Дело Уоллеса

"Ни черта не слышно," – пробормотал Джонстон, его лицо стало серьезным, озабоченным. Он потряс ручку сильнее, упираясь плечом. Дверь даже не дрогнула. – "Заперто наглухо. Ладно. Черный ход! Попробуем через кухню. Быстро, Уоллес, покажите дорогу!" Он уже сходил с крыльца, направляясь к узкому проходу между домами, ведущему в задний двор. Уоллес, забыв про дождь и холод, бросился за ним, чувствуя, как ледяной комок страха в груди сжимается все сильнее. Каждая секунда промедления могла быть роковой.

(21:00 – 21:05)

Они обошли дом, протискиваясь по узкому, темному проходу между кирпичными стенами №29 и №27. Мокрая штукатурка цеплялась за пальто. Задний двор открылся крошечным, сырым пятачком, утопающим в тени и тумане. Черный ход – массивная деревянная дверь, покрашенная темной краской, с маленьким запотевшим окошком наверху – вел прямиком в кухню. Джонстон шагнул первым, его тяжелый ботинок хрустнул по гравию. Он схватил холодную железную ручку, нажал вниз и толкнул плечом.

"Заперто!" – выдохнул он резко, обернувшись к Уоллесу. Лицо его было напряжено в тусклом свете, пробивающемся из кухни соседнего дома. – "И здесь заперто изнутри! На задвижку!" Он потряс дверь изо всех сил. Дерево глухо застонало, но не поддалось. – "Видите? Задвижка на месте." – Он ткнул пальцем в узкую щель между дверью и косяком, где был виден тусклый блеск металлической пластины. Она плотно сидела в пазу. Задвинута.

Уоллес стоял рядом, прислонившись к мокрой кирпичной стене. Он дрожал – мелкой, неконтролируемой дрожью от холода и всепоглощающего страха. Его лицо в отблеске чужого света было мертвенно-бледным, восковым. Глаза за стеклами очков неестественно широко раскрыты, рот полуоткрыт.

"Но… но я же проверял ее утром! И днем, перед уходом!" – слова вырвались хриплым шепотом, больше похожим на стон. – "Я дергал ручку! Задвижка была заперта! Как же…? Как она могла…?"

"Уильям, держитесь!" – снова сказал Джонстон, но в его голосе уже не было прежней уверенности, только сдерживаемое напряжение. Он прильнул лицом к холодному, мутному стеклу окошка, заслоняя его ладонями от дождя. – "Ни черта не видно. Темно, как в могиле." – Он отстранился, сжал кулак и с размаху ударил ребром ладони по двери рядом с замком. Бум! Дерево амортизировало удар. Тогда он схватил ручку обеими руками, уперся ногой в косяк и дернул вниз и на себя с такой силой, что мышцы на шее напряглись, как канаты. И случилось неожиданное.

Раздался резкий, сухой звук – не щелчок, а скорее скрежет металла о металл. Задвижка, видимо, плохо подогнанная или со старым, изношенным механизмом, поддалась под мощным давлением. Возможно, язычок выскочил из паза из-за перекоса, вызванного рывком. Дверь подалась, открывшись на пару дюймов.

"Поддалась!" – выдохнул Джонстон, не веря своему успеху. Он тут же вставил пальцы в щель, нащупал внутренний край двери и потянул сильнее. Дерево скрипнуло, и дверь распахнулась внутрь, открывая черный провал кухни. Холодный, спертый воздух с запахом гари из потухшей плиты и чего-то еще… сладковатого… ударил им в лицо. – "Идемте! Быстро!" – Джонстон шагнул первым в темноту, нащупывая стену рукой. Уоллес, забыв дышать, ринулся следом, спотыкаясь о порог. Его рука в темноте нащупала выключатель на стене. Щелчок. Голая лампочка под потолком кухни мигнула и залила комнату резким, неумолимым светом. Они замерли.

На полу, у камина, лежало тело Джулии Уоллес. Неподвижное. Темное пятно расплылось на ковре под ее головой. Лицо было скрыто растрепанными волосами. Кровь. Ее было много. На полу. На стене у камина. На краю кресла. Уоллес издал странный, захлебывающийся звук, похожий не то на стон, не то на крик, застрявший в горле. Он сделал шаг вперед, рука непроизвольно потянулась к жене, но Джонстон резко схватил его за плечо, удерживая на месте.

"Не трогай!" – его голос был резким, как удар хлыста. – "Не трогай ничего! Флоренс!" – он обернулся к открытой двери в сад, через которую они вошли, и крикнул в темноту, хотя соседка не могла их слышать: – "Флоренс! Беги! Зови полицию! Сейчас же! Беги!"

Джонстон осторожно, не приближаясь к телу, сделал шаг в гостиную. Его взгляд скользнул по беспорядку – перевернутый стул, сдвинутый ковер. Он обвел комнату, ища признаки грабителя, оружие, что угодно. Потом его глаза вернулись к Уоллесу. Тот стоял посреди кухни, не двигаясь, уставившись на жену. Его лицо было маской шока, абсолютно бесстрастным, если бы не глаза. Глаза за мокрыми стеклами очков отражали ужас, который невозможно выразить словами. Он медленно поднял руку и снял очки, машинально вытирая их платком, хотя они не были запотевшими. Его пальцы дрожали.

"Уильям…" – начал Джонстон, но слова застряли. Что можно сказать?Уоллес не ответил. Он смотрел на Джулию. Мир сузился до этого пятна на ковре, до неподвижной руки, до страшной тишины, которая теперь заполнила дом, несмотря на шум дождя снаружи и далекий, нарастающий вой сирены, который, казалось, звучал только в его голове. Он прошептал одно слово, едва слышно, больше для себя:"Джулия…"

(21:07 – 21:10)

Уильям Уоллес не закричал. Он не упал. Он замер. Полное, ледяное оцепенение сковало его тело. Его глаза за стеклами очков неестественно широко раскрылись, вбирая в себя весь ужас картины перед ними. Казалось, он перестал дышать. Лицо превратилось в неподвижную маску смертельной бледности, почти синеватой в свете лампочки. Весь его упорядоченный мир – мир точных химических формул, продуманных шахматных ходов, аккуратных страховых отчетов – рухнул в одно мгновение. Его погребли под этой темной лужей, растекающейся по ковру, и видом жены, накрытой знакомым бежевым макинтошем, который теперь был пропитан чем-то темным и ужасным.

"О, Боже милостивый…" – выдохнул Джонстон, крепкий мужчина, отшатнувшийся назад и схватившийся за дверной косяк кухни для опоры. Его лицо позеленело, губы подергивались. – "О, Господи… Она… Она же…" – Он не смог закончить. Его рука прижалась ко рту, как будто сдерживая рвоту. Ужас и отвращение исказили его черты.

Этот сдавленный шепот Джонстона, казалось, выдернул Уоллеса из глубин ступора. Но не в истерику или рыдания. Его реакция была странной, отстраненной, механической. Он сделал один шаг вперед, в комнату, словно движимый не волей, а пружиной. Его взгляд скользнул с неподвижного тела жены к стене у плиты. Там, из газовой колонки, с шипением и свистом вырывался газ. Запах керосина смешивался с медным запахом крови.

"Газ…" – прошептал он хрипло, почти беззвучно, голос был чужим. – "Нужно… перекрыть газ…"

Он двинулся к стене, обходя пятно на полу широким полукругом. Его движения были медленными, точными, как будто он снова был в своей лаборатории за реактивом. Он нашел вентиль, ухватился за него пальцами, сжал и с заметным усилием повернул по часовой стрелке. Шипение прекратилось. Резкий запах остался, но перестал усиливаться. Затем его взгляд, пустой и невидящий, снова упал на тело. Он стоял в двух шагах, глядя вниз на кровавое месиво волос, на знакомую ткань макинтоша, который он, вероятно, сам выбирал для нее в магазине. Ни слез. Ни звука. Только глубокая, бездонная пустота в глазах и едва заметная дрожь в кончиках пальцев правой руки.

– "Они…" – он начал снова, голос все так же тихий, монотонный, прерывистый, – "Они убили ее." – Это была не эмоция, а констатация факта. Холодная. Клиническая. Шокирующе спокойная посреди этого ада. "Они".

(21:10 – 21:20)

Джонстон наблюдал за Уоллесом. Его собственный первоначальный ужас и отвращение постепенно сменялись настороженностью, а затем – ледяным подозрением. Эта реакция мужа… Она была неправильной. Где вопль отчаяния? Где рыдания? Где попытка броситься к жене, проверить пульс, что-тосделать? Вместо этого – ступор, потом это механическое, безэмоциональное действие с газом, и наконец – ледяная констатация: "Они убили ее". "Они"? Почему "они"? Во множественном числе? И как эти "они" вошли? И вышли? Черный ход, который Джонстон только что с трудом открыл? Парадная дверь, запертая изнутри на засов? Мысли путались, складываясь в тревожную картину.

"Уильям…" – осторожно, но твердо начал Джонстон, делая шаг к нему, но не приближаясь к телу. – "Не трогай ничего. Слышишь? Ничего! Ни к чему не прикасайся! Полиция. Нужно срочно звонить в полицию. Иди… иди ко мне домой. К Флоренс. Тебе нельзя здесь оставаться. Это… место преступления."

Уоллес медленно, как будто сквозь вату, повернул к нему голову. Его взгляд был стеклянным, отсутствующим, будто он смотрел сквозь Джонстона.

"Полиция… Да…" – пробормотал он, кивнув раз, как автомат. – "Но… но как онивошли? Двери… обе были заперты…" – Он оглянулся через плечо на черный ход, ведущий в сад, который они только что открыли, потом его взгляд ушел в темноту коридора, где была заперта парадная дверь. На его бледном лице читалась мучительная путаница, смешиваясь с шоком. "Я… я проверял…"

Этот вопрос, заданный в такой момент, с такой настойчивостью, словно гвоздь вбился в подозрения Джонстона. Он решительно схватил Уоллеса за рукав выше локтя, мягко, но не позволяя сопротивляться, потянул его обратно в сторону кухни и открытого черного хода.

"Идем, Уильям. Сейчас же. Обсудим потом. Флоренс поможет. Я позвоню в полицию из нашего дома. Иди." – Его голос не допускал возражений.

Он почти вытолкал Уоллеса на сырой задний двор, следом вышел сам, прикрыв за собой дверь в кухню (но черный ход остался распахнутым настежь, как они вошли – трогать ничего было нельзя). Они быстро, почти бегом, обошли дом по узкому проходу. Флоренс все еще стояла, прижавшись к косяку двери своего дома №27, бледная как мел, глаза полные ужаса.

"Флоренс!" – крикнул Джонстон, подталкивая Уоллеса вперед. – "Джулия… она… Она мертва! Ужасно! Возьми Уильяма! Дай ему воды, коньяку, что угодно! Успокой его! Я бегу звонить! В полицейский участок! Сейчас же!" – Он уже поворачивался, чтобы бежать к телефону.

Флоренс вскрикнула, ее рука снова прижалась ко рту. Она кивнула, не в силах вымолвить слово, и протянула дрожащую руку к Уоллесу. Тот стоял на тротуаре, как сомнамбула, глядя в туманную пустоту в направлении своего дома, но не видя его.

"Уильям… иди… иди сюда, милый…" – прошептала она наконец, голос дрожал, срывался.

Уоллес позволил ей взять себя за руку. Он не сопротивлялся, когда она повела его через порог в ярко освещенную, теплую прихожую, а затем в кухню своего дома. Он шел покорно, не оглядываясь на темный фасад №29, где в луже крови у камина лежала его жена, накрытая окровавленным бежевым макинтошем.

(21:20 – 21:45)

В теплой, уютной кухне Джонстонов, пахнущей недавним ужином, Уоллес молча опустился на стул у стола. Флоренс суетилась, достала графин с водой, налила ему полный стакан. Руки ее предательски тряслись, вода расплескалась на скатерть.

"Выпей, Уильям… О, Господи… Джулия… бедная, бедная Джулия…" – Она не могла сдержать слез, которые катились по щекам. – "Какой ужас… Кто мог…?"

Уоллес взял стакан дрожащими руками. Он поднес его ко рту, но не сделал ни глотка. Просто поставил обратно на стол. Капли воды смешались со слезами Флоренс на клеенке. Он снял очки, достал платок – уже мокрый от пота и дождя – и начал методично протирать линзы. Автоматический, бессмысленный жест. Его лицо по-прежнему было маской шока, но теперь в глазах, лишенных очков, появилось что-то еще. Страшное, неотвратимое осознание. Он смотрел куда-то в пространство над столом, не видя ни Флоренс, ни обстановки кухни.

"Двери…" – прошептал он снова, его голос был хриплым шепотом. – "Обе… обе были заперты… Тщательно. Как… как они вошли? Как вышли?" – Он медленно поднял глаза на Флоренс. В его взгляде читалось немое, почти детское недоумение, смешанное с мукой. – "Я проверял… утром… днем, перед уходом… Черный ход… Джон сказал, она была заперта… но потом… открылась… Почему? Почему она открылась?"

Флоренс замерла, глядя на него. Стакан в ее руке задрожал сильнее. Его настойчивость с этим вопросом, его странное, нечеловеческое спокойствие после увиденного кошмара, его отстраненность – все это пугало ее теперь больше, чем сама мысль об убийстве по соседству. Она вспомнила свой дневной визит, бледную, слабую Джулию, ее тихий голос, ее страх. "Будь осторожен, Уильям", – говорила Джулия ему утром о вечерней поездке. А теперь… Теперь Флоренс смотрела на мужа, сидящего за ее столом, вытирающего очки, и в ее душе, помимо жалости, закрадывался холодный, липкий ужас и вопрос, от которого стыла кровь: "А он? Неужели… он?" Снаружи послышались первые, далекие, воющие звуки полицейских сирен, стремительно приближающихся по мокрым улицам Ливерпуля.

(21:45 – 22:30)

Тяжелая тишина на кухне Джонстонов была разорвана звуками с улицы. Быстрые, тяжелые шаги по мокрому тротуару, сдержанные мужские голоса. Джонстон вернулся. С ним были двое полицейских в темно-синих мундирах и фуражках – констебли, первые, кто прибыл по вызову из ближайшего участка Эйгбурт. Их лица под козырьками фуражек были напряжены, глаза настороженно сканировали темный фасад дома №29. Джонстон быстро, шепотом, но четко объяснил им ситуацию прямо на пороге дома Уоллесов: запертая парадная дверь, открытый черный ход, ужасная находка в гостиной.

Полицейские обменялись краткими взглядами. Старший, коренастый констебль с седыми усами, кивнул. Они достали тяжелые электрические фонари (освещение в доме могло быть отключено или ненадежным) и вошли в дом через зияющий черный ход в кухню. Джонстон жестом указал им путь в гостиную, но сам не пошел, оставаясь на пороге кухни, как свидетель, не желающий видеть кошмар снова. Через несколько мучительных минут, которые показались вечностью, один из констеблей – молодой, с бледным от природы лицом – вышел обратно на кухню. Теперь его лицо было землисто-серым, губы плотно сжаты. Он сделал несколько глотков воздуха у открытой двери в сад, затем решительно направился к дому Джонстонов.

Констебль вошел в освещенную кухню, снял фуражку. Его взгляд упал на Уоллеса, сидящего за столом как статуя. Голос был официальным, но с натянутой ноткой сочувствия:

"Мистер Уоллес?" – Он подошел ближе. – "Вы… вы можете формально подтвердить личность женщины в гостиной? Это ваша супруга, миссис Джулия Уоллес?"

Уоллес медленно поднял голову. Его глаза, казалось, фокусировались с трудом. Он кивнул один раз, коротко и резко. Ни слова.

Констебль открыл блокнот, достал карандаш. "И… вы можете сообщить что-либо, что могло бы помочь? Знаете ли вы, кто мог это совершить? Или возможную причину? Были ли угрозы? Конфликты?"

Уоллес покачал головой. Его губы дрожали, но звука не было. Потом он заговорил, голос был хриплым, прерывистым шепотом, будто слова давались с огромным трудом:

"Нет… Нет, не знаю… Она была одна… Больная… Слабая… Я был… на работе… потом…" – Он замолчал, снова погружаясь в оцепенение, его взгляд упал на дрожащие руки, лежащие на коленях. Затем, словно вспомнив что-то очень важное, он резко поднял голову, уставившись на констебля. – "Странный звонок… Вчера вечером… В клуб… Мистер Кваллро… Menlove Gardens East… Несуществующий адрес… Меня… меня заманили туда… Нарочно… Чтобы… чтобы она была одна… Когда я ушел…"

Слово "заманили" повисло в теплом воздухе кухни, как удар гонга. Оно было слишком точным, слишком осознанным для человека в глубоком шоке. Констебль и Джонстон, стоявший у двери, мгновенно переглянулись. В их взгляде мелькнуло одинаковое понимание: это звучало как признание в организации отвлекающего маневра. И произнес его сам муж жертвы. Констебль сделал пометку в блокноте, подчеркнув слово.

"Понятно, сэр. Зафиксировано. Пожалуйста, оставайтесь здесь, не уходите. Скоро прибудет детектив-инспектор. Нам потребуется ваше подробное показание. И… примите наши искренние соболезнования." – Последняя фраза прозвучала сухой формальностью, ритуалом, лишенным смысла в этом контексте.

Пока констебль вернулся к своему напарнику и начал организовывать оцепление дома – растягивая веревку между фонарными столбами, отгоняя редких, робких зевак, привлеченных шумом и теперь светом фонарей в окнах – Уильям Уоллес оставался сидеть на кухне Джонстонов. Он смотрел на свои руки, которые не слушались его, на стакан с нетронутой водой, в котором отражался тусклый свет лампы. В его ушах стоял навязчивый свист вырывавшегося газа, смешанный с глухим, влажным звуком удара – таким, каким он представлял себе удар по голове Джулии. Перед глазами – невыносимая картина: лужа темной, почти черной крови на знакомом ковре, абсурдная бежевая ткань макинтоша, наброшенного поверх, искажающая контур того, что лежало под ней. И главный, невысказанный вслух вопрос, который теперь витал в воздухе, читался в каждом взгляде полицейского, в тревожных глазах Флоренс, в жесткой складке на лице Джонстона: "Где вы на самом деле были сегодня вечером, мистер Уоллес? И почему обе двери в дом были заперты изнутри?"

Его долгий, абсурдный и кошмарный день закончился. Наступала ночь, в которой скромный, педантичный страховой агент и любитель шахмат Уильям Герберт Уоллес стремительно превращался из потрясенного мужа в единственного и главного подозреваемого в одном из самых жестоких, загадочных и бессмысленных убийств в истории Ливерпуля. Его алиби – поездка к несуществующему мистеру Кваллро на несуществующую улицу – теперь выглядело как тщательно продуманная и циничная ложь. Его шоковая реакция на тело жены – как бесчувственность или притворство виновного. Его собственные слова о "западне" – как ключ к разгадке мотива. Ад, настоящий ад, только начинался. И первой его ступенью стали стены этой чужой, слишком яркой кухни, где он сидел под немым взором соседей, ожидая приезда людей, которые пришли не помочь, а обвинить.

Глава Шестая: Улики и Алиби. Ночь с 20 на 21 января 1931 года.

(22:30 – 23:00)

Туман над Кромвель-стрит сгущался, тяжелый и ледяной, пропитанный теперь не только влагой, но и резким запахом смерти, пыли и напряжения. Желтые лучи полицейских фонарей, установленных у входа в дом №29 и в палисаднике, пробивали мрак тревожными конусами света, в которых клубились капли тумана. Тени от фигур полицейских двигались как призраки. К дому Джонстонов, где Уильям Уоллес неподвижно сидел на кухне под бдительным, испуганным взглядом Флоренс, подкатил черный полицейский "Воксхолл". Мотор заглох. Из передней двери вышел человек, чей вид и манера держаться мгновенно выдавали в нем старшего офицера.

Инспектор Герберт Голдман (Inspector Herbert Goldman) был немолод, коренаст и крепко сбит. Его лицо, изборожденное морщинами, не выражало ничего, кроме сосредоточенной деловитости. Глаза цвета мокрого шифера были маленькими, проницательными и лишенными тепла. Жесткая линия рта была скрыта под аккуратно подстриженными седыми усами. На нем было темное, добротное пальто поверх строгого костюма и галстука, а не мундир – знак серьезности дела. За ним, неся тяжелый кожаный чемоданчик и громоздкую камеру на треноге, вылез сержант – криминалист.

Голдман коротко, кивком, ответил на салют констеблей, охранявших вход. Он выслушал взволнованный, сбивчивый отчет Джона Джонстона, стоявшего рядом. Джонстон жестикулировал, указывая на черный ход, на парадную дверь, на освещенное окно кухни соседей. Инспектор слушал молча, лишь изредка задавая короткий, точный вопрос. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул к освещенному окну кухни Джонстонов, за которым, как за стеклом аквариума, виднелась бледная, застывшая фигура Уоллеса. Взгляд задержался на секунду, не больше. Затем Голдман резко повернулся к дому №29.

"Полное оцепление. Никого не пускать. Ни соседей, ни прессу, ни любопытных. Констебль Бернс, обеспечьте периметр. Сержант Эдвардс," – он кивнул криминалисту, – "со мной." Осмотр начинаем с точки проникновения. Черный ход.

Он не стал ждать ответа. Его тяжелые, уверенные шаги по мокрой тропинке к заднему двору были быстрыми и целеустремленными. Сержант Эдвардс поспешил за ним, кейс и камера мешали ему в узком проходе. Голдмин остановился перед распахнутой дверью черного хода. Он не спешил войти. Достал из кармана пальто мощный электрический фонарь, включил его. Яркий луч выхватил из темноты кухни следы грязи на полу – их собственные и Джонстона с Уоллесом. Он медленно провел лучом по дверной коробке, пристально изучая задвижку, ее паз, следы на металле. Его пальцы в тонких кожаных перчатках осторожно ощупали края щели вокруг задвижки, затем саму задвижку, проверяя люфт. Он присел, осветил порог, гравий под ногами. Нашел несколько окурков – свои? Джонстона? Или чужие? Сержант Эдвардс тем временем установил камеру на треногу у входа, приготовившись фиксировать.

"Следы здесь, сержант," – сухо указал Голдман лучом фонаря на грязные отпечатки на кухонном полу. – "Зафиксируйте. Особенно этот – частичный, у двери. И задвижку. Крупным планом. Следы возможного инструмента на металле."

Затем луч фонаря Голдмана пополз дальше, вглубь кухни, выхватывая из мрака холодную плиту, стол, раковину. Он остановился на выключателе света на стене – тот был включен. Его взгляд скользнул мимо, к проему в гостиную. Луч фонаря, как дрожащее копье, пронзил полумрак соседней комнаты. Он выхватил край кресла, сдвинутый ковер, и наконец – темное пятно на полу у камина. Неподвижную форму под тканью. Железную палку рядом.

Голдман замер на мгновение. Его лицо оставалось каменным. Лишь мышцы челюсти под усами слегка напряглись. Он сделал шаг вперед, в кухню, затем еще один – к порталу гостиной. Его луч медленно, методично пополз по полу, по стенам, по мебели, выискивая детали в хаосе: опрокинутый стул, брызги на обоях у камина, странный след на спинке кресла. Он остановился на теле. Не подходя ближе, он осветил его полностью – размер, положение, ткань макинтоша, темное пятно под головой, растрепанные волосы. Ни тени содрогания, только холодная констатация.

"Сержант," – его голос был тихим, но резким в тишине. – "Сюда. Фиксация всего. Положение тела, орудие, все следы на полу, стенах, мебели. Крупный план повреждений на… на жертве. И этот след на кресле. Выглядит как кровавый отпечаток. Возможно, рука."

Он сам отступил назад, в кухню, давая место криминалисту с камерой. Его фонарь теперь выискивал детали на кухонных поверхностях: чистый стакан у раковины, кастрюлю на холодной плите, запертую форточку. Он подошел к газовой колонке, осмотрел выкрученный кран – его положение, возможные отпечатки. Его взгляд упал на небольшой клочок бумаги, застрявший между досками пола у плинтуса – не заметный с первого взгляда. Он не стал трогать, лишь осветил его для Эдвардса.

Пока сержант работал со вспышкой, заполняя дом резкими, ослепительными всплесками света и теней, инспектор Голдман стоял в дверях кухни, спиной к ужасу в гостиной. Его проницательный взгляд был устремлен через черный ход, во влажную тьму сада, на тускло освещенное окно дома Джонстонов. За этим окном сидел человек, чье алиби рассыпалось как карточный домик, чьи двери были заперты изнутри, чья реакция на смерть жены не укладывалась в норму. Голдман знал: улики внутри этого дома – пятна, следы, положение тела – были лишь частью уравнения. Другая часть, возможно, ключевая, сидела в соседнем доме и ждала своего часа. Уравнение было жестоким и неумолимым. Инспектор поправил воротник пальто. Начиналась долгая ночь. И первое слагаемое в этой страшной сумме предстояло собрать ему.

(23:00 – 23:30)

Инспектор Голдман щелкнул выключателем мощного электрического фонаря. Белый луч, резкий и холодный, выхватил из темноты узкий переулок и черный, облупившийся задний ход дома. Он медленно провел лучом по поверхности двери. Дерево старое, дубовое, покрыто слоями темной краски, местами потрескавшейся до волокон. Но массивное. Прочное. Замок – простой ригель, видимый в щель. Вертикальная металлическая задвижка внутри, с пазом в косяке. Голдман прицелился лучом в щель, примерившись.

"Вы утверждаете, она была заперта, но вы смогли открыть?" – Голсдман не отрывал глаз от механизма, его голос был ровным, без интонаций. – "Точная последовательность, мистер Джонстон."

Джонстон, вызванный обратно инспектором, стоял чуть позади, кутаясь в пиджак от сырости. Его дыхание клубилось в холодном воздухе.

"Я… я просто дернул ручку вниз, инспектор. Сильно. Очень сильно." – Он сделал резкое движение рукой. – "И почувствовал, что задвижка… поддается. Сдвигается. Возможно, она не была до конца задвинута? Или механизм изношен… Я смог ее отодвинуть."

Голдман молча протянул руку. Сержант Эдвардс, стоявший рядом с небольшим чемоданчиком, вручил ему длинную отвертку с плоским шлицем. Голдман присел на корточки перед дверью. Почтовый прорезь – узкая вертикальная щель для писем в нижней части двери – была его целью. Он просунул в нее отвертку, осторожно, стараясь не задеть края. Луч фонаря бил точно в щель, освещая тусклый металл задвижки изнутри. Инспектор нащупал кончиком инструмента край ригеля. Попробовал поддеть. Задвижка не поддавалась. Он уперся, приложил больше силы. Раздался резкий металлический скрежет. Задвижка сдвинулась, медленно, с заметным сопротивлением.