественный мармелад из дынь. Надо сказать, она добавляла еще стручки ванили. М-м-м! Удивительно, вкус был совершенно другой, чем у сырой дыни. Она наклеивала этикетки с названием и датой изготовления, подписав их своим наклонным почерком былых времен. И у нее такими баночками был уставлен весь погреб.

Свернув с аллеи, недалеко от сводчатого переулка, мы покупаем севеннские орешки. Ну наконец-то будет повод воспользоваться моим драконом-щелкунчиком!

А вот для дома, увы, так и не нашли ничего забавного. Но мы не заканчиваем эту игру – прогулка приятная.

Я беру в руки карманные, оправленные серебром часы. Мне очень нравятся и тонкость стрелок, и поэзия каллиграфически выведенных чисел на циферблате. Верчу в руках корпус. Сзади – патриотический петушок. Его серый окрас чуть потемней, он стоит на скале, надменный, широко раскрыв крылышки, а вокруг колышутся камыши. Потеки солнечных лучей украшают небосвод над его гребешком. Я нажимаю на кнопку. Мэл встает лицом ко мне, склонив набок головку, как она часто делает… И я неумолимо таю.

Я говорю себе, что именно в такие моменты – в совершенно незначительные мгновения, в этих легких улыбках, беглых взглядах, жестах, полусловах, молчаниях… в таких деталях, быть может ничтожных, и проявляется любовь.

Сейчас ее очаровательное личико озарено шаловливой полуулыбкой, едва заметной, она подсказывает мне с недовольной и капризной гримаской:

– Если случайно нападем на округлый трельяж в стиле барокко, покупаем его. О’кей? Всегда о таком мечтала! И к нему табуреточку, – весело уточняет она. – Получится идеальный будуар для нашей спальни, а? А ты сможешь подновить, составив настоящий план работ по натуральной древесине, и подкрасить остальное патиной «Черная луна», которую выбрал для прикроватных столиков. Неплохое сочетание, да?

Охотно это признаю, нарочито подчеркивая дипломатичность моего ответа: