Проза жизни или формула счастливого бытия

Я огражу тебя от бед,

На много-много-много лет.

Мы с Ним прыснули звонким искренним смехом, удержать его внутри было просто невозможно.

–Да ну Вас…это заказ был на день строителя. -обиженно пробубнил Петр-хватит скалиться наливайте уже.

–Почему так тихо у вас в селе ни людей не видать, ни собак ни слыхать-спрашиваю у обоих.

– Так основных из постоянно проживающих нас двое осталось, третий Валентин- год назад на рыбалке утонул-с сожалением высказал дед.

–Не …Вальку – рыбака, водяной прибрал…это точно-Возразил Пепка. Ссора у них с ним приключилась, оскорбил он водяного, не специально конечно, случайно вышло. Валек мне сам рассказывал пока жив был. Случилось это в августе позапрошлого года. Поплыл он значит на рыбалку, на дальнею заводь, с опохмела, потому пивка две полторахи прихватил,

–короче пьяный был-подытожил дед.

–Не, для Валька это так только в горле пощекотать-парировал Петр. Якорь бросил аккурат по середине заводи, удочку закинул, сидит пивко попивает туманом закусывает.

–Туманы наши утренние-скажу тебе Артем целебные, с похмелья самый то. Ну с пива Вальку по нужде сильно и приспичило, к берегу плыть лень, заводь там большая. Ну встал он, да с лодки прямо воду и зажурчал, зажмурился от удовольствия, тишина, покой только на берегу за туманом птицы тихонько так щебечут. Вдруг стук снизу в дно лодки.

– БАМ! – БАМ! -БАМ! – громко постучал по столу кулаком Пепка, окинув собеседников тревожным взглядом, из-под запотевших от волнения стекол очков.

–Опускает медленно Валентин голову, а из-под воды рожа страхолюдная – взволнованным голосом продолжил Петр -вся в пиявках, глаза как у жабы, вместо волос водоросли, а струя Валькина точно в центр бьет меж глаз… Как с якоря снялся, как дома очутился не помнит. Три дня ни капли в рот…и к реке ни ногой.

– С перепоя собственную рожу в отраженье не узнал, улыбнуться надо было самому себе " От улыбки станет всем теплей" как в том мультфильме про Крошку-енота. -засмеялся дед- Ты Артем, наверное, не смотрел на других мультфильмах вырос.

–Видел, весь полный курс прошел советской мультипликации от "чебурашки" до "серой шейки", бабушка у меня старой закалки была женщина -возразил Я.-Дисней факультативом шел только по выходным.

–Ах если бы все так просто, но после того случая отвернулось рыбацкое счастье от Валька. -продолжил таинственным голосом свое повествование Пепка. -Дикий жор, а у него не поклевки, сеть поставит, а в ней одни коряги, то лодка течь даст, то весло сломается. Он и подношение водяному сделал пол литра беленькой в заводь вылил, а для Валентина водку мимо рта пролить все равно что палец себе отрезать и прощенье в полнолуние у реки вымаливал-ничего не помогло, не ловится рыба хоть топись…Запил он тогда жутко. Полгода к реке не подходил, а по весне поутру в чисто оделся сел в лодку и уплыл…так и сгинул, только лодку ниже по течению нашли- трагично закончил свой рассказ Пепка, наливай Артем выпьем, не чокаясь…Помянем. На майские дачники подъедут, закипит жизнь в селе потихоньку…

Солнце, догорев за кромкой леса, бросало на веранду последние багряные отблески. Пепка, свернувшись калачиком в кресле, мирно посапывал, обнимая себя за плечи. Мы с дедом, погруженные в жаркий спор об искусстве, держали в руках кружки с давно остывшим чаем.

– Передвижники, там всё понятно: тон, цвет, композиция, а что ваша абстракция? Это грязная палитра в раме на стене, – возбуждённо доказывал мне дед, размахивая вилкой в воздухе, словно водил кисточкой по незримому холсту.

– Передвижники прекрасны для своего времени, но с появлением цветной фотографии реалистичное изображение натуры утратило актуальность. Теперь «Рожь» Шишкина украшает этикетки водочных бутылок. Искусство должно развиваться вместе с прогрессом, иначе оно так и застынет в виде наскальных рисунков, – парировал я. – Импрессионисты не побоялись отойти от монументальной академической живописи. Мане, Дега, Сезанн, Ван Гог, наш Коровин – сколько гениальных шедевров, это был настоящий прорыв!

– Да, шаг, ну два, три, Пикассо, Дали… Но дальше – тупик. Малевич своим чёрным квадратом поставил жирную точку. Всё, дальше некуда экспериментировать, табу! – упрямо твердил дед.

– Не точку, а прорубил окно в новые измерения искусства, – не сдавался я. – Неужели среди современных художников никто не вызывает у тебя симпатии?

– Ну почему же, Бато Дугаржапов, к примеру, очень талантлив, – признался дед.

– Да, но в последних работах он упрощает формы, что свойственно наивному искусству, импрессионизм смешивается с абстракцией. Но работы всё равно прекрасны, притягивают взгляд, – добивал я деда.

– Он мастер, всем всё доказал… Может себе позволить и похулиганить, – не сдавался дед.—Хорошо. На этом и закончим. Правда у каждого своя, а истина где-то посередине, – примирительно добавляю я.

– Ну и славно, а то расшумелись на ночь глядя. Чай давно остыл. Пора спать, комната в конце коридора, там уже постель застелена.

– Я планировал вечером домой.

– Дома тебя никто не ждёт, ложись, а завтра к шаману поедем на местное капище, не пожалеешь, – зевая, не терпящим возражений голосом заявил дед.

– Я с вами, – не открывая глаз, пробубнил Пепка.

– Куда уж без тебя, – вставая из-за стола, сонно помахав всем ручкой промямлил Денис Андреевич. – Всё, отбой. Спать, спать, спать…

Утро выдалось не по-весеннему тёплым. С чашкой ароматного кофе я вышел на веранду. На дубовом резном столе лежала мятая бумажная салфетка со строфами, написанными карандашом неровным корявым почерком:

Я сахар в кружку положу,

Чаинки вихрем закружу.

Глотни отвар…

И разгадай вселенную мою.

– Ну точно японские корни, – подумал я, наблюдая за окном, как Петр на реке прикручивает мотор к лодке.

– Ну что, готов? – Я вздрогнул, не услышав, как дед подошёл сзади.

– Куда мы? – вопросом на вопрос спросил я.

– В гости к московскому шаману.

– А разве такие бывают? – повернув голову к деду, удивился я.

– Коренной москвич, книжек по эзотерике начитался, квартиру бабкину продал, к нам приехал, место силы нашёл, землянку выкопал и живёт там с курицей. Три дома в селе купил для последователей, но пока никто не приехал, – ухмыльнулся дед.

– Да, иногда много читать вредно.

– Это точно, одевайся потеплей и выходи, – поторопил меня Андреевич.

– Готовы? – спросил Пётр и дёрнул стартер японского мотора. Ямаха весело заурчала.

– Умеют самураи не только стихи писать, —перекрикивая гул, показываю на лодочный мотор.

После села река петляла по густому лесу, ветки деревьев с молодой весенней зеленью склонялись к воде, иногда нежно, а то и хлестка поглаживали нас по головам. Небольшие островки, зарастающие молодым папоротником, рассекали русло на две части, постоянно заставляя Петра делать выбор: плыть налево или направо. Из прибрежных камышей с кряком взлетали вверх напуганные утки, недовольные внезапным появлением гостей. Встречный весенний ветер холодил голову, выгоняя остатки вчерашнего хмеля. Как же здесь хорошо –думал Я.

Пётр заглушил мотор и на остаточной энергии ловко припарковал алюминиевую «казанку» к деревянным мосткам. Место и в правду было потрясающим, вокруг большой поляны тесно жался дремучий ельник, не смея переступить незримую черту, а в центре, широко раскинув ветви, высился огромный вековой дуб. В его тени стоял грубо сколоченный стол и две лавки, во главе стола в потрёпанном холщовом шезлонге вальяжно восседал, с тёмным, прокопчённым от дыма костров лицом, мужичок неопределённого возраста от 40 до 50 лет в бухарском национальном халате, местами испачканном птичьим помётом, и низко натянутой папахе, украшенной по периметру разно видовыми птичьими перьями. На спинке шезлонга сидела чёрная курица, периодически что-то выклевывая в густом меху его головного убора.

– С утра вас жду, не соврала Чернушка, – скосив глаза на курицу, улыбнулся шаман-садитесь за стол уха уже на подходе.

– Уха с похмелья – то, что организму надо, – довольно облизнулся Пепка.

Дед представил нас друг другу:

– Это Артём, мой внук, а это Эдик.

– Просто Шаман, – перебил деда Эдуард. – Очень приятно, рад знакомству.

– Взаимно, – коротко бросил я.

Из большой корзины дед, словно фокусник из котелка, достал сначала скатерть, затем столовые походные приборы, тарелки из нержавеющей стали и такие же стопки, сыр, колбасу, хлеб и в финале, вместо кролика, литровую бутыль самогона. Настоянную по рецепту Петра с громким названием «Слеза Комбайнера».

– Первую надо обязательно выпить под холодные закуски, а дальше под горячее, – торопливо разливая самогон по стопкам, со знанием знатока заявил Пётр.

– Небольшой ритуал, – Эдик поводил чёрным пером над столом, что-то бормоча себе под нос. – Теперь можно.

Все дружно выпили и уставились на меня, застывшего с поднятой стопкой в воздухе.

Чем выше я поднимал стопку, тем дальше поднимался тошнотворный комок по пищеводу вверх к горлу, опуская руку вниз, откатывала и тошнота.

– Не могу, – выдавил я. – Желудок с рюмкой как сообщающиеся сосуды: опустеет один, опустошится и другой.

– Надо резко, на опережение, – посоветовал Пепка. – Вливай и не дыши, первая уляжется, а дальше легче пойдёт.

Зажмурившись, я буквально выплеснул содержимое в горло, следом отправил клюквенный морс, чтоб ополоснуть раздражённые вкусовые рецепторы.

«– Слишком много в тебе света, Артём, таким в нашем тёмном мире жить нелегко», – произнёс шаман.

– Мы с Денисом Андреевичем тоже на светлой стороне, – заявил Пепка.

– В тебе, Пётр, едва лучина тлеет, у Андреевича свечной огарок догорает, а у него, – перстом указав на меня, – канделябр аж на семь свечей.

– Освещаю путь во мраке, – с сарказмом ответил я.

– Выгоришь ты быстро изнутри, если свет не погасишь, – продолжал шаман.

– Почему как лучина? Я церковь сельскую помогаю восстанавливать, – не сдавался Пётр.

– Вы богов по образу и подобию своему выдумали, храмы земные в их честь возводите, да только Ему они не нужны. Купола да иконостасы золотом кроете, всё это от гордыни людской, тщеславие своё потешить. Бог он что? Он кристально чистый белый свет без примеси. А где свет, там и тень. А мы порождения тени, нам на свет нельзя, выжжет он нас дотла.

– Чем во мраке непроглядном сидеть, лучше мотыльком на свет костра, —шутливым тоном возразил я.

– Вот и порхаете потом с тлеющими крылышками, вроде и светло вокруг вас, да недолго, пока крылья не догорят.

– Как у Маяковского: «Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца!» – поддержал меня Пётр.

– Сам не одобряю, но выбор ваш уважаю, – примирительно признал Эдик.

– А ну, освобождай центр стола, – зычно крикнул дед, снимая уху с костра. – Дошла, родимая.

Разложили по тарелкам пахучую, с репчатым луком и укропом.

– Выпивай да налетай, – скомандовал Пепка, разливая самогон.

Вторая зашла лучше, лишь слегка ударив в нос.

После нескольких ложек рыбного бульона в животе наступил мир и покой.

– А ты чего себе рыбы не положил? Одной воды с картошкой в тарелку наплескал, – обратился ко мне дед.

– Медицина пока наша не на должном уровне, не хочу рисковать, был уже горький опыт, поужинал как-то неудачно рыбкой, кость в горле застряла. Помаялся с часок, корки хлебные все подъел, не помогло, пришлось скорую вызывать. Через пол часа приехали, вежливые да молодые паренёк с девушкой. И прямо с порога мне: «Корочку хлебную проглотите, должно помочь».

– Стоило Вам ехать, мог бы, и диспетчер ваш по телефону рекомендовать.

– Пробовал я и коркой, и мякишем.

– Короче, хлеба в доме больше нет, а проблема осталась, даже воду глотать больно. Нужно хирургически вынимать.

– Мы не умеем, —после некоторой паузы, грустно пожав плечами, ответили они.

– Поехали тогда в больницу.

–Сегодня дежурного врача-отоларинголога нет на месте.

– А хирург? – спросил я.

– Он скажет, что это не его дело, – ответил медработник.

– Вы же давали клятву… – напомнил я.

– Собирайтесь, поедем в областную больницу, —немного подумав, предложила девушка.

– Не стоит беспокоить серьёзных врачей из-за рыбной кости, – заметил я. – Сорок минут туда и столько же обратно в уазике трястись. Не давайте, лучше сами попробуйте, многое в этой жизни в первый раз бывает.

Через десять минут неудачных поисков в своих чемоданах они с горечью сообщили, что пинцета нет.

«– Подождите, сейчас принесу, только протрите спиртом», – сказал я.

– Спирт есть, не переживайте, – успокоил меня парень.

Меня усадили на стул под люстру, хорошо, что не привязали. Девушка светила фонариком с телефона, а парень полез в рот с пинцетом.

– Вижу, вижу, – разволновался он. Рука затряслась, и давай мне зубы пинцетом считать.

– Стоп, – хватаю его за руку. – Поменяйтесь. Ты теперь светишь, она тащит. А то мне после тебя ещё к стоматологу записываться.

Ох и наполнился мой дом радостью и весельем, когда кость достали, они даже в пляс пустились с ней.

– Я понимаю, что молодым опыта набираться надо, но лучше на других— закончил я свой рассказ.

– За медицину, – провозгласил дед, поднимая стопку.

– Плохой врач он и во благо может быть, – начал повествование захмелевший Пепка, всё глубже погружаясь в хмельную пучину воспоминаний. – Был у нас случай в мастерской, когда колхоз еще дышал на ладан. Движок с лебёдки сорвался, да прямо на ногу механику Валерке. Такой вопль огласил окрестности, что стекла в избах задрожали, а на дальнем пастбище бык цепь стальную порвал и в лес, ошалевший, умчался. Два дня всем миром искали, как сквозь землю провалился. Ну да ладно, отвлекся я. Повезли Валерона в районную больницу, в дорогу, чтоб не надрывался от боли, влили пол-литра доброго самогона. Привезли "тепленького". А травматолог, грешен был, любил приложиться, с утра еще врач врачом, а к концу смены – в стельку. Один мычит невнятно, другой понять не может. Медсестра в крик: «Рентген нужен срочно!», а травматолог ей в ответ: «Да на кой ляд мне твой рентген, я и так вижу – ушиб, гипсуй к чертям и домой!». Так и сделали. А как сделали, так и срослось – криво-косо. Стал Валерон калекой. Десять месяцев по больничным койкам провалялся, а потом группу инвалидности получил. Травматолог, видать, совесть заела, посодействовал, как мог. Был Валерон, а стал «одноногий Силвер».

–«Силвер» потому что…-скосил на меня взгляд Пепка.

–Я знаю кто такой «Силвер» – одноногий пират из романа Стивенсона «Остров Сокровищ»

–Я знал, что мной внук умница-гордо произнес дед.

Извини Артем, с твоего позволения продолжу- все на работу, а он на лавочке, костыль к забору прислонит, сидит, бражку пьёт на солнышке греется. Кто мимо идёт, он им гордо: «Имею право инвалид». Уж так тепло и нежно о травматологе отзывался – редкой души человек, побольше бы таких в больнице. Я бы с ним даже в разведку.

– Тогда больше травматолога, только нарколог пил, – добавил дед.

– Ну, с ним-то понятно, он должен знать болезнь

изнутри, – вставил я. – А дальше то что с «Сильвером» стало?

– Уехал в город, к дочери на шею сел, так и не слезает – ответил Пепка.

– Ну, за врачей, – предложил дед.

Мы выпили.

– Мне бы вашего друга на три ночи в полнолуние, он бы потом джигу танцевал! «Он темный, ему проще помочь», – произнес Шаман, закусывая.

– Ему и инвалидом хорошо, – возразил Петр.

– У меня в Москве сосед был, Геной «Многолетником» за глаза звали, – Шаман усмехнулся, вспоминая. – Пятьдесят пять лет мужику, а энергии – как у юнца, будто время над ним не властно. Здоровьем своим трясся аки Кащей над златом: диеты, йога, бег по утрам – ЗОЖ в квадрате. Чуть кольнет где – бегом в поликлинику, врачей до смерти запугал. Семьей не обзавелся, детей не нажил, все стресса боялся, жил для себя, любовался собой, как Нарцисс на свое отражение. Мечтал до ста лет дотянуть, да еще и книгу о своем бессмертии написать.

– Темный сразу понятно, из ваших, – вставил Петр.

– Слишком черен, сплошной мрак в душе. Это и для меня перебор, – добавил он.

– Как к одиннадцати туз, – пьяным голосом промурлыкал Пепка.

–Соседка, вечно уставшая от пьяных выходок мужа, ставила Геннадия в пример: "Вот, мол, золото, а не мужик! Не пьет, не курит – мечта!". Да только мечта эта обернулась кошмаром. Однажды, подкараулил он Генку на лестничной площадке, опьяненный не только вином, но и злобой. Замахнулся было, да не успел. Генка, перепуганный до смерти, шарахнулся в сторону, оступился… и полетел в бездну лестничного пролета. Компрессионный перелом, страшный ушиб спинного мозга – приговор. Три года Генка прикован к постели, парализован. Живет, а вернее, существует, в заточении собственного тела. Сердце, проклятое, бьется ровно и сильно, жизнь теплится, будто издеваясь. Лежит горемыка, мечтает о смерти, как о спасении, вот она – злая ирония судьбы.

Мы выпили молча, погрузившись в свои мысли. Повисшую тишину разорвала курица, с громким кудахтаньем и хлопотам крыльев взлетев на стол и опрокинув миски с недоеденной ухой.

– Тфу, дура напугала, – выругался дед.

Небольшая перепалка деда с чернушкой окончательно выдернула меня из небытия и развеяла дурные мысли из моей головы, как ветер дым от костра.

«– Пора, а то мне еще до города два часа пилить», – сказал я.

Мы попрощались, выпили на посошок и тронулись в обратный путь. За руль сел дед, ругая изрядно захмелевшего Пепку: «Мерин ты двухстопочный, с литра на четверых так окосел».

Такси показалось вдали на краю села. «– Будем прощаться», – говорю я, крепко пожимая руку Деда Дениса. Мы смотрели друг другу в пьяные глаза, в которых читалась и радость встречи, и боль расставания, и надежда, что все у нас еще впереди.

Неожиданно Пепка крепко обнял меня со словами, произнесенными дрожащим пьяненьким голосом: «Не бросай Нас Артем, приезжай, будем ждать тебя каждый день». Я обнял его в ответ. Через его плечо я смотрел на деда и улыбался, а он улыбался в ответ.

А в голове навязчиво напевал крошка-енот:

«От улыбки хмурый день светлей,

От улыбки в небе радуга проснется.

Поделись улыбкою своей,

И она к тебе не раз еще вернется».

– Приеду, – уверенно сказал я, поставив Енота в своей голове на паузу.