Полная версия
Когда зацветает волчий коготь
Дария Каравацкая
Когда зацветает волчий коготь
Глава 1. Цветочница
Часть I. Пыль дорог– Вы пытаетесь подсунуть мне лопух, Рий. Оставьте эти уловки. – Женский молодой голос прозвучал ровно и отчасти строго. – Лучше покажите, что у вас есть из действительно… ценных товаров.
– Госпожа, я аптекарь и цветовод! – Мужчина всплеснул тощими руками с показным возмущением, но его глаза уже метались по толпе, выискивая синюю форму стражи.
– Да-да, – Эвтилия с усмешкой кивнула на горшок в углу, где среди зелени прятались знакомые фиолетовые цветы. – А кустик белладонны в том горшке на деле – целебные колокольчики?
Худощавый мужчина прищурился и наконец понял, что перед ним не просто девица, а знаток своего дела. Во взгляде вспыхнул азарт коллекционера, который нашел в толпе того, кто по достоинству оценит его трофеи. Будь Рий осторожнее со своими травами, он бы вспомнил, что эта девушка приходит к нему не впервые и имеет удивительную привычку каждый раз брать на пробу что-то особенно редкое, ценное.
– Вот, вот это вам должно понравиться! – Рий достал из-под стола холщовый мешочек. – Дурман. Помогает старцам усмирять боль, наполняя мысли сказочными видениями. Но будьте осторожны, он легко сведет вас с ума. Буквально. – Затем он бережно выложил на прилавок что-то, обернутое в лоскут ткани. – А это… Моя личная гордость! – Он развернул нечто, напоминающее скукоженного человечка из глины. – Мандрагора! Сложно он мне достался, конечно, один мальчишка даже потерял сознание… Говорят, мандрагора кричит, когда ее вырывают из земли, и этот крик пробирает до костей. Но она того стоит. – Мужчина чуть наклонился вперед, говоря почти шепотом: – В Ран-Уайате поговаривают, что особо находчивые, кхм, юноши добавляют его в напиток горделивых дам. Сам не делал, но люди говорят… – Он многозначительно поднял бровь. – А переборщишь… – Рий резко провел пальцем по горлу. – И поминай как звали, если вы понимаете… А вы, госпожа, точно понимаете меня.
Эва молча рассматривала полки торговца, перекидывая холодный, оценивающий взгляд с мешочка дурмана на мандрагору, затем на прочее содержимое палатки. Ее пальцы бессознательно накручивали прядь выбившихся светлых волос, пока разум, как точные весы, оценивал соотношение риска к пользе. Научный потенциал дурмана, конечно, хорош… Но его незаконное применение быстро заметят из-за этого неприятного, приторно-сладкого аромата. Зато вот этот чудо-корешок не распознает даже натасканная ищейка. Решение принято.
– Мандрагору. Ее беру. И еще по мешочку чабреца, мяты, зверобоя, – Эва говорила привычно четко и уверенно, кидая последний изучающий взгляд на травы.
– Может, еще… – Мужчина напряженно обернулся, вновь высматривая в шумной толпе стражников, затем кивнул в сторону злополучного горшка и шепотом добавил: – Тот «целебный колокольчик»?
– Нет, спасибо, Рий. На этот раз достаточно будет и мандрагоры. Сколько?
– Серебром одну монету. Благодарю, бывайте, госпожа! – Он почтительно склонил голову, принимая плату, но тут же оживился, схватив Эву за рукав до того, как она успела развернуться. – Ах да! Вы же видели… что он цветет?
– Кто цветет? – Эва нахмурилась, пытаясь высвободить руку.
– Волчий коготь!
– Ох… Рий, побольше отдыхайте, кажется, вы совсем заработались. Сейчас конец весны, волчий коготь отцвел больше месяца назад.
– Вы не поняли… – Мужчина наклонился так близко, что Эва почувствовала запах дешевого вина и чесночного хлеба. Его глаза неестественно широко распахнулись, пытаясь передать немыслимую истину: – Он. Зацвел!
Рий так старательно выпучивал глаза, будто пытался передать какую-то важную весть. Всё это было абсолютно непонятно, хоть и зрелищно. Эве оставалось лишь сдержанно вздохнуть, пожать плечами перед этим театром абсурда, аккуратно сложить драгоценный корень и мешочки с травами в свою холщовую сумку и попрощаться с торговцем, чьи бредни сегодня явно перешли все границы.
Рынок Дункая гудел, как табун лошадей. Вонь лаванды, специй и рыбы липла к телу. Со всех сторон доносились бурные разговоры. Кто-то пытался продать свежую, еще пахнущую кровью и лесом шкуру, кто-то торговал грубыми поделками из дуба, кто-то пихал прямо в руки свои изделия из кожи, смердящие ваксой. Такой какофонический шум порядком надоел Эве, она резко свернула в узкие, чуть менее людные улочки между домами, чтобы поскорее добраться до умиротворяющего спокойствия дворцовых стен. Пару минут быстрого шага по неровной мостовой и перед ней открылся вид на реку Дун, через которую проходил массивный каменный мост.
Едва Эва ступила на широкие плиты, шум рынка начал отступать, сменяясь рокотом Дуна. Серебристая лента воды мерцала в весеннем солнце, отражая небо и силуэт здания, который стал ей домом – дворца Дункая. Он один возвышался на противоположном берегу меж традиционно низких домов, как каменная громада, высеченная временем и волей поколений бертенских царей. Его башни, увенчанные серебристыми гербами с волками, буквально впивались в небо, а стены из темного камня дышали холодным величием и незыблемостью. Напоминая о бесчисленных войнах. Напоминая о силе.
Чем ближе Эва подходила к дому, тем больше ощущала гнетущую торжественность места. Массивные врата, окованные железом и украшенные теми же волчьими силуэтами, что и на башнях, были распахнуты. Царские гвардейцы в синих плащах и начищенных до зеркального блеска кирасах стояли неподвижно, как изваяния, лишь пристально следили за всеми входящими. Их взгляды скользнули по ее скромному зеленому платью с белоснежным рабочим фартуком и холщовой сумке, но не задержались – царский лекарь была здесь своим человеком.
Переступив порог, Эва ощутила этот привычный, но тяжелый контраст. Шум города окончательно стих, сменившись гулкой, почти священной тишиной парадных залов. Воздух здесь пах не потрохами и потом, а воском, камнем и едва уловимой, сладковатой отдушкой дорогих масел. Широкие окна заливали пространство потоками света, в которых золотистой пылью танцевали мириады пылинок. Ее шаги глухо отдавались по мраморным плитам, инкрустированным синей смальтой в виде волн и завитков ветра.
Но взгляд Эвы, вопреки общему великолепию, невольно цеплялся не за роскошную лепнину на потолках и не за дорогущие гобелены с историческими сценами. Ее всегда притягивала здешняя мебель. Она мысленно проводила пальцами по гладкой, как шелк, поверхности полированного дуба. Ведь кровь отца-мебельщика текла и в ее жилах. Он научил ее видеть изящество дерева, ценить труд мастера, вложенный в каждую линию, каждый изгиб. Эта красота, практичная и вечная, трогала ее куда глубже позолоты и пышных драпировок.
Однако ее покои находились не в этих сияющих галереях. Свернув в неприметный арочный проход, Эва спустилась по узкой винтовой лестнице, где камень стен был грубее, а воздух прохладнее и плотнее. Она вошла в лабиринт служебных коридоров Западного крыла. Здесь пахло по-другому: щами из общей кухни, кожей, лошадиной сбруей, пылью и крахмалом – запахи дворцовой изнанки, кипучей и невидимой для господ. Пол здесь был выложен простым, добротным булыжником, стены побелены. Мимо сновали служанки с корзинами белья, конюхи, кухарки, вовсю кипела своя, непарадная жизнь. Эва ловко лавировала в этом потоке, кивая знакомым лицам. Здесь она была не лекарем при дворе, а просто соседкой, и это приносило странное, почти семейное ощущение внутри.
Наконец она свернула в короткий тупиковый коридор, где было тише. Ее покои располагались в конце. Только Эва протянула руку к железной скобе двери, как из тени вышла плотная фигура в скромном сером платье и накрахмаленном чепце.
– Эвтилия, радость моя! Долго вы сегодня, – слова кормилицы прозвучали, как всегда, с ноткой упрёка и заботы.
– Добрый день, матушка Ноэль, проходите, – девушка открыла дверь, пропуская старушку вперед.
Эта крепкая женщина не была ей ни матерью, ни родственницей. Но во дворце кормилицу царевен все звали «матушкой Ноэль». И, вопреки образу скромной, заботливой и тихой дамочки, она была настоящим сводом всех дворцовых вестей и сплетен.
– Вы не замёрзли сегодня, милая? – Ноэль прошла в покои и устроилась на кушетке у входа. – Лето хоть и на носу, но что-то ж оно не балует нас жарким солнцем. Видала я вчера, что небо стихло, дождями пахнет. – Она вздохнула, переходя к главному. – Мои ноги совсем разболелись, кожа вон потрескалась как! Скажите, милая, от этого я умру? Мне предсказывала знахарка одна, что я умру молодой. Набрехала мне ведьма, а я ведь из-за неё и замуж-то не пошла…
– Сейчас осмотрю ваши ноги, – Эва указала на смотровой стол у окна, задумавшись, стоит ли сейчас, из побуждения лести, назвать Ноэль «ого-го какой молодой». Но решила не идти против себя, отдав предпочтение профессионализму. – Снимайте обувь, чулки и присядьте сюда… Мне тоже знахарка когда-то ерунду нагадала, ещё в Лекарне, меньше слушайте этих нездоровых. А умирать рано вам! Не позволю.
– Да, вот прямо что нездоровые, – согласилась кормилица, с трудом взобравшись на смотровой стол. – Так а что ж нагадала-то? Тоже про смерть?
– Хуже. Про любовь. – Эва подошла, внимательно глядя на потрескавшуюся кожу на щиколотках Ноэль. – Не шевелитесь.
– Тю, про любовь! – фыркнула кормилица. – Так плохого тут и нет. Любовь – это дело душевное, главное, чтоб взаимная! Вон наша царевна, бедняжка, совсем помешалась на принце этом молоденьком. Всё вздыхает и написывает письма свои: «Этьен, Этьен…». Хотя видала она этого уайатского мальчика лишь раз, полгода назад на том балу. Ну пусть пишет, я считаю. Главное, чтоб эти письма дальше её светлицы не пошли. А то совсем уж неприлично выйдет…
– Матушка Ноэль, вы посидите здесь, я принесу вам бальзам. – Эва направилась в кладовую, хотя нужный бальзам давно был подготовлен на комоде. Сейчас она была готова сбежать куда угодно, лишь бы оказаться от бесконечных сплетен о каждом жителе дворца подальше. Но голос Ноэль все равно доносился сквозь двери кладовой.
– …Вы главное послушайте, как он мне это сказал! «Золотой лучик души моей», с придыханием! Вот вы думали прежде, что наш советник Бруэнс такой чуткий и романтичный человек? И это в свои почти пятьдесят! Ох, тяжело ему сейчас. Поговаривают во дворце, что Морхейм снова распоясался. Может, и война скоро случится… Хоть бы наш дорогой Бруэнс не допустил этого, вместе с Владыкой и Советом, конечно…
– Война? – Сердце Эвы на миг дрогнуло. Девушка замерла на пороге кладовой. – Откуда такие известия?
– Так один наш город приграничный, Миадет, говорят, снова окружён. – Ноэль махнула рукой. – Но я-то точно не знаю, так просто. Слышала… А вы откуда к нам приехали, не оттуда ль?
– Из Миадета… – вырвалось у Эвы.
– Ах, заюшка! – Кормилица от неожиданности закрыла рот руками. – Не слушайте тётку! Я ж так, то там услыхала, то тут. Ждём официальных вестей, да не берём все эти бредни в голову, как всегда… А вы что там, закончили уже? – Она поспешно стала спускаться со стола. – Спасибо, милая. Даже чутоньку меньше болит. Ну, всего хорошего, пока-пока! – Матушка Ноэль поцеловала Эву в щеку на прощанье, но на пороге обернулась: – Так а что нагадали-то вам? Про любовь-то.
– Что моя судьба – это молодой светловолосый мужчина с россыпью веснушек на лице, – Эва ответила с нарочитой легкостью и легким смешком. – И только с ним я обрету и любовь, и счастье, и покой, и так далее, и так далее…
– Н-да, – разочарованно протянула Ноэль, – а я ожидала чего-то более… пикантного. Ну всё, ладушки, я пошла, милая.
Дверь закрылась. «Молодой светловолосый мужчина с веснушками…»... Здравый рассудок Эвы твердил, что сплетни о Миадете – вздор. Если бы случилось что-то ужасное, сестра непременно бы написала ей. Еще совсем свежее письмо лежало в бюро, вскрытое сегодня до завтрака. Но почему-то в голове всплыл не Миадет, а… Лекарня, место, где она обучалась своему мастерству. И тот самый «светловолосый с россыпью веснушек» – Зейн Вальроз. Она совершенно точно знала, что все эти гадания и предсказания – чушь и вздор! Но внутри что-то наивно и трепетно верило, что ее первая влюбленность и есть та самая истинная судьба.
К щекам жгуче подступила краска. От стыда, от злобы к себе же! Как же она тогда так глупо решила, что сможет заинтересовать его! Не давалось ей никогда эта роль игривой и кокетливой барышни. Ни с соседскими мальчишками в поместье, ни уж тем более в Лекарне. Пока одни дамы хлопали ресничками, кружа головы юношам, Эва смотрела на них с ноткой зависти. Нет, она не была угрюмой или уродливой. Скорее даже наоборот. Но тонкости кокетства и флирта были выше ее сил. Как назло, невинное девичье сердце втрескалось в этого хитреца, мастера очаровывать дам и получать даже от наставников желаемого – Зейна. Он так ловко перекладывал свою учебную рутину на других взамен на теплые слова. И замечал ее только тогда, когда искал напарника для опытов в мастерской снадобий. Ох, как же она искренне надеялась, что их «партнерство» в приготовлении бальзамов – начало чего-то большего! И как болезненно разбились сладкие фантазии, когда она догадалась, что он лишь пользовался ее умом и навыками, чтобы самому наслаждаться своим свободным временем, сваливая скучную грязную работу на чужие плечи.
Глупость, какая жалостливая глупость! Сейчас Эва лишь устало усмехнулась над своими же мечтами о случайной встрече с Зейном, где он наконец «увидит ее настоящую ценность и душевную красоту». Ее ценность была здесь – в ремесле, в знании трав, в умении спасать жизни. Именно сюда Эва шла упрямо и гордо несколько лет. И дошла не абы куда, а до самого дворца царя! Эта жизнь, пусть без толп женихов, без Зейна Вальроза, без смазливых графов и влюбленных баронов, но полная значимости и уважения, ее полностью устраивала.
Чтобы все-таки успокоить мысли, она достала письмо сестры из дубового бюро:
«Дорогая Эва. Спасибо тебе за беспокойства, с нами всё хорошо. Мигрень мамочку больше не тревожит. Но она по-прежнему делает компрессы из смолы и каких-то вонючих капель. Услышала в городе, что так лечатся в Дункае, и всё, ее не переубедить больше. Отец наш в полном здравии, проводит всё время в своих бумагах, его торговля идет по силам славно.
Мы с супругом пока живем здесь, со всеми, в Миадет. Нам так удобнее и проще. Сама понимаешь, пока он с нами, мы под защитой, к нам его сослуживцы морхеймские не полезут. Да и сейчас он стал чаще дома бывать, настали времена поспокойнее, видимо.
Как я счастлива с ним, Эва! Он называет меня красивой и очаровательной. И знаешь, наша мамочка была права, когда говорила, что любовь к мужчине не нужна для счастья в браке. Мне сейчас так хорошо, что я теперь верю, что именно в браке его и полюблю.
Надеюсь, ты во дворце тоже присмотрела себе партию. Родители больше не интересуются твоими успехами, отец считает, что ты безнадежно одинокая. Но я верю, что какой-нибудь камердинер на тебя обязательно обратит свое внимание, ты у нас все-таки хорошенькая. Не краше меня, конечно, но тоже достойная. Не забывай улыбаться и, прошу, научись молчать – мужчины такое любят. Поверь замужней женщине. Целую, обнимаю! Твоя Рамина».
«Времена поспокойнее пришли». Сейчас это звучит как припарка для души. Матушка Ноэль, возможно, что-то перепутала. Девушка убрала письмо и решила присесть за бюро, внести расходы на травы в учетную книгу.
Ее покои в Западном крыле формально числились за прислугой, но были гораздо лучше. Три комнаты! Настоящая роскошь для лекаря. Главная комната служила и кабинетом, и приемной. К ней примыкала небольшая, но идеально организованная кладовая. А за плотной дубовой дверью скрывались маленькая спальня и дамская комната. Эва усмехнулась, глядя в сторону спальни. Дамская комната… Звучало так изящно, навевая мысли о будуарах с туалетными столиками и флаконами духов. Но на деле же это помещение давно превратилось в импровизированную операционную. Именно там она промывала самые грязные раны, вправляла вывихи и принимала роды. Запах крови и обеззараживающих отваров давно вытеснил ароматы цветочных масел и парфюма.
В самих покоях всё дышало чистотой. Стены, выкрашенные в светлый, нежный бирюзовый цвет, гармонично сочетались с видом из высокого окошка на царский сад. Рядом с этим окном стоял крепкий невысокий стол из тёмного мореного дуба, застланный грубым, но чистым холстом. Здесь она выслушивала стенания, осматривала хвори, накладывала повязки. Рядом, на подносе, лежали верные слуги: иглы из гибкого китового уса, заточенные острые скальпели, щипцы разной меры и ножницы в потёртом кожаном чехле. У самого входа притулилась невысокая скамья из светлой липы с мягкой подушкой, где обычно ютились ожидающие больные. Её подлокотники уже лоснились от прикосновений всех этих взволнованных рук.
Как же приятно было заниматься спокойным и умиротворяющим делом здесь, в своей светлице!
Эва прошла мимо массивного шкафа, туго набитого книгами и свитками, к своему бюро. Сделав шаг, она остановилась у двери в спальню. Комнатка за ней была невелика и проста – чего ждать от места, где лишь спят урывками? Она решила сменить свое зеленое платье с белоснежным фартуком, которое она надевала для неприметного похода в город, на хлопковое летнее платье в тонкую голубую полоску. Практично, просто, но все еще красиво.
Прямо под высоким окном спальни раздался отчетливый женский смех на фоне тихих, низких голосов где-то за живой изгородью. И тут же – резкий, сухой треск веток. Эва подошла к окну поближе. Две фрейлины! Одна безжалостно срывала ветки буддлеи, другая наспех запихивала украденные цветы в прическу. Великолепный куст, ее отрада, стоял изуродованным, как сельское пугало. Цветы устилали землю, обломанные ветви торчали, как кости. Эва стиснула зубы, виски сжала горячая волна гнева. Она схватила секатор и корзинку. Знатные девы! Родились в шелках, а ведут себя как варвары, руша чужой труд. Травница быстрым шагом вышла в сад, такой дорогой и важный сердцу со всеми этими дорожками, клумбами и фруктовыми деревьями по периметру.
Эва направилась прямиком к буддлее. Ее движения были четкими: она подрезала секатором торчащие обломки, собирала в корзинку еще не увядшие цветы. «И что с этими дамами делать? Может, наконец подарить каждой по секатору, чтобы они так не мучили ветки? Или разок-другой заставить прополоть грядки?» – мысли яростно кружились, как осы в банке.
– Прелестная картинка, – раздался за спиной низкий, чуть хрипловатый голос. – Красота!
Девушка резко обернулась, чуть не выронив секатор. Прямо за ней, нарушив уединение сада, стояли трое мужчин. Двое из них – в алых с позолотой шелковых рубахах – были явно из Морхейма. Полный, с медвежьей подвеской на груди, нервно теребил бородку. Его тощий спутник, тяжело дыша, вытирал платком лоб, покрытый испариной. Желтизна кожи и мутные белки глаз верно доложили Эве о хроническом поражении печени тощего мужчины. От обоих тянуло табаком и тяжелым парфюмом, что вызывало сильное отторжение у девушки.
Третий, чуть в стороне, на их фоне казался воплощением мрака. Он был моложе, одет в строгий черный камзол без излишеств, лишь серебристые пуговицы добавляли образу каплю света. Его лицо было бесстрастно, ни один мускул не дрогнул при виде Эвы. Лишь холодные, как речной камень, глаза скользнули по ней и тут же вернулись к какому-то далекому горизонту. На фоне морхеймской крикливости его молчаливая сдержанность казалась почти элегантной, но и отстраненной до высокомерия.
– Буддлея Давида. Ложная сирень, – произнесла Эва после паузы, едва сдерживая раздражение.
– Ложная сирень, наложная сирень, буддлея, – хрипло махнул рукой желтушный. – Да какая разница?
– Сирень лечит лихорадку и ломоту. Буддлея – бесполезный, но красивый куст. – Голос Эвы был острее скальпеля, хоть она и пыталась скрыть свое раздражение за вежливой улыбкой.
– Да оставьте ваши кусты в покое, я о вас, золотце! – Желтушный сделал шаг вперед, тяжелое дыхание с винным шлейфом накрыло Эву волной.
Полный морхеймец кашлянул, прикрыв рот пухлой рукой, но его липкий, скользящий по фигуре Эвы взгляд был откровенно мерзок.
– Может быть, такая умничка… подскажет и лучший сорт винограда? Для дегустации на закате. Совместной. Господин Сен-Мор, – он повернулся к мужчине в черном, – будьте любезны представить нам очаровательную незнакомку. Как нам приглашать даму на вечернюю дегустацию, если мы все еще с ней не знакомы?
Сен-Мор повернул голову ровно настолько, чтобы его жесткий взгляд коснулся Эвы. В нем чувствовалось легкое раздражение от происходящего, которое он профессионально маскировал отрешенным выражением лица, лишь рука в черных кожаных перчатках выдавала напряжение, сжимаясь в кулак. Кажется, это имя мелькало где-то в дворцовых сплетнях, но его самого она точно видела впервые.
– Госпожа Амелинда. Старшая цветочница Его Величества, – его спокойный голос звучал безупречно, а жест был вежлив и лаконичен.
Девушка едва не сломала ручку корзинки от недоумения. Цветочница? Амелинда? Абсурд! Но годы при дворе научили ее каким-то внутренним чутьем распознавать «игру». Сен-Мор явно сделал свой обдуманный ход, пусть и ценой ее гордости. Впрочем, не велика потеря. Знакомиться с этими двумя – все равно что принять яд добровольно.
– Чем же занята старшая цветочница в этих кустах, собирает букетики? – ехидно спросил худой, его взгляд нагло уставился на безобразные обломки веток.
Сен-Мор отвечал все так же спокойно, но его слова прозвучали как укол:
– Составляет токсикологический садовый атлас. В образовательных целях. – Он звучал ровно. – Вы ведь знаете, господа, насколько опасен сок буддлеи из свежих срезов? Верно, Амелинда? – Эва мгновенно уловила игру и кивнула, стараясь выглядеть убедительной.
– Ого, так наша дамочка с колючками! – фыркнул «желтушный», его потное лицо расплылось в ухмылке. – Но мордашка-то всё равно сладкая…
– Господа, – Сен-Мор сделал едва заметный, но весьма выразительный жест в сторону дворца, – вас ожидают. Рекомендую сегодня не испытывать великодушия царского Совета.
Морхеймцы, поправив свои алые кафтаны, нехотя поплелись в сторону дворца, закинув напоследок пару оценивающих взглядов в адрес «цветочницы». Эва инстинктивно ждала хоть намека – кивка, взгляда, малейшего признака соучастия в мистификации. Напрасно. Сен-Мор развернулся с безупречной выправкой и пошел прочь, не оглядываясь…
Цветы были собраны, ветки подрезаны. Эва глубоко вдохнула воздух, наполненный запахом трав и влажной земли, словно пытаясь смыть с себя налет морхеймского внимания. Она аккуратно собрала последние уцелевшие цветки буддлеи в корзинку. «Поставлю в вазочку на бюро», – мелькнула практичная мысль, но тут же уступила место другой. «Цветочница Амелинда?»
Почему, зачем этому… Сен-Мору понадобилось ее прикрывать? Кем бы он ни был. Черный камзол, безупречная выправка, взгляд холоднее дворцового мрамора. Она точно не видела его прежде? Может, мельком в коридорах Совета? Но имя… Наверняка матушка Ноэль что-то о нем говорила. Она же обо всех говорила! Какой же абсурд все его вмешательство. Эва резко встряхнула головой, отгоняя эти мысли прочь. Достаточно на сегодня. Пора в покои.
Она бросила последний взгляд в сторону, где растворился черный силуэт. Ни звука, ни намека. И все же внутри что-то дрогнуло от повисшей в саду интриги. Тени сада уже сгущались, поглощая аллеи. Никого. Лишь тишина, нарушаемая вечерним щебетом. Возвращаясь, Эва изо всех сил пыталась отвлечься, потому особенно остро ощутила прохладу ручки двери, знакомый скрип половицы и запах трав из сумки.
Впрочем, в остальном, это был весьма обычный день. Она разложила покупки на рабочем столе: мешочки с чабрецом, мятой, зверобоем. И отдельно, с почтительным трепетом – корень мандрагоры. Открыла учетную книгу, окунула перо в чернила. Строки расходов выстраивались ровными колонками: «чабрец – два медяка, мята – медяк, зверобой – три медяка… Мандрагора – серебро». Перо замерло над страницей. В голове снова всплыл тот монотонный голос, отчеканивший: «Госпожа Амелинда. Старшая цветочница Его Величества». Эва нахмурилась, выводя последнюю цифру. Обычный день. Но почему-то тишина в светлице звенела по-новому, а имя «Сен-Мор» теперь врезалось в сознание тяжелым нераскрытым вопросом…
Глава 2. Царский Совет
На следующий день Эва решила к концу дня чуть посидеть да отдохнуть, пока дел лекарских немного. Но не успела она допить любимый чай с чабрецом и мятой, как в дверь ее светлицы постучали:
– Госпожа Эвтилия, вас вызывают на заседание царского Совета. Просили явиться незамедлительно.
Сердце Эвы неприятно сжалось. Совет? Что им надо на этот раз? Девушка шустро поднялась с кресла и принялась приводить себя в приемлемый вид. В спешке она поправляла складки изумрудного муслинового платья, опускала грубо закатанные рукава, снимала рабочий передник, в котором она еще пару минут назад варила пищеварительный отвар из стеблей и семян подорожника. Перед выходом она ловко заплела свои вьющиеся волосы в тугой пучок, царские советники – люди старой закалки и не терпят беспорядка ни на голове, ни в речи.