Тень Мары

Радомир смотрел на этот уродливый символ, и в его голове с пугающей ясностью все начало складываться в единую картину. Искаженный серп, начертанный на двери в Перелесье. Эта спираль с вороньим пером, выжженная на телах разбойников в лесу. Это не были разные беды. Они были связаны. Он был уверен в этом так же, как в том, что в его руке все еще сжат эфес меча. Беда в его родной деревне и эти лесные тати были ветвями одного черного, гнилого дерева, чьи корни уходили куда-то в непроглядную тьму.

Он резко повернулся к следопыту.

– Их следы, Горислав. Когда ты лагерь обходил, перед тем как мы остановились… откуда они вели?

Горислав поднял на него свои ясные, серьезные глаза, в которых отражалось пламя костра.

– Они вели не со стороны Киева и не со стороны деревень, как у обычных разбойников, что ищут добычу. Их след, четкий и уверенный, шел с запада. Из той стороны, куда мы едем. От Перелесья.

В лесу снова воцарилась тишина. Но теперь она была другой. Это была уже не просто давящая тишина затаившейся природы. Это была враждебная тишина земли, которая знала, что на ней ходят чужаки. И она их не ждала.

Глава 11: Угли и Кровь

Бой схлынул, как внезапная гроза. Грохот битвы, яростные крики, лязг стали и предсмертные хрипы – все это оборвалось, и на поляну обрушилась тяжелая, вязкая тишина. В этой тишине неестественно громко слышалось собственное сбившееся дыхание и глухой стук крови в висках. Воздух, до этого свежий и прохладный, стал густым, удушливым. Он наполнился густым, медным запахом свежей крови, который смешивался с горьким ароматом потревоженной и растоптанной лесной хвои и едким, маслянистым дымом от вырванного из костра факела.

Шесть тел, застывших в уродливых, сломанных позах, были разбросаны по маленькой поляне. Их темные силуэты выглядели как страшные прорехи в полотне реальности, резко контрастируя с трепещущим, оранжевым светом догорающего костра.

Радомир стоял, тяжело опираясь обеими руками на рукоять своего меча, вогнав его клинок по самую гарду в мягкую, влажную землю. Он делал это, чтобы унять дрожь в руках – неизбежное последствие схватки, когда боевая ярость уходит, оставляя после себя лишь слабость и пустоту. Он медленно обвел взглядом своих товарищей. Всеволод, чья огненно-рыжая борода и вся передняя часть холщовой рубахи были забрызганы чем-то темным и липким, с нескрываемым отвращением вытирал широкое лезвие своей секиры о штаны ближайшего убитого разбойника. Движения его были резкими, злыми. Горислав, словно тень, без единого звука выступил из-за могучего ствола сосны, плавно опуская свой длинный тисовый лук. Его лицо, как всегда, оставалось непроницаемым.

– Все целы? – голос Радомира прозвучал хрипло и надтреснуто.

Всеволод лишь крякнул в ответ, утвердительно, даже не повернув головы. Горислав молча кивнул, но его взгляд уже не был направлен на друзей. Он медленно, с профессиональным, отстраненным любопытством хирурга или мясника, скользил по мертвым телам.

– Обычные тати, – пророкотал Всеволод, брезгливо подталкивая ногой одного из убитых. Тело глухо перекатилось на бок. – Шакалы лесные. Получили по заслугам. Похороним по-быстрому и будем спать. Утро вечера мудренее.

– Погоди, – остановил его Горислав. Его тихий, всегда ровный голос прозвучал необычно настойчиво, заставив и Радомира, и Всеволода обернуться.

Следопыт присел на корточки возле тела, которое лежало ближе всех к нему, пронзенное его собственной стрелой. Это был тот самый разбойник, что первым, с диким гиканьем, выскочил из тьмы. Горислав не смотрел на рану в горле, откуда все еще медленно сочилась темная кровь. Его внимание привлекло что-то другое.

– Радомир, дай света.

Радомир выдернул свой меч из земли, подошел к костру и вытащил самую большую, еще ярко горящую головню. Он подошел и поднял этот импровизированный факел над телом. В его неровном, танцующем свете, бросающем на землю дикие тени, стала отчетливо видна грудь убитого, где Горислав одним движением разорвал грязную холщовую рубаху.

И Радомир увидел.

Кожа была грязной, давно не знавшей воды, но на ней четко, как клеймо, выделялся уродливый знак. Он не был вытатуирован тонкой иглой, как это делали бродячие скоморохи или варяжские наемники. Нет, он был нанесен грубо и жестоко – либо выжжен раскаленным металлом, либо глубоко проколот толстым шилом, отчего края рисунка заплыли бугристыми, воспаленными шрамами. Знак был странным, и от одного взгляда на него возникало инстинктивное чувство тревоги, неправильности.

Он начинался как тугая, закручивающаяся внутрь спираль, словно маленький черный водоворот на коже, который, казалось, засасывал сам свет. Но внешний виток спирали не обрывался. Он плавно, противоестественно изгибался и вытягивался в стилизованное, но легко узнаваемое изображение вороньего пера с грубо прорисованными бородками.

Это было не похоже ни на один известный Радомиру символ. Не родовой знак полянина, древлянина или кривича. Не тайная воровская мета. И уж точно не символ ни одного из богов старого или нового пантеона. Это было что-то чужое, чуждое этому миру, темное и больное. От одного взгляда на этот отвратительный гибрид спирали и пера по коже пробежал ледяной холодок, который заставил забыть и об усталости, и о ночной прохладе. Это была метка мрака.

Глава 12: Братство Черного Пера

– Дьявольщина какая-то… – прошептал Всеволод, и его могучий бас превратился в сиплый, изумленный шепот. Он с нескрываемым отвращением смотрел на уродливую метку, словно та была ядовитой гадюкой, готовой впиться в него. Его рука сама собой поднялась и совершила широкий, неуклюжий жест – перекрестилась. Это была привычка, недавно и с трудом привитая киевскими священниками, жест, который старые воины использовали на всякий случай, как еще один оберег от всего непонятного и враждебного, от той нечисти, что не брал меч.

– Проверь остальных, – приказал Радомир, и его голос был напряженным, как натянутая тетива лука.

Забыв об усталости и боли от ушибов, они принялись за мрачную, тошнотворную работу. Подтаскивали тела поближе к угасающему костру, переворачивали их, заставляя застывшие конечности неестественно хрустеть, стаскивали с них рваную, пропитанную кровью одежду. Костер почти догорел, и лишь редкие, подрагивающие языки пламени плясали на дне ямы, полной углей. Их слабый свет выхватывал из темноты фрагменты жуткой картины: оскаленные в последнем беззвучном крике зубы, пустые, стеклянные глаза, отражающие мертвый свет, разинутые в удивлении или ужасе рты. Все это действо в ночном лесу походило на кощунственный ритуал, где живые допрашивали мертвых.

Результат оказался странным и тревожным. Из шести убитых разбойников точно такая же мерзкая метка нашлась еще у двоих. У здоровенного бородача, которого Радомир сразил в самом начале, на левом плече. Шрам был старым, грубым, кожа вокруг него была похожа на дубленую. Видно было, что клеймо он носил давно. А у совсем еще молодого, безбородого паренька, которого добил Всеволод, на предплечье. Его метка была свежей, воспаленной, края шрама были еще красноватыми и опухшими, словно ее нанесли совсем недавно, может, всего несколько дней назад. Трое остальных были "чисты".

Они стащили три меченых тела в ряд, ближе к огню, отделив их от остальных. Теперь перед ними лежали три мертвеца, объединенные этим зловещим, противоестественным знаком. Три брата по клейму.

– Что это значит? – спросил Всеволод, глядя то на мертвецов, то на Радомира. В его голосе не было страха, но было глухое, непонимающее раздражение. – Какая-то проклятая шайка? Особая?

Радомир молчал, напряженно вглядываясь в клейма. Его разум лихорадочно работал, пытаясь сложить воедино разрозненные куски. Этот знак – черная спираль, переходящая в воронье перо. И тот, другой, который гонец нарисовал на бересте – кривой серп. Они были разными, но было в них что-то общее. Какая-то общая гниль, неправильность, насмешка над всем живым. Словно серп – это был знак самой жатвы, знак деяния. А это, воронье перо, – знак исполнителя. Жнец и его вороны, слетающиеся на падаль. Мысль была смутной, туманной, но она не отпускала его.

– Это не просто банда, – нарушил тягостное молчание Горислав. Он подошел к одному из тел и кончиком своего острого охотничьего ножа осторожно ковырнул край выжженного знака. – Это клеймо. Тавро. – Он говорил тихо, но каждое его слово падало в тишину, как тяжелый камень. – Как ставят на княжеский скот, чтобы все знали, чей он. Только тут хозяин другой.

Он выпрямился, убрал нож и обвел своим пронзительным взглядом темный, безмолвный лес, который, казалось, стал еще чернее и враждебнее.

– Они не просто разбойники. Они служат. Кому-то. Или чему-то. Это… братство. Братство черного пера.

"Братство черного пера…" – повторил про себя Радомир. Название, брошенное следопытом на ходу, ударило в цель. Оно идеально подходило. От него веяло фанатизмом, тайной и смертью. Теперь их нападение обретало новый, зловещий смысл. Эти люди были не просто грабителями, жаждущими наживы. Он вспомнил дикий, уверенный блеск в их глазах. Это был не только азарт боя. Это была уверенность людей, считающих себя хозяевами этого леса. Они не прятались в засаде, как обычные тати. Они атаковали в лоб, смело и яростно, уверенные в своей силе и своем праве.

– Но если они служат, – медленно произнес Радомир, переводя взгляд на Горислава, – то у них должен быть хозяин. И логово. Ты осматривал лагерь перед тем, как мы остановились. Их следы… откуда они вели?

Глава 13: След, Ведущий Назад

Горислав отошел от мертвых тел и подошел к самому краю круга света, отбрасываемого угасающим костром. Он замер там, на границе между крошечным островком безопасности и бездонным океаном ночного леса. Его фигура была напряженной, он вглядывался в темноту так пристально, словно мог видеть сквозь нее, читать невидимые письмена, начертанные на стволах деревьев и в складках тьмы.

– Я думал об этом с самого начала боя, – тихо, почти про себя, ответил он на вопрос Радомира. – Все было неправильно.

Всеволод, все еще пытавшийся осознать идею о "братстве", нахмурил свою густую рыжую бровь.

– Что неправильно? По-моему, все как раз правильно вышло. Мы их побили, вот и все. Они больше никого не ограбят.

– Не в том дело, – Горислав медленно покачал головой, не оборачиваясь. – Я не о бое. Я об их поведении. Когда тати – обычные лесные разбойники – устраивают засаду, они лежат у дороги. Они ждут. Часами, иногда днями. Их следы – это тонкая, запутанная паутина. Они подкрадываются, наблюдают, прячутся. Их цель – напасть на слабого и застать врасплох. А следы этих… они были другими.

Он сделал паузу, давая словам впитаться в ночной воздух.

– Я нашел их тропу еще за полверсты отсюда. Четкая, хорошо утоптанная. Они шли большой группой, в ногу. Они не прятались. Не таились. Они шли по лесу, как хозяева.

Радомир замер. Он почувствовал, как по горлу разливается ледяное предчувствие, мешая дышать. Он начал догадываться, к чему клонит следопыт, и эта догадка была страшнее любых разбойников.

– Что ты хочешь сказать, Горислав? – спросил он, и его голос стал глухим.

Следопыт наконец обернулся. Его обычно спокойное, невозмутимое лицо было серьезным как никогда. В свете догорающих углей его глаза казались темными провалами.

– Я хочу сказать, что они не устраивали засаду на нас. Они просто шли по своей дороге. Они шли из той стороны, куда мы едем. С запада. Из стороны Перелесья.

Эта простая, буднично произнесенная фраза взорвалась в сознании, как греческая "молния", перевернув все с ног на голову. Всеволод озадаченно почесал в затылке своей огромной ладонью.

– Погоди-ка. Я что-то не пойму. То есть, они шли оттуда… и напали на нас? Какой в этом смысл? Если они от кого-то бежали, то не стали бы ввязываться в драку с вооруженными людьми. Проще было бы обойти.

– Они не бежали, – ответил Радомир, и в его голосе прозвучали нотки мрачного, холодного озарения. Он наконец-то понял. Все разрозненные кусочки – рассказ гонца, странные метки, уверенность нападавших – внезапно сложились в единую, пугающую картину. – Они не бежали и не охотились за добычей. Они патрулировали.

Он обвел взглядом темную, непроницаемую стену леса вокруг них.

– Это их лес. Это их дорога. Они – хозяева здесь. А мы, трое путников у костра, – мы нарушители. Мы зашли на их землю.

Горислав медленно кивнул, его глаза блеснули в полумраке. Он подтверждал догадку друга.

– Именно так. Они шли уверенно, как княжеская дружина по своему городу. Они не искали добычу. Они искали чужаков. И они нас нашли.

В одно мгновение мир вокруг троих воинов изменился. Еще час назад они были карательным отрядом князя, силой, идущей наводить порядок в далекой, охваченной смутой деревне. Теперь они внезапно осознали себя тремя крошечными лазутчиками на вражеской территории, которая простиралась на много верст вокруг. Таинственная беда в Перелесье больше не была локальной проблемой одной деревни. Она расползлась, пустила свои черные метастазы, и весь этот лес, молчаливый и враждебный, был ее царством. А "братство черного пера" – ее верными, жестокими стражами.

Радомир посмотрел на запад, в непроглядную, зловещую тьму, откуда пришли эти разбойники и куда лежал их собственный путь. Он не знал, что ждет их там, за следующим поворотом, за следующим холмом. Но теперь он точно знал одно. Они идут не просто спасать деревню от нескольких суеверных разбойников или лесных духов, как они думали, выезжая из Киева.

Они шли на войну.

Глава 14: Последний Перелесок

После той ночной схватки путь изменился. Еще два дня они ехали на запад, но теперь это было не просто путешествие, а напряженное, настороженное продвижение по вражеской земле. Разговоры почти прекратились. Всеволод больше не улыбался, его рука редко покидала рукоять секиры. Горислав, казалось, превратился в сгусток внимания, его глаза непрерывно сканировали окрестности, а уши ловили малейший шорох. Радомир ехал, погруженный в свои мысли, и борьба в его душе была не менее ожесточенной, чем недавний бой.

Лес постепенно отступал. Древний, темный бор сменился более светлыми, но не менее унылыми перелесками. Появились обширные, заброшенные поля, заросшие высоким, пожухлым бурьяном и репейником, который цеплялся за стремена. Земля стала более холмистой, пошли овраги, поросшие ольхой и орешником.

И Радомир начал узнавать эти места.

Каждый поворот дороги, каждый знакомый изгиб ручья отзывался в его сердце двойственным чувством. С одной стороны, это было возвращение домой. Теплое, ностальгическое волнение охватывало его, когда он видел знакомые приметы. Вот тот самый пологий холм, "Лысая гора", как они звали его с мальчишками, с которого зимой они, визжа от восторга, катались на выдолбленных корытах и старых щитах. А вот развилка у могучего, разбитого молнией дуба. Его черная, обугленная вершина торчала в серое небо, как укор богам. Старики говорили, что в безлунные ночи у его корней собираются лесные духи и ведьмы. Раньше эти истории вызывали у него лишь веселый, щекочущий нервы трепет. Теперь – глухую, сосущую тревогу.

Он старался не думать о "братстве черного пера", о мертвых разбойниках и уродливых метках. Он цеплялся за светлые, чистые образы из своего детства, как утопающий за щепку. Вспоминал, как пахнет сено на отцовском сеновале, какой вкус у испеченной матерью лепешки, как звенит смех Зоряны, когда он толкнул ее в реку. Эти воспоминания были его броней, его щитом против той мрачной реальности, которая, как он чувствовал, ждала его впереди.

На третий день после схватки, когда солнце достигло зенита, но так и не смогло пробиться сквозь плотную пелену облаков, они подъехали к последнему перелеску. Он был небольшой, но густой, и именно он дал название деревне. Перелесье.

Радомир помнил его другим. Это был светлый, веселый, преимущественно березовый лесок. Летом он был полон грибов и ягод, а весной – залит голубыми коврами подснежников. Он звенел от пения птиц и был пронизан золотыми солнечными бликами, которые играли на белой коре деревьев.

Сейчас он выглядел иначе. Как умирающий старик. Серые, почти белесые от сырости, голые стволы берез стояли в густой, чавкающей грязи, словно кости, торчащие из болота. Между ними темнели редкие, мрачные ели. Воздух был неподвижным, тяжелым и пах прелью и гнилью. Даже вороны, которые обычно устраивают шумные сборища в таких местах, молчали. Лес был мертв.

– Она за этим лесом, – тихо сказал Радомир, указывая рукой вперед. Его голос был немного севшим от волнения.

Они спешились. Оставлять лошадей без присмотра было опасно. Всеволод, как самый сильный, остался с ними, держа секиру наготове. Радомир и Горислав пошли вперед, на разведку. Они двигались так бесшумно, как только могли, ступая с кочки на кочку, с сухого корня на мох. Их кольчуги, предусмотрительно обмотанные тканью, не звенели. Они прислушивались к каждому звуку.

Но звуков не было. Ни пения птиц, ни стука дятла, ни шелеста зверя. Абсолютная, неестественная, мертвая тишина. Такая тишина бывает только на заброшенных кладбищах или в вымерших от мора деревнях. С каждым шагом сердце Радомира стучало все сильнее, отдаваясь в горле глухими, тяжелыми ударами.

Они дошли до опушки. Горислав присел за стволом толстой осины, всматриваясь вперед. Радомир, обогнав его на шаг, вышел из-за деревьев. И замер, словно наткнулся на невидимую стену.

Перед ним, в низине у реки, лежало Перелесье. Его деревня.

Но это была не та деревня, которую он хранил в своей памяти десять долгих лет. Это был ее призрак. Ее остывающий труп. И от этого зрелища воздух вышибло из легких, а в глазах потемнело. Надежда умерла.

Глава 15: Деревня Теней

Стоя на опушке, Радомир на мгновение закрыл глаза, и воспоминания нахлынули на него яркой, болезненно-сладкой волной. В его памяти это место было залито густым, медовым светом летнего солнца. Он помнил, как с этой самой опушки, где он сейчас стоял, доносился густой, многоголосый гул жизни. Шумный, непрекращающийся, живой. Это был слаженный хор из десятков звуков: мерного, звонкого стука молота из кузницы на краю деревни, мычания коров, возвращавшихся с пастбища, задорного лая собак, встречавших хозяев, визга и смеха чумазых ребятишек, гонявших по широкой деревенской улице тряпичный мяч. Над соломенными крышами к самому синему небу стояли ровные, белые столбы дыма. Деревня пекла хлеб, и в воздухе витал его сытный, умопомрачительный аромат, смешанный с запахом парного молока, свежескошенного сена и речной воды. Деревня жила. Дышала. Работала. Смеялась.

Он открыл глаза.

То, что он видел сейчас, было ее трупом. Искаженным, застывшим, остывающим.

Перелесье встретило их гробовым, абсолютным молчанием. Над крышами не вилось ни одной, даже самой тонкой струйки дыма, хотя время было обеденное, и в каждой избе должен был топиться очаг. Главная улица, которую он помнил широкой, утоптанной и полной людей, сейчас была пустой, безлюдной полосой липкой, черной грязи. Ни детей, ни женщин с ведрами, ни стариков на завалинках. Даже вездесущих кур, вечно копошащихся в пыли, и тех не было видно.

Избы стояли понурые, вросшие в землю, словно уставшие от долгой, безнадежной жизни. Их маленькие окна, темные и пустые, смотрели на мир слепыми, безразличными глазницами. Окна некоторых домов были заколочены крест-накрест грубыми, свежесрубленными досками. Это было сделано небрежно, впопыхах, как будто тот, кто это делал, отчаянно спешил и боялся. Двери большинства домов были плотно, наглухо закрыты.

Изгороди и плетни, которые он помнил крепкими, во многих местах прогнили, обвалились, и сквозь них пророс сорняк. Сады, которые по осени должны были ломиться от налитых соком красных яблок, стояли запущенные, дикие. Под деревьями на земле ковром лежали неубранные, гниющие, источающие кислый запах плоды.

На околице, возле колодца с высоким, застывшим журавлем, Радомир увидел единственное живое существо. Тощий, облезлый пес с торчащими ребрами и свалявшейся шерстью сидел, поджав хвост под себя, и смотрел на них испуганными, полными тоски глазами. Он не лаял. Он даже не рычал. А потом, когда Радомир сделал шаг вперед, пес жалобно, по-щенячьи заскулил и, припадая к земле, шмыгнул под ближайшее полусгнившее крыльцо, исчезнув в темноте.

– Матерь Божья… – прошептал Всеволод, который неслышно подошел с лошадьми. Даже на его обычно невозмутимом, добродушном лице отразился неподдельный шок. – Что здесь случилось? Чума?

– При чуме выносят мертвых. Или сжигают дома, – тихо, не отрывая взгляда от пустой улицы, ответил Горислав. – А здесь… здесь все прячутся. Прячутся от живых.

Радомир ничего не ответил. Он механически взял поводья своего коня и медленно повел его в поводу. Каждый шаг по знакомой с детства улице отдавался тупой, ноющей болью в сердце. Он смотрел на дома, и память услужливо подсказывала, кто в них жил. Вот дом старосты Еремея, крепкий, на две половины. Дверь заперта, ставни плотно закрыты. А вот, через дорогу, почерневшая от копоти кузница, где всегда гудел огонь и раздавался звон металла. Огонь в горне давно погас, а на широкой наковальне, на которой его отец правил охотничьи ножи, лежал толстый, рыжий слой ржавчины.

Он смотрел на дома и видел лица. Вот здесь жила вдова Марфа с тремя дочками, всегда веселыми, румяными, как яблоки из их сада. А здесь – кривоногий мельник Гриша, чьи бесконечные шутки и байки заставляли хохотать всю деревню на праздниках. А дальше – дом охотника Микулы… того самого, что пропал первым.

Сейчас их дома выглядели как пустые, выбеленные временем глазницы черепа. Страх был не в том, что Радомир видел – заброшенность и разруху. Страх был в том, чего он не видел. Он не видел жизни. Не видел дыма. Не видел движения. Не видел надежды. Эта деревня умерла, но ее жители еще не знали об этом. Или боялись признаться себе в этом.

Глава 16: Лица из-за Ставен

Они медленно, шагом, двигались по главной улице к центру деревни. В оглушительной, мертвой тишине любой звук казался кощунственно громким. Монотонный, унылый скрип их кожаных седел. Глухое, чавкающее хлюпанье копыт в вязкой, черной грязи. Звяканье кольца на уздечке. Эти звуки, обычные для любого путника, здесь, в этом царстве безмолвия, разносились далеко, словно набат, объявляя об их вторжении.

Лошади шли неохотно, то и дело всхрапывая и прядая ушами, чувствуя неестественность этого места. Радомир ехал, не поднимая головы, его взгляд был прикован к грязной, раскисшей земле. Смотреть на мертвые дома было невыносимо.

И тут краем глаза он заметил движение.

Это было едва уловимо. В одном из домов справа, в темной, узкой щели между прикрытыми, но не запертыми ставнями, на одно короткое мгновение мелькнуло что-то бледное. Овал лица. Оно пробыло там один удар сердца и тут же исчезло, словно его владелец отпрянул от окна в ужасе.

Радомир резко поднял голову, вглядываясь в окна. И он увидел другое. В доме напротив, в крохотное, как кулак, оконце-волокушу, смотрела пара испуганных, широко раскрытых глаз. Они тоже исчезли, как только встретились с его взглядом. Потом он заметил еще одно лицо, детское, в окне дома у перекрестка. И тоже – мгновение, и его не стало.

Жители были здесь. Они не умерли от чумы и не разбежались все до единого. Они сидели в своих домах, заперев двери на все засовы, заложив их изнутри скамьями, затаившись во мраке и тишине. И они смотрели. Смотрели на троих всадников из темноты своих жилищ-нор, как испуганные лесные зверьки, к чьему убежищу подкрался хищник.

В их взглядах, которые Радомир успевал перехватить, не было ни любопытства к пришельцам, ни радости от возможного спасения. Там был только страх. Всепоглощающий, первобытный, животный страх. Страх перед всем, что приходит извне. Они не знали, кто такие эти трое чужаков, с ног до головы закованных в железо. Новые разбойники, что пришли закончить дело предыдущих? Или еще одна, доселе неведомая беда?

Радомир натянул поводья, останавливая своего коня прямо посреди улицы. Всеволод и Горислав остановились рядом.

– Эй! Люди! – крикнул он, и его собственный голос показался ему чужим и оглушительным. Он разнесся над мертвой деревней, ударился о стены домов и вернулся глухим, одиноким эхом. – Мы из Киева! От князя Владимира! Гонец ваш, Остап, добрался до князя! Мы пришли помочь!

Он замолчал, вглядываясь в окна, ожидая ответа. Скрипа двери. Голоса. Хоть какого-то знака.

Но ответа не было. Более того, лица в окнах исчезли окончательно. Ставни, которые были прикрыты, теперь с глухим стуком захлопнулись плотнее. Веревки, державшие их, натянулись. Деревня словно втянула голову в плечи, съежилась, окончательно закрывшись от них. Она не поверила. Или поверить было страшнее, чем сидеть и ждать своей участи.