Когда зацветает волчий коготь

– А–а-аргх! – Зейн взвыл, зажимая свое лицо руками. Известняк слепил, жег, вызывая гадкий кашель.

Эва кинулась к двери, дрожащей рукой дергая щеколду… Ледяной ночной воздух. Чистый. С запахом прелой травы ударил в лицо, обжигая легкие сладким освобождением. Она слепо вылетела на крыльцо и, не заметив порожек, упала на колени. Адам уже стоял у входа в дом.

– Эва! – Его низкий голос пробился сквозь звон в ушах. Он быстро и осторожно поднял ее. Лицо гвардейца, озаренное светом из двери, выглядело устрашающе грозно, оно было переполнено яростью. – Он тебя тронул?! Живьем сдеру шкуру с ублюдка!

Он отодвинул ее к стене: «Стой здесь!» – и ворвался внутрь. Эва, прижавшись к холодному бревну, слышала глухой удар, сдавленный стон и низкий, звериный рык Адама:

– Тронешь ее еще хоть один раз, и я обещаю, вернусь и отрежу твои похотливые руки у корня, тварь! Сгниешь здесь же, в своей вони и крови. Понял?!

Через мгновение Адам выскочил на крыльцо, дыхание хриплое. Взяв Эву под руку, крепко, но не больно, повёл ее к дому старосты.

В сенях ждал Томас. Он не спрашивал. Его каменный образ, подчеркнутое светом лампад, было красноречивее любых слов. Взгляд прошелся по бледному от страха лицу, грязной юбке, дрожащим рукам, следу крови на костяшках гвардейца. «Я же предупреждал», – говорили его ледяные, обеспокоенные глаза. Но вслух он не произнес ни слова.

Эва не выдержала такого осуждающего вида. Она развернулась и, хромая, вышла в кладовую, захлопнув следом дверь. Прислонившись спиной к стене, соскользнула вниз, на пол. Дрожь била, как в лихорадке – сначала мелкая, как от холода, потом крупная, сотрясающая все тело. Эва впивалась пальцами в плечи, пытаясь сдержать рыдания. Унижение, грязь, леденящий страх, гадкое чувство своей собственной глупости, наивности – всё смешалось в ком, перекрывающий дыхание. По лицу потекли горячие обжигающие слезы. Она задыхалась между беззвучными рыданиями, грудь судорожно вздымалась, а в ушах стоял звон.

Дверь скрипнула, и вошел Томас, держа в руке горящий подсвечник. Дипломат молча взглянул на этот сгусток боли и страданий. В его глазах не буря, ураган гнева, такого холодного и страшного, что стыла кровь.

– Что именно он сделал? – тихий вопрос повис между стен.

Она мотала головой, не в силах выдавить ни звука. Слёзы безостановочно катились по лицу. Она уткнулась лицом в колени, пытаясь спрятать своё уязвимое состояние, трясясь при этом всем телом, как бедная мушка в паутине.

Томас оставил подсвечник на сундуке и молча вышел. Через пару минут он вернулся с дымящейся чашей. Простой чай из сушеной мелиссы и листков смородины. Чистый, успокаивающий запах. Он опустился на корточки недалеко от Эвы, ставя неподалеку чашу с чаем.

– Пейте. Мало-помалу, – смесь просьбы и приказа прозвучала мягко, осторожно.

Томас хотел было встать и уйти, но Эва на миг подняла на него красные глаза. В них был такой немой ужас и беспомощность, что он внезапно замер. Сам не ожидая от себя, он сел на пол у стены, прислонившись к ней спиной, в полушаге от девушки.

Кладовая, выполняя свою непосредственную функцию, собрала в себе всё: и дрожь плеч, и растерянное молчание, и удивленный писк мышей. Томас не смотрел на нее, но принялся делать именно то, что умел лучше всего. Заговорил. Его голос был спокойный, монотонный, как успокаивающий шум дождя.

– Дорога завтра будет несложной, – начал он, глядя куда-то в угол на тень от подсвечника. – Лес тихий, старый. Дубняк сменится сосняком. Под ногами будет хвоя, мягкая, как ковер. А воздух… На рассвете он особенно хорош! Холодный, прозрачный, пахнет мхом и той самой хвоей, что под ногами. И влагой. Как будто весь мир только что родился и дышит впервые, – он сделал небольшую паузу, прислушиваясь к тишине кладовой, нарушаемой лишь ее прерывистым дыханием. – Вон тот флюгер на кузнице… Скрипит. Слышите? Как скулящий пес на привязи. Но скрипит так интересно. То он печально жалуется, то поет, да так тонко, словно лютня. Интересно, мастер забыл его смазать или нарочно оставил музыкантом? – Взгляд Томаса осторожно коснулся Эвы, затем прошелся по сундуку, подсвечнику. – Какой узор… Видите, здесь, на крышке? Похоже на карту. Не Бертена, нет. Горы какие-то фантастические, реки… Может, столяр видел такие во сне? Или просто доска с сучком так легла…

Он не ждал ответов. Просто заполнял пугающую тишину звуком своего ровного голоса, выстраивая мост из нейтральных, отстраненных образов обратно в реальность. Эва сидела, сжавшись в комок. Затем слова дипломата стали понемногу просачиваться в ее ум, отвлекая. Постепенно дрожь стала стихать. Дыхание выровнялось, стало глубже, хотя еще прерывалось едва слышными всхлипами. Накатила усталость, сменяя адреналиновую бурю. Чай она так и не пила, но теплый пар от чаши и знакомый запах мелиссы стали лучиком покоя в этом море стыда. Она оценила такой жест. Немного странный и неуклюжий. Сидеть здесь, в кладовой, с ней рядом на грязном полу. Она была уверена, что он придет с нотациями. Но нет. Ледяной ком под сердцем понемногу таял. Когда ее дыхание окончательно выровнялось, а плечи перестали вздрагивать, Томас замолчал. После нескольких минут в полной тишине под огарочком свечи, он встал.

– Позвольте, – сказал он, протягивая ей руку, помогая подняться. Эва взялась за его черную перчатку и про себя на миг обрадовалась, что это всего лишь перчатка. Не пальцы, не кожа, не руки. Все это сейчас в ее представлении было воплощением посягательства на ее тело… А тут, всего лишь перчатки.

Как только она встала, сразу же отпустила Сен-Мора. Он приоткрыл дверь, пропуская ее вперед.

– Доброй ночи, госпожа цветочница Бовель, – тише обычного, сказал он, добавив с тихой усмешкой: – И всё же зря вы воздержались от чая… Лучшего в этих краях, между прочим.

Утром Эва вышла раньше спутников, чтобы проверить раненых. Она передвигалась по деревне как завороженная, всячески избегая даже взгляда на хижину Зейна. Осмотрев повязки, она отдала распоряжения старосте о последующем уходе за тяжелыми больными. Наконец, она направилась к колодцу возле кузницы, чтобы пополнить флягу в дорогу. Подойдя ближе, застыла. У стены, возле лавок, стоял Зейн. Словно ждал. Лицо серое, землистое, глаза красные, ввалившиеся, с темными кругами. На скуле – лиловый синяк от кулака Адама.

Эва остолбенела, страх сжал глотку. Первым делом, она оглянулась – сзади, во дворе уже были люди. Адам стоял недалеко, у коновязи, настороженно наблюдая за ними.

– Эвтилия… – голос Зейна был хриплым, прерывистым. – Дай минуту, выслушай. Я… не переживу, если ты уйдешь, не послушав.

Она сделала шаг назад, рука медленно схватила складки платья. Взгляд уже подметил большой деревянный сук слева от колодца.

– Говори. Отсюда. Шаг ближе – закричу, – голос звучал уверенно и жестко, хотя внутри всё дрожало.

Сжав кулаки до побеления костяшек, Зейн кивнул.

– Вчера… Я был не в себе. Совсем. Дурманис… Я сомневался, работает ли, решил проверить на себе. Он проник в мой мозг, напомнил мне, что я остался… ни с чем. А затем встретил тебя… – голос сорвался, – ты въехала в нашу дыру как солнышко на небо, как мое спасение. И я тогда подумал: «Вот она, моя верная птичка, мой ключик к жизни». Ты живешь при дворце, такая нужная, умничка. И я… Я захотел частичку этого света себе. Мой мутный мозг не придумал ничего лучше… Получилось… мерзко. Знаю. – Он закрыл глаза, пошли слезы. – Прости меня… И ты сейчас уйдешь, исчезнешь навсегда, как и Орден! Волчий коготь уже зацветает, и мой мир рушится на глазах…

Волчий Коготь еще не цветет. Не должен… Слова Рия! Эти двое говорят о чем-то одном. По спине девушки пробежала дрожь.

– Не надо. Даже не начинай. Я не виновата, что ты во мне что-то там увидел. Я никогда не была твоим лучом, Вальроз, и ни за что не буду им, – голос Эвы звучал гордо, громко, как раскаты грозы. – Твой свет ищи в себе сам. Между решением травить свой мозг Дурманисом и чувством вины за смерти людей вчера вечером. Ты травил реку дурманом, морхеймцы здесь не случайные гости. Это ожидаемая плата за твои поступки, – она сделала шаг вперед, глаза горели. – Оглянись же! Вокруг люди с разорванными животами и отрубленными руками! Им нужны твои навыки! Твой ум! Сейчас! Пока ты строишь планы мести, они прямо сейчас умирают у тебя на глазах.

Она практически развернулась от его жалкого вида, чтобы направиться к путникам. Но он подал голос:

– Милая, но это же я… – провыл он вдруг виновато, по-собачьи. – Я подговорил тех гадалок. Хотел… чтобы ты, чтобы мы…

Он не успел договорить. Откровение настигло Эву. Все ее юношеские волнения, мечты, неловкий стыд… Его постановка и манипуляции?

– Довольно, – перебила она ледяным тоном. Резко развернувшись, она пошла прочь. Не оглядываясь. Пальцы впились в ладони так, что ногти оставили красные полумесяцы. Быстрым шагом Эва дошла к Томасу и Адаму, к коновязи. Дипломат изучал ее – оценивал результаты беседы со знахарем, ища возможные ущербы, трещинки. Но нашел в ее глазах блеск победы, притаившейся где-то там между горечью и грустью.

– Мы выезжаем? – бросила Эва, не глядя ни на кого. Голос прозвучал четко, как команда. – По коням.

Она не видела, как ее спутники обменялись взглядом. Но когда Адам подал ей поводья, в его глазах читалось молчаливое: «молодец». А Сен-Мор лишь кивнул, и пусть его лицо казалось бесстрастным, но уголки губ поднялись в едва уловимом уважении.

Путники тронулись, оставляя позади сам Акариос и тень человека, бывшего когда-то несбыточной мечтой, а ставшего горьким уроком. Дорога к Великой горе продолжалась, и теперь Эва ехала с новым колючим и в то же время успокаивающим знанием: юношеские иллюзии мертвы. Остались старые добрые долг, путь, вера в добро и ремесло, а всё остальное – шелуха и чепуха. Но… «Волчий коготь зацвел»? Что вообще это значило?

Глава 6. Между строк

Часть II. Больше тайн, меньше покоя

– Здесь, – Адам указал на полянку у ручья, зажатую стеной темных деревьев. Его голос хрипел от пыли. – Вода под боком, ельник густой. Безопасно и укромно. То, что надо.

Сен-Мор молча кивнул. Его взгляд оценивал местность, выискивая уязвимые проходы и возможные слепые зоны. Эва плавно слезла с коня. Ледянящая пустота после Акариоса все еще отдаленно сковывала изнутри, а стыд от воспоминаний о Зейне сжимал горло. Она принялась помогать Адаму развьючивать коней, делая все без задумки. Ее тело двигалось само по себе, а разум погряз среди запахов дурмана и ощущений грубой руки на бедре.

Пока Томас осматривал периметр временного лагеря, Адам осторожно положил руку на вьюк рядом с Эвой. Его голос, обычно такой уверенный, звучал негромко и сдержанно, словно он пробовал погладить беззащитного котенка:

– Эва… Прошла неделя. Ты почти не смотришь в глаза, постоянно молчишь. Как ты? – он тревожно посмотрел на нее, даже не надеясь на ответ.

Её пальцы замерли. Голос дрогнул:

– Лучше. Спасибо, – она тяжело вздохнула. – Эти… воспоминания. Каждый день внутри всё сжимается от одной мысли об этом всем. И стыд… Всё никак не могу понять, когда именно я ступила не туда. В какой момент оплошала… Платье скромное, никаких двусмысленных взглядов. Флирт и кокетство вообще не моё! Почему он решил со мной так… И я абсолютно не могу понять. Как? Как он, человек, которого я знала, в которого была даже… влюблена в юности. Как же такое могло случиться? – в её глазах читались не слёзы, а растерянность и тяжелый груз недоумения.

Адам отвернулся. Ему было сложно такое слушать – это читалось в напряженных плечах. Видеть Эву такой, подбирать слова… Он знал ее стойкость, мужество – это сближало их в пути. Сейчас же она напоминала раненого зверька. Он поправил седло и, сурово нахмурив брови, сказал:

– Грязь и стыд – на нём, Эва. Только на нём. Не придумывай себе вину, не было ее, – Адам повернулся к ней. В его обычно ясных глазах было что-то мягкое, защищающее. – Ты этого, наверное, не помнишь, но именно ты справилась тогда сама. Ты выбралась из его хватки, из дома! Сама! Своим умом и хладнокровием. Поверь моим словам, ты сильный воин, не добыча. – Он положил руку на её плечо, крепко и уверенно. – Забудь об этом уроде как о гадком сне. Ему еще повезло, что с руками остался тогда…

В этот момент вернулся Томас. Он явно слышал большую часть разговора. Его карие глаза, холодные и проницательные, внимательно изучали собеседников.

– Капитан прав, – произнес Томас ровно, проводя пальцем по шву перчатки. Его голос прозвучал привычно четко, но без надменной строгости. – Зейн Вальроз пал. Точка. Увы, но иногда случается… Уверяю, вашей вины в том нет и быть не могло, – он осторожно взглянул сперва на Эву, на ее растерянный вид, мельком взглянул на подол платья, который она теперь без конца поправляла, затем уставился куда-то вдаль, отстранённо. – Давайте рассуждать. Вальроз мог завидовать вашему положению, ведь вы теперь намного выше деревенского знахаря по статусу, хотя и начинали путь с одной точки. Он мог поддаться панике и жестокости вокруг, вымещая всю эту агрессию в такой грязный акт. Нарушение чувств эмпатии под действием дурмана, желание заполучить контроль хоть над чем-то в своей жизни… Причин может быть множество, согласны? И ни одна не оправдает его. Среди возможных причин точно нет влюблённости в вас или чего-то подобного, это не любовь… Знаете, люди иногда склонны идеализировать свои воспоминания о былом. Что-то мне подсказывает, что и в годы вашей учёбы он не был мужчиной чести. В этот раз, к несчастью, именно вы оказались под рукой, стали случайной жертвой… – Он сделал паузу, и на его лице мелькнула улыбка. – Хотя, должен признать, жертвой, проявившей поразительную смекалку в самозащите. Известняк! Умно. Не каждый лекарь догадается применить фармакопею как оружие. – Он кивнул, и в этом жесте было больше уважения, чем в сказанных словах. Затем он повернулся к Адаму и с улыбкой добавил приказ: – Капитан, разводите огонь. Мы умираем от желания отведать вашей армейской стряпни.

Костер разгорелся быстро, алые языки плясали, отбрасывая длинные тени на стволы деревьев. Запах дыма, смолистой хвои и земли смешивался с ароматом похлёбки. Эва сидела, поджав ноги, рассматривая огонь. Слова Адама и даже колючий комплимент Томаса согревали изнутри. Ненадолго, но дышать становилось легче. Кто бы мог подумать, что этот могучий воин со взглядом коршуна и этот хитрый высокомерный аристократ смогут смягчить боль внутри!

И всё равно в конце дня мысли начали метаться не туда. Вместо того, чтобы с головой утонуть в них, Эва силой заставляла ум перейти в другое русло, лишь бы избавиться от воспоминаний о Вальрозе. Пусть лучше это будут мысли о трактирах, о похлебке, об Акариосе, о родных в Миадет, о миссии. О Морхейме… И в голове внезапно всплыло слово. Как вовремя! Пусть будет слово.

– Когда-то в одной книге мне попалось слово, которое я всё никак не могла применить в жизни… – неуверенно начала Эва, нарушая лесную тишину. – Оно такое сложное, неказистое, все никак не могу вспомнить. Но, кажется, вот теперь я его поняла.

Адам шумно выдохнул, вернувшись к еде. Томас явно испытал интерес, раз решил прикрыть свою книгу и оставить внимательный взгляд на девушке.

– Эти морхеймские солдаты в Акариосе… Они же просто чьи-то фигурки в дурацкой игре. Им приказали – они идут, вот и всё. Может, даже верят, что они еще и правы.

Думаю, это результат запихивания чего-то определенного, «нужного», в мозги людей. Их растят с убеждениями, что они правы и их поступки имеют ценный вес. А вот жизнь «врагов» так, пустячок, бессмыслица… Жаль их почему-то. По-настоящему жаль… Как жаль и того юношу в Зейне, которого когда-то придумала я. Тоже жертву чьей-то лживой пропаганды, возможно? В её голосе прозвучало столько тяжелого сочувствия и усталости…

Гвардеец усмехнулся коротко, беззлобно. Он достал свой нож и принялся чистить им корень лугового хрена в похлебку, четким, отточенным движением.

– Тебе жаль солдата врага. Трогательно, конечно, но сразу видно, как далеко ты от поля боя, – он протянул миску Эве. – Нас учили: лучший враг – мёртвый враг. Легко и просто. Хотя знаешь… – он задумался, черты его лица в колеблющемся свете костра смягчились, стали моложе, даже грубый шрам словно чуть растворился. Он провел большим пальцем по лезвию и добавил: – …Один сержант у меня был. Говорил: «Самое главное оружие солдата – ножны. Если солдат умеет вовремя сдержать свой меч, сохранить жизнь, значит, он понимает свое назначение». Но это всё так непросто. Особенно в грязи и крови, когда вокруг ад… – голос Адама стал тише, а взгляд задумчиво ушел куда-то вглубь леса. – Он говорил, что вот тогда и узнаешь себя по-настоящему: мясник ты или человек, способный видеть человека даже в глазах врага. Редкой птицей был тот сержант… Нынче такие мысли не в почете, конечно. Тем более когда морхеймские псы бухтят на границах. Это очень опасное дело – быть милосердным на войне.

Томас тоже решил поддержать диалог, закрыв свою книгу в черной обложке.

– Ваша жалость, госпожа цветочница, понятна, – начал он. – Однако, это роскошь наблюдателя. Солдаты – лишь расходный материал политики. В особенности политики Морхейма… – Он сделал паузу, и в ней слышалось глубокое понимание вопроса, граничащее с отвращением. – …Морхейм как кузнечный мех у подлого соседа – ему так захотелось, и вот он раздувает пожар на участке неприятеля. А потом этот «сосед» так вовремя появляется с ведром воды, чтобы потушить пламя и потребовать за «помощь» кусок земли… Не сомневайтесь, серебро бертенских повстанцев морхеймской штамповки, а любые «защитные операции» Морхейма у наших границ – не жест доброй воли.

Он хмуро чертил веткой на влажной земле какую-то схему: линии, стрелки, страны.

– Люди везде люди. Они хотят сытно есть, удобно спать, растить своих детей. Многим совершенно не важно, откуда будет монета… А правительство Морхейма и радо, используя людей как свой ресурс. Их ценности так банальны: контроль, земли и золото. – Он резко стёр схему сапогом, напряжённо продолжая свои размышления. – Одни морхеймские монархи умели прикрывать свои манипуляции шёлком дипломатии, вполне талантливо, к слову. Достойные результаты и для Морхейма, и для их союзников. Нынешние же… – Колкая усмешка тронула его губы. – …предпочитают ум тонкими стратегиями не напрягать, идут от простого. И да, смею предположить, слово, которое вы хотели найти, видимо, индоктринация…