В этот раз по-настоящему

– Надя, а разве твой пост в «Доуинь [6]» не попадал в тренды в прошлом месяце? – говорит высокая.

– Тот видос набрал… тысяч двадцать просмотров. – Надя пренебрежительно взмахивает рукой. – Мне кажется, это не сравнится с тем, когда твой текст прочитали почти миллион человек. К тому же, – она морщит нос, – была куча стремных комментариев насчет моих ног.

– Точно. Приятного мало.

Они вдвоем начинают хихикать, а я чувствую укол тупой боли в груди. Все отдала бы за такое – сидеть рядом с Зои, смеяться над какой-нибудь глупой шуткой, понятной только нам двоим, и не париться, что уже через год я уеду. Ощущать себя так же комфортно, легко, уверенно. Ощущать себя дома.

Должно быть, что-то отражается на моем лице, потому что высокая девушка прекращает смеяться и с тревогой поворачивается ко мне.

– Все в порядке, Элиза?

– Эм-м? – Я изображаю недоумение, затем притворно улыбаюсь. – Да, конечно. Просто… думаю об эссе. И о том, что мне дальше с ним делать.

Обе издают протяжные ахающие звуки и опять синхронно кивают.

– Это хорошая мысль, – говорит высокая. – Ты обязательно должна с ним что-то сделать. Ты должна… О! Ты должна монетизировать свою популярность.

– Да! – Надя азартно тычет в меня пальцем и чуть не выкалывает мне глаз. – Упс! Извини. Но Стефани права. Когда пост залетает в «Твиттере», люди начинают делать рекламу другим блогерам или набирают еще больше подписчиков через кросс-промо, постят аккаунт подруги-кондитера, например.

– У тебя что-нибудь на примете? – спрашивает Стефани, перегибаясь через спинку своего сиденья.

– Что, подруга-кондитер?

– Что-то, что нужно прорекламировать, – со смехом уточняет она.

И хотя это глупо – и сейчас совершенно не имеет значения, – я ловлю себя на том, что все-таки думаю о популярности, снова ощущая то же головокружительное чувство, как и утром. Я всегда мечтала, чтобы люди читали мои тексты – и получали от них удовольствие – и теперь, впервые в жизни, у меня есть аудитория. У меня есть читатели. Возможно, если бы я опубликовала новые посты, пока у людей еще держится интерес, то могла бы… Не знаю. Начать карьеру писателя. Сделать себе имя. Я могла бы стать Автором, а не просто любительницей складывать слова в предложения.

Но с той же скоростью, с какой надежда прорастает в моей груди, я загоняю ее обратно.

Люди всего лишь хотят услышать подробности, раз уж думают, что мой пост был правдивым. Они думают, что я встречаюсь с милым парнем, который устраивает мне спонтанные прогулки на мотоцикле по городу, и однажды танцевал со мной среди полок супермаркета, и пишет мне «спокойной ночи» каждый вечер. Они влюблены в мою историю любви.

Если я хочу продолжать писать и, как выражается Стефани, «монетизировать славу», мне придется продолжать врать.

– Я не знаю, – медленно говорю я. – Может быть…

Прежде, чем я успеваю закончить, распахивается дверь, и все замолкают.

Наша учительница математики, мисс Суй, шагает к доске. На одной руке балансирует устрашающая стопка бланков, в другой покачивается кейс. Она напоминает мне преподов из моих прошлых китайских школ. Все в ней резкое: взгляд, голос, крой белоснежного блейзера. Ее манеры тоже напоминают мне о тех преподавателях.

Она не здоровается. Она просто со зловещим глухим стуком роняет бланки на стол и велит Стефани помочь их раздать.

Каждый из нас получает полсотни двусторонних листов математических задач, напечатанных мельчайшим шрифтом, и все нужно сдать завтра утром. Это вообще законно? Кто-то издает сдавленный возглас, быстро замаскированный под кашель.

И все же я почти благодарна за безумный объем работы, за сосредоточенную тишину, которая царит на протяжении всего урока. Может, я и хорошая лгунья, но честно не знаю, сколько еще вопросов сумела бы выдержать, не проболтавшись.

Спустя пару часов, к обеду, я за день успела пообщаться с бóльшим количеством одноклассников, чем за все время в этой школе. Они продолжают подходить ко мне, окликать в оживленных коридорах между уроками, в начале сдвоенного занятия по английскому, даже когда я направляюсь в туалет – и вот теперь здесь, посреди очереди в столовой.

Кто-то трогает меня за плечо.

– Эй, это же ты та девушка, о которой писали в «Твиттере», верно?

Кажется, это мое новое прозвище: не Новенькая-из-Америки, а Девушка-из-Твиттера. Прогресс – правда, все омрачается вероятностью через пару недель стать Девушкой-Которая-Соврала. Интересно, как долго я смогу притворяться?

Я оборачиваюсь и вижу целую толпу девчонок и троих парней, уставившихся на меня.

Они выглядят на пару лет младше – возможно, девятый или десятый класс. Лица некоторых из них еще сохранили детскую полноту, но у девочек боевой раскрас, а шевелюры мальчиков щедро зализаны гелем для волос. Тщетные попытки «выглядеть старше».

– Угу, – отвечаю я, улыбаясь через силу. – Да. Это я.

– Видишь, я говорила тебе, – сообщает одна из девчонок парню рядом, на что тот отвечает сердитым взглядом. – Она выглядит прямо как на фото.

Я моргаю.

– Э-э… фото? Что еще за фото?

Глаза девочки расширяются, ее друзья хихикают.

– Разве ты не видела? Оно же повсюду – довольно удачное, – торопливо прибавляет малявка, и это заставляет меня засомневаться в ее правоте. Очередь снова движется, и мы делаем шаг вперед, а девочка выуживает из кармана свой телефон и машет им перед моим лицом.

И я не знаю, плакать мне или смеяться.

В статье какого-то онлайн-журнала для подростков (озаглавленной «Почему все мы без ума от истории любви этой старшеклассницы») одна из моих старых школьных фоток, сделанная, когда я еще жила в Штатах. Поразительно, как они умудрились найти самую ужасную из моих фотографий. На ней мои волосы затянуты в супертугой высокий хвост, который не виден за головой, так что я выгляжу почти лысой, а глаза полуоткрыты и слезятся оттого, что я только что чихнула.

Помню, как умоляла школьного фотографа – чуть не пошла на взятку – сделать мне новое фото, а тот отмахнулся с жизнерадостным «Не волнуйся! Это все равно увидят лишь твои родители!»

Кто знал, чем это обернется!

– Вау, – говорю я. – Это просто… здорово.

– Я знаю, ага. – Девчонка сияет, либо не замечая мой сарказм, либо решив проигнорировать его. – Теперь ты вроде как знаменитость.

Знаменитость.

Интересное слово, не могу сказать, что у него негативная окраска. В нем есть нечто крутое, эффектное, яркое и желанное – все то, что я не особо надеялась обнаружить в себе. Правда, мне хотелось, чтобы знаменитым было только мое творчество, а не я сама.

Под выдавленный из себя нечленораздельный звук я беру пустой поднос. Пробую сосредоточиться на еде. Если в международной школе «Уэстбридж» что-то и делают хорошо, так это готовят. Школьные повара собирают полноценные обеды из трех блюд, и меню каждый день меняется. На этой неделе мы уже ели жареный рис с ананасами, тушеную курицу и шелковистый тофу. А еще димсамы, пельмени с креветками, с пюре из свежих манго и еще чем-то на следующий день.

Сегодня подают жоуцзямо – измельченную свиную грудинку и нарезанный зеленый лук, уложенные между двумя слоями хрустящих, золотистых лепешек бин.

Я кладу на поднос четыре штуки и разворачиваюсь, чтобы уйти, но дети позади меня еще не закончили.

– Это правда, что имя твоего парня держится в строжайшем секрете? – спрашивает та же девчонка.

Мое тело напрягается, но голос остается ровным.

– Нет. В смысле… Нет, я бы так не сказала.

– Значит, ты можешь сказать нам, кто он? – подхватывает другая девочка.

– Тоже нет.

И хотя я вижу их лишь краем глаза, практически ощущаю их разочарование.

– Может, вы ее уже отпустите?

Это говорит девушка из моей параллели, мы едва знакомы. Имя ее начинается на «С»: Саманта, или Салли, или Сара… Нет, Саванна. Она стоит в начале очереди, уперев одну руку в бедро; на ее подносе громоздится как минимум шесть жоуцзямо.

После короткой паузы ошеломленные девятиклассники бормочут извинения и отступают. Мне их даже жаль. Саванна – из тех, кто крут от природы и наводит ужас одним своим присутствием. Стрелки на ее веках выведены подводкой настолько остро, что ими можно резать стекло, и она такая высокая, что мне приходится немного вытянуть шею, просто чтобы увидеть ее лицо. Вдобавок она встречается с одним из друзей Кэза Сонга, а любой, кто хоть как-то связан с Кэзом Сонгом, моментально получает членство в школьном кружке Знаменитостей-Которым-Абсолютно-Все-Сходит-с-Рук.

– Эм-м… большое спасибо, – выдавливаю я.

– Ерунда.

У Саванны легкий нью-йоркский акцент, и кажется, я где-то слышала, что она американка вьетнамского происхождения. Многие студенты здесь смешанной расы: американские китайцы, австралийские корейцы, британские индийцы. Все – дети, выросшие в окружении разных культур. Дети, подобные мне.

– Наверное, это подбешивает, да? Получать подобные вопросы целый день.

– Все ок. – Я пожимаю плечами, стараясь изобразить невозмутимость. – Могло быть и хуже.

– Ага, ты могла попасть на видео, попытавшись подняться по едущему вниз эскалатору посреди забитого людьми супермаркета, но в итоге упав и сбив с ног чувака в ростовой кукле гигантского цыпленка.

Я таращусь на нее.

– Весьма… оригинально.

Саванна смеется.

– На днях это было в трендах. Вообще-то, думаю, твой пост занял его место.

– Это же хорошо, да?

– Огромное достижение, – шутливо соглашается она. – Можешь гордиться собой.

Мы тем временем уже возле столиков буфета, и секунду я раздумываю спросить у нее, не хочет ли она пообедать вместе. Но это глупо. Не то чтобы я ни разу не заводила новых друзей, просто не верю, что дружба, начавшаяся с вранья, продлится долго. И, как она сама сказала, то, что она за меня вступилась, ничего не значит.

Кроме того, внимательно оглядевшись по сторонам, я замечаю, что ее парень – Дайки, вспоминаю я из переклички – ждет ее за самым большим угловым столиком, а вместе с ним Кэз Сонг, Стефани, Надя и еще группа шумных, великолепно одетых, крутых ребят с нашей параллели. Они вместе смеются над какой-то шуткой, только что рассказанной Кэзом, – с широко открытыми ртами, некоторые вообще согнувшись пополам от хохота. Не в силах удержаться, я пялюсь на них пару мгновений – в животе у меня застрял непрошеный, неоправданный комок зависти.

– Что ж, еще раз спасибо, – говорю я Саванне и вяло машу рукой, страстно желая побыть одной. – Эм-м… пока.

Она выглядит удивленной, но кивает мне. Улыбается.

– Всегда пожалуйста.

Я оставляю ее, выхожу из столовой и взбираюсь по пяти лестничным пролетам на самый верх здания, все еще крепко сжимая в руках поднос с обедом. Вскоре гул голосов и звон тарелок стихают, и я оказываюсь в одиночестве на крыше. Вокруг меня струится теплый, маслянистый солнечный свет.

Впервые за сегодняшнее утро я чувствую, как расслабляюсь.

Люблю подниматься сюда – не только потому, что здесь тихо и чаще всего пусто, но и потому, что тут очень красиво. Крыша оформлена как сад: яркие мандариновые деревья, стройный бамбук и корявое на вид растение, название которого я не помню, обрамляют стены, а яркие цветы жасмина – мамины любимые – цветут повсюду, как маленькие скопления звездочек, и наполняют воздух благоуханием. Есть даже гирлянды, развешанные вокруг перил и над стоящими в углу деревянными качелями, хотя я никогда не оказывалась тут вечером, чтобы посмотреть, как эти украшения светятся.

Вид с крыши тоже великолепный. Отсюда можно увидеть всю территорию школьного кампуса – и возвышающийся над ним Пекин со всем блеском стекла и стали, отражающих плывущие по небу облака.

Проверенный трюк для выживания в новой школе: найди место вроде такого – то, где никто не потревожит, – и предъяви на него свои права.

Трюк, особенно полезный теперь, когда мне нужно собраться с мыслями.

Я опускаюсь на качели и, разместив поднос на коленях, откусываю щедрый кусок жоуцзямо. А затем делаю то, что откладывала весь день: проверяю телефон.

Вообще-то, я стараюсь, насколько это возможно, держаться подальше от социальных сетей. Каждый новый пост моих старых подруг служит болезненным напоминанием: вот их нынешняя жизнь, без тебя. Вот их компания лучших друзей, вот их парни, о которых они тебе не рассказали, вот они продолжают жить дальше. Доказательство того, что все их обещания помнить тебя и не терять контакт оказались ложью. Иногда я вижу пост кого-то из тех подруг, с кем близко дружила в Лондоне, Новой Зеландии, Сингапуре, – на ее новый цвет волос, широкую улыбку, укороченный жакет, в котором ее невозможно было представить раньше, – и ощущаю странное чувство, будто обнаружила в своей ленте незнакомку.

Но сегодня хлынул такой поток сообщений, что телефон зависает на целую минуту. И сердце мое тоже зависает. Те, с кем я не разговаривала годами – персонажи из начальной школы, например, – написали мне, приложив скриншоты сообщений или прочие вариации на тему «боже, у тебя получилось!» Некоторые из них все же добавили вопросы из серии «Как поживаешь?» или «Сколько же мы не виделись!». Но вся их эта напускная вежливость на фоне бесконечных переписок ни о чем и тонны смайликов, которые мы когда-то слали друг другу не задумываясь, лишь вызывают в животе новый укол боли.

И все, о чем я могу думать, – это: «Слава богу, что есть Зои».

Она единственная, кто до сих пор есть в моей жизни. Единственная, кто остался спустя годы. И единственная, кто прислал мне сообщение с абсолютно неприличным количеством восклицательных знаков, требуя объяснений.

Отстреливаюсь быстрым ответом, обещая рассказать все, когда мы снова созвонимся, и открываю дрожащими пальцами папку «Входящие». Во рту пересохло. Я едва могу сглотнуть.

Внутри как минимум двадцать новых писем от журналистов и писателей из самых разных медиа: одни просят об интервью, другие запрашивают эксклюзивный материал (в том числе парочку селфи). Я воображаю, как позирую, обнимая одной рукой воздух или картонную фигуру кого-то из этих кей-поп айдолов, и к горлу подступает комок.

Но поток оповещений не прекращается. Несколько человек отправили мне ссылки на статьи, вдохновленные моим эссе. «История первой любви, о которой не прекращают говорить: нежность в эпоху цинизма», – гласил один заголовок. Другой журналист связал «удивительный успех» моего эссе с возрождением любовного романа, а также с «нарастающей разочарованностью» моего поколения дейтинговыми приложениями вроде «Тиндера». Еще один умудрился притянуть в свой материал мою расовую принадлежность, заявляя, что все это может быть заговором китайского правительства с целью «смягчить имидж быстро развивающейся тоталитарной сверхдержавы».

Вопреки ужасу, бурлящему в животе, с губ срывается истерический смех – я ничего не могу с собой поделать. Безусловно, это самая нелепая вещь, которая когда-либо случалась со мной. И наверняка которая когда-либо случится со мной.

Но затем с негромким звоном приходит очередное уведомление, и при взгляде на поле «отправитель» мой смех сменяется изумлением.

Глава четвертая

Дорогая Элиза,

Меня зовут Сара Диаз.

Вчера вечером я получила огромное удовольствие, читая твое нашумевшее эссе «Любовь и прочие сакральные вещицы», и обнаружила, что чрезвычайно тронута твоей историей (что редкость для циника вроде меня). Временами я громко смеялась; временами мне хотелось плакать, в наилучшем смысле этого слова. Все это означает вот что: думаю, ты очень талантлива, и я бы с радостью хотела предложить тебе вакансию в нашем «Крейнсвифт».

Это будет оплачиваемая стажировка сроком на шесть месяцев, и по завершении работы, если ты согласишься, я с удовольствием напишу тебе рекомендательное письмо…

В машине по пути домой я в сотый, наверно, раз перечитываю это письмо, дыхание перехватывает.

«Крейнсвифт».

Мне страшно, что, если я выдохну, слова на экране растворятся. Люди из «Крейнсвифта» пришлют еще одно письмо, извинятся за поспешные выводы и скажут, что еще раз перечитали эссе и осознали, насколько были неправы.

Потому что это… все, чего я хотела в этой жизни! Нет, не так, я даже не осознавала, что хотела этого, потому что не смела и мечтать пройти стажировку в журнале, с которого начиналась карьера многих всемирно известных писателей.

А Сара Диаз – один из лучших авторов «Крейнсвифта». Возможно, один из лучших современных журналистов, которых я знаю. С блокнотом, под завязку заполненным цитатами из статей Диаз и моими комментариями к ним, я не расставалась, кочуя из города в город. Два года назад она выставила на какой-то аукцион тридцатиминутный персональный мастер-класс, и победитель заплатил за эту честь пять с лишним тысяч. Вот как большинство начинающих журналистов жаждут ее отзывов!

Если она действительно хочет, чтобы я работала на нее – работала с ней, – то как можно сказать «нет»?

Однако как быть с моими выдуманными отношениями, если я скажу «да»?

– Цзе [7], а почему в школе говорят, что у тебя есть парень?

Я резко поднимаю голову.

Эмили с любопытством следит за мной с другого конца сиденья. В данный момент в машине только мы и водитель, занятый прослушиванием своей любимой радиостанции, транслирующей записи пекинской оперы.

Хвала небесам! Не знаю, как бы я отпиралась, будь здесь Ма или Ба.

– Не знаю, – со смехом говорю я ей, пытаясь отшутиться. – Не слушай их.

– Но у тебя же есть парень? – настаивает Эмили, распахнув глаза шире.

– Это… не твое дело.

Зря я так сказала. Эмили отстегивает ремень безопасности и придвигается ближе, наплевав на мои протесты.

– Очень даже мое, – говорит она, выпрямляясь, чтобы казаться выше и солиднее. – Я твоя сестра. Ты обязана мне рассказать.

– Ты еще ребенок.

Она бросает на меня взгляд, полный негодования.

– Мне уже десять!

Я невольно фыркаю.

– Аргумент не принят. И кстати, тебе девять.

– Мне исполнится десять меньше чем через полгода, – спорит она голосом, граничащим с нытьем. – Это одно и то же.

– Что не меняет того факта, что я старше тебя.

Она замолкает, но я знаю, что разговор не окончен. Сестренка просто берет паузу, чтобы придумать хороший довод, в этом смысле мы обе похожи на Ма.

Я раздумываю тоже – о том, как мне теперь выкрутиться, какую легенду придумать. Спасает, что Эмили не разрешат пользоваться соцсетями, пока ей не стукнет тринадцать, поэтому она не может знать деталей моего эссе. Но в школе продолжат болтать…

Я откидываюсь на мягком кожаном сиденье и закрываю глаза, чувствуя, как от стресса начинает болеть голова.

Когда я снова их открываю, Эмили достает из ранца коробочку глазированных палочек со вкусом зеленого чая, на ее лице предвкушение блаженства.

– Что? – говорю я.

– Ничего. – Но теперь она улыбается. Опасный знак. – Просто… возможно, ты не обязана рассказывать мне, но тебе придется рассказать Ма и Ба, так ведь?

Мой пульс подскакивает.

– Эмили, даже не смей…

– Тогда просто ответь на вопрос, – наседает она, вскрывая упаковку. – Я сохраню это в тайне. Клянусь!

Я сжимаю челюсти, просчитывая следующий шаг. По сути, варианта два: подкуп или шантаж. Затем взгляд падает на палочки «Поки» в ее руке.

«Идеально».

– Я все расскажу, когда буду готова, – говорю я. Сестренка открывает рот, чтобы возразить, но я продолжаю громче: – А до тех пор ты должна пообещать, что ни слова не скажешь об этом родителям. Если сдержишь обещание, куплю тебе десять «Поки».

Она замирает с полуоткрытым ртом. Если и существует в этом мире что-то, ради чего Эмили охотно пойдет на сговор, так это еда.

– Ладно, – выдавливает она в конце концов, и я испускаю тихий вздох облегчения. По крайней мере, одним поводом для беспокойства меньше. Временно. Затем Эмили скрещивает руки на груди, выпячивая вперед подбородок. – Но я хочу пятнадцать коробочек, и еще я хочу те, что со вкусом Oreo и сливок.

Я хмурюсь.

– Получишь тринадцать. С Oreo и сливками – только если такие будут, а если нет – с темным шоколадом. Сделка заключена.

Увидев счастливый блеск в ее глазах, я понимаю, что сестричка спланировала это заранее, – она изначально хотела двенадцать или тринадцать. Придется быть осторожнее с ней, когда она подрастет. Она уже перенимает кое-какие из маминых переговорных тактик.

Не уверенная, раздражаться мне или впечатляться, я протягиваю ладонь.

– Хм… ты собираешься пожать мне руку? – спрашивает Эмили.

– Нет. Я прошу палочку, я не пообедала. – Как по команде, мой желудок урчит. Какими бы вкусными ни были жоуцзямо, в итоге я осилила всего пару кусочков. Получив письмо от Сары Диаз, я была слишком ошарашена, чтобы съесть что-то еще. От осознания шанса, которому под силу изменить ход всей моей карьеры – всей моей жизни. При одной лишь мысли об этом у меня слегка кружится голова даже сейчас.

– Это не моя вина, – протестует Эмили, прижимая коробочку с печеньем к груди. Но затем неохотно протягивает мне три палочки.

– Спасибо, малыш. – Я ухмыляюсь, и она корчит мне рожу – терпеть не может, когда ее так называют.

До конца поездки мы обе молчим: Эмили – потому, что ест, а я – потому, что пробую набросать ответ «Крейнсвифту». Наконец, после нескольких попыток я убираю телефон обратно в карман, так и не отправив письмо.

Я не знаю, что мне написать. В этом и проблема. Я даже не знаю, в чем суть этой стажировки и каковы будут последствия, если в моей истории найдут несостыковки.

Знаю лишь то, что мне нужен четкий план, и как можно скорее.

Остаток дня проходит в попытках продумать дальнейшие шаги и одновременно сделать домашку по математике, но единственное, что у меня получается, – куча неверных ответов и усиливающаяся мигрень.

И поэтому после ужина я решаю сделать перерыв и присоединиться к семье в гостиной.

Таков заведенный порядок: каждый день в девять вечера мы вчетвером устраиваемся на диване с тарелкой нарезанных фруктов или жареных семечек и смотрим один эпизод китайского сериала.

– Итак, – говорю я, устраиваясь поудобнее и накрывая ноги тонким пледом. – Чья очередь выбирать?

Эмили сияет.

– Моя.

Ма вздыхает рядом со мной.

– Хочешь дораму с очередным сяо сянь жоу в главной роли, да?

«Сяо сянь жоу» – одно из тех сленговых выражений, которое я узнала лишь после возвращения в Пекин. Буквально это значит «кусочек свежего мясца» (понимаю, звучит немного дико) – так называют самых симпатичных молодых знаменитостей мужского пола.

– А как ты думаешь? – Улыбка Эмили становится шире. Затем, замечая на мамином лице подходящее случаю выражение отчаяния, она добавляет: – Не волнуйся, Ма. В следующий раз выберешь ты.

– Когда уже моя очередь? – ворчит Ба, потирая глаза. – Ты же знаешь, как я отношусь ко всем этим мелодрамам. Почему в них люди постоянно врезаются друг в друга? И почему главные героини все время подбадривают себя фразой «поддай масла [8]»? Никто так не говорит!

– Твоя очередь была в прошлый раз, – напоминаю я ему. – Помнишь сцену пыток из того фильма, где еще кровища и кишки повсюду? Эмили еще жаловалась, что не смогла заснуть после нее.

Ба моргает, затем вжимается в спинку дивана.

– Там почти не было крови…

Мы с Эмили одновременно громко протестуем.

– О господи, Ба, там было столько кровищи…

– Полы были ярко-красными…

– Даже лицо актера нельзя было разглядеть…

– Мои глаза закровоточили…

– А в конце все умерли.

– Хорошо, хорошо, – поспешно говорит Ба, обмениваясь быстрым веселым взглядом с Ма. – Выбирайте, девочки.

Эмили вздергивает подбородок и шмыгает носом.

– Отличненько.

Поскольку наши зрительские пристрастия такие разные, у нас действует нечто вроде соглашения: Ба любит старые военные драмы, где персонажи только и делают, что вопят во всю глотку «предатель!» и гибнут под градом пуль в замедленной съемке; Ма предпочитает сериалы о бизнесе, хотя и проводит половину времени, усмехаясь и выкрикивая в экран что-то никому из нас не известное вроде «Пэкаэмы так не делают!». Ну а мы с Эмили охотно смотрим практически любую романтику, лишь бы там был симпатичный главный герой.

Впрочем, есть у меня теория, что дорамы нравятся маме так же сильно, как и нам, только она этого не показывает. Когда была моя очередь, я заставила всех посмотреть «Неукротимого», и кажется, Ма прониклась персонажами больше нас всех вместе взятых.

Эмили хватает пульт и запускает первую серию какой-то милой дорамы про студентов. Папины глаза немного стекленеют, а Ма ворчит что-то насчет того, насколько одинаковыми выглядят заставки фильмов в наши дни, но я наклоняюсь ближе к телику. Это именно то, что мне сейчас нужно: чистый, радостный эскапизм.