Времена года. Поэзия и проза

Едет купец, квас хмельной попивает, песни поёт, радуется да веселится. А Варенька слёзы горькие льёт.

И вот проезжают они мимо того самого места. Вот тропка знакомая. По ней, да за пригорочек, а там чуть левее. Уголок меж сосен, на самом краю бережка невысокого, где она всегда с милым своим Добрушей встречалась. Столько раз они закат там провожали… Столько раз гадали по звёздам о своей судьбе… Забилось сердечко, словно птичка в клетке. Не выдержала Варенька. Будь что будет, всё одно с мужем постылым не жить. Точно сила какая-то подтолкнула её – спрыгнула с повозки и побежала что есть мочи к заветному месту.

А там Добруша. Сидит на берегу, горюет о своей любимой. И вдруг услышал, увидел голубку свою ненаглядную! Вскочил, бросился ей навстречу. Обнял крепко-крепко! И она его руками нежными обвила. Прижалась к милому. Так, сплетясь руками, стояли они долго и молчали. И только в душе молились, чтобы укрыли их сосны. Чтобы никто найти их не смог и разлучить.

А муженёк за своими песнями не сразу и заметил, что жены-то уж нет в повозке! А как обнаружил пропажу – тут же коней вспять повернул. Приехал обратно в деревню, поднял шум. Собрались всем миром и отправились искать беглянку. Долго искали. До самой ночи. Как стемнело, поиски прекратили. А утром сызнова стали искать. Да только не нашли никого. Искали и в доме у Добруши. А только оказалось, что и он тоже пропал бесследно.

И лишь спустя время заметили люди, что в том месте, где влюблённые встречались, на самом краю бережка, где обычно они сидели, появились две молодые сосны. Услышал лес мольбы горячие Вареньки и Добруши. Ведали сосны про чувства искренние. Вот и спрятали влюблённых. Укрыли меж собой.

…Шли годы. Зимы сменялись вёснами. Летний зной – осенними ветрами. Сосны росли, крепли. Сплетались корнями и ветвями, так, как не суждено было влюблённым сплетаться нежными телами. Птицы вили в их кроне гнёзда и выводили птенцов. Рождались на их ветвях шишки, всходила вокруг молодая поросль…

Вода и дожди подмывали понемногу бережок, он осыпáлся, обнажая корни. Но глубоко проросли они в землю-матушку, крепко сплелись стройные деревья, навсегда стали опорой друг для друга.

Так до сих пор и стоят на бережке две сосны. И никто вовек не сможет разлучить влюблённых.

Накануне весны

Ну, наконец-то, скоро весна. Считай, дождались. Побыстрее бы уж эта зима заканчивалась. Ножки мои устали да застыли по снегу топтаться. Ну ничего, немного осталось. Вот-вот март придёт. Солнышко пригревать начнёт – выйду на пригорок, на парной землице косточки погрею, на солнышке просохну.

Совсем-то тепло не скоро ещё установится – вон снегу навалило, всё белым-бело. Подружки мои, ёлки, тоже жалуются. Устали на ветвях своих такую тяжесть держать. Хоть бы ветер подул, сбил бы снежок с веток-то. Так нет… Тишина такая стоит, как будто весь мир замер в предрассветном сне.

Почему в предрассветном? Ну как же, зима – ночь природы, весна – её рассвет. А сейчас самый и есть предрассветный час.

Жаль, конечно… Красота-то какая… А придёт марток, ветерком южным подует, всё таять начнёт… Вся эта сказочная лепота стечёт ручьями да капелью. Но зато на смену белому безмолвию придёт зелёное безумие! Ох, весело же будет! Птичий гомон да хруст лопающихся почек… Не то что унылый морозный треск скрипучих стволов.

Что-то замечталась я. Да и застоялась. Пора ножки размять да поворотиться к лесу задом. А то вот уже и хозяюшка моя идёт.

– Ну, как управилась, хозяюшка родимая? Все глазоньки проглядела, тебя поджидаючись. Я уж и печь истопила, и самовар вскипятила. Заходи, хозяюшка, поешь-попей да полезай на печь, грейся. А я тебя укачаю-убаюкаю. Отдыхай, бабуся Ягуся.

Ещё больше творчества автора – на личной странице ВКонтакте по ссылке:

Жанна Николаева

Моё настоящее имя – Николаева Снежана. Пишу фэнтези, фантастику, сказки, исторические рассказы, но больше всего ценю реализм, стараюсь, чтобы всё мною написанное было максимально реалистично, вне зависимости от жанра. Много пишу о любви, хотя не пишу любовных романов. Стараюсь вкладывать в своё творчество максимум доброго и светлого – я всё ещё верю, что добрые книги спасают мир…

Портрет незнакомки

Небольшой, но изящный букетик перьев на шляпке был того незабываемого кораллового цвета, который мгновенно привлекает внимание и запоминается надолго. Он даже не задавался вопросом, бывают ли на самом деле птицы с перьями такого окраса: по крайней мере, путешествуя в заморские страны, он их не видел… Хотя, и это всего вероятнее, перья, выдаваемые за перья экзотической птицы марабу, были обыкновенными сорочьими, крашенными необыкновенными оттенками персикового заката пополам с лососёвой икрой и пунцовыми щёчками юной смутившейся девицы…

А она не смущалась. Она была удивительно смела и удивительно твёрдо стояла на слегка колыхавшейся палубе белого речного пароходика, не боясь, как другие дамы, ни близкой воды, ни укачивания. Застёгнутая в строгий, но такой женственный приталенный жакет в тон шляпки-канапе некричаще красного цвета, который с помощью жёсткого корсета приобрёл идеальную форму английской буквы S, в длинной, плотно обхватывающей стройные округлые бёдра юбке, она действительно казалась прекрасной вазой, а её прелестная головка с завитыми шоколадными волосами, уложенными незамысловато и видневшимися из-под шляпки, – бутоном нежного неведомого цветка, который ещё только-только начал раскрываться и уже обещает редкую и удивительную красоту.

Шляпку-канапе украшали коралловые перья чудесной птицы, закреплённые на тулье глазастой, с драгоценным камешком, брошью. Изящную шею до самого подбородка закрывал высокий кружевной воротник-стойка, дополняя сходство с бутоном. Поверх кружева основание шеи опоясывала неброская, изысканная нить жемчуга. Тонкая аристократическая рука в кружевной перчатке бесстрашно лежала на краю борта, вторая сжимала белоснежный зонтик от солнца. Тень от кружева зонтика падала на верхнюю часть лица, вырисовывая узоры на фарфоровой белизне кожи и создавая иллюзию вуали…

Он драил пол палубой ниже: тельник на нём взмок от пота, закатанные штанины позволяли босым ступням не бояться тёплой воды, разлитой по нагретому полуденным солнцем дощатому полотну. Выжимая тряпку в очередной раз, он поднял взгляд к головокружительно синему сегодня небу… и, возвращая его обратно к работе, случайно зацепился краем глаза за коралловый цветок, словно перевозимый первым классом из заморского сада на нашу суровую почву…

Облака белоснежными кораблями летели в пронзительной синеве, не препятствуя солнечному сиянию отражаться от ровной, невозмутимо-глубокой поверхности великой Волги-реки, которая с поистине высокородным достоинством катила свои полные воды, а изумрудные берега выстроились вдоль, словно отдавая ей честь…

Солнце в этот день лучисто сияло, но всё же не так, как сияло улыбкой утончённое лицо коралловой барышни… Она была любознательна и смела: заглянув далеко поверх бортового леера, смотрела с любопытством на разрезаемую винтами воду и резвые искусственные волны, смущающие гладь реки… Внезапно налетевший ветер снял с её хорошенькой головы-бутона шляпку с коралловыми перьями, обнажив сдерживаемые высоким гребнем шоколадные волны волос и хулиганисто вырвав несколько завитых прядей.

Барышня ахнула, припав высокой грудью к краю борта, словно порываясь спасти свою шляпку, но ветер, дразнясь, задорно перевернул её на лету, помахав хозяйке на прощание коралловым пером, и посадил шляпку прямо на воду. Она преспокойно поплыла по таящей глубину поверхности заметным красным буйком.

…Бросив тряпку, он привычной рыбкой прыгнул в воду и, не слыша уже криков переполоха, поднявшегося на верхней и нижних палубах, споря с течением, в несколько взмахов догнал удаляющуюся шляпку, которая экзотической коралловой птицей преспокойно плыла по волжским волнам…

Когда его подняли обратно на борт и он, промокший насквозь, в облепившем сильный торс тельнике, с которого лилась речная вода, лично вручил взволнованной барышне почти сухую шляпку, диковинное перо на которой нисколько не пострадало и не выдало своего истинного окраса, она вдруг вновь сделалась радостной, будто улетучилось мимолётное хмурое облако, на мгновение закрывшее сиявшее небо.

Он успел рассмотреть, что барышня не так уж и красива лицом, скорее – обычна, но черты её благородны, а улыбка – ослепительная, сияющая, солнечная, обнажившая ровные жемчужные зубы, улыбка, на сей раз подаренная лично ему, – была стократ прекраснее её безупречного наряда, прекраснее кораллового пера на шляпке, прекраснее самого солнечного и чудесного дня…

…Возвращаясь к ведру и тряпке и не вслушиваясь в ворчание боцмана, вполголоса бранившего его, он думал о том, что всё в этой жизни находится на своём месте: такие, как она, живут, чтобы красоваться, такие, как он, – чтобы работать…

***

В низком небе беженцами толпились тяжёлые серые тучи – все, как одна, похожие друг на друга, увешанные поклажей, смурные… Они спешили пересечь границу. Под тучами, слегка касаясь их нищих роб на низком горизонте, лежал, отливая сталью, металлический лист залива… Холодные волны окатывали камни на берегу, которые, казалось, намеревались броситься вплавь вслед за тучами, ибо мест на судне им уже не хватило…

В чёрном бушлате и бескозырке, лента которой сменила надпись, в запрещённых революционных брюках клёш, он нёс дежурство. В руке держал ружьё штыком вверх, плечо опоясывала широкая красная лента. Мимо него проходило много людей – все мрачные, удручённые, спешащие, старающиеся не глядеть в глаза… Люди с узлами и чемоданами, люди отчаявшиеся и вмиг ставшие бесприютными…

Это всё былые господа, которые когда-то вольны были казнить и миловать, которым надлежало отдавать честь при встрече под угрозой телесных наказаний, которым принадлежали суда и города, усадьбы, торговые дома, фабрики – вся жизнь…

Уже прогремел холостой выстрел с «Авроры», уже пал Зимний, и былая жизнь отступила в прошлое… Теперь не будет господ и холопов, теперь все будут равны. Всё будет по справедливости.

Оглядывая невнимательным взглядом толпу этих серых людей, с которых вмиг словно смыло все краски вместе с сословной спесью и высокомерием высокородных, он изредка думал о том, что ведь они такие же, в сущности, люди, как и он, как и все, люди, которым бывает холодно и голодно, тоскливо и бесприютно, которые, может быть, тоже нуждаются в сочувствии и помощи… И вдруг одно из серых невыразительных лиц показалось ему знакомым.

Это была молодая женщина в мешковатом крестьянском саке, запахнутом на груди и перевязанном простым кушаком, в грубом шерстяном платке, закрывавшим всю голову и шею, из серого кокона которого белело только её лицо. В одной руке она несла уродливый узел, в другой держала ладошку маленького, тщательно укутанного ребёнка…

…Ни о какой шляпке с коралловыми перьями не было и помину – так же, как и о кружевном зонтике, и о нитке жемчужных бус… Всё это безвозвратно осталось в прошлом. Сияющая улыбка, способная очаровать само солнце, тоже исчезла, будто и не бывало. Она заметно похудела, слегка постарела, бледное лицо её хранило следы слёз и лишений.

Очутившись перед ним, она, как и прочие беженцы, прятала взор… но вдруг как будто что-то заставило её поднять глаза…

Она смотрела на него без надежды и ни о чём не просила. Быть может, сейчас память показала ей, словно цветное кино, плывущую по воде шляпку… а затем и его – молодого, вымокшего и смущённого, с неловкой скупой улыбкой вернувшего ей пропажу…

Тогда в его памяти осталась ослепительная белозубая улыбка безупречной барышни… больше этой улыбки не существовало, теперь он видел глаза – большие, ясные, навеки затаившие в такой же серой, как вода залива, глубине отчаяние и страх…

Он машинально спросил документы, она молча протянула ему паспорт… Он раскрыл истрёпанную книжицу. Стоявшая перед ним женщина значилась мещанкой, имя прописано было чужое, с фотокарточки смотрело абсолютно незнакомое, грубоватое лицо деревенской бабы…

Потупив взор и крепче сжимая ручонку ребёнка, она неподвижно стояла перед ним, молча ожидая решения своей участи.

Не задав ни единого вопроса больше, он захлопнул книжицу, возвратил ей и слабо кивнул на пароходный трап:

– Поднимайтесь на борт…

– Эй, всё у тебя там в порядке? – окликнул его грубый от ветра голос старшего. – Чего замешкался?

– В порядке! – отозвался он в тон ему, так же грубо. – Мещанка с дитём…

Незаметно приложив к немым губам сгибы холодных, по-прежнему тонких и изящных пальцев в знак благодарности, она поднялась на борт, увлекая за собой малыша. Суровое море понесёт их на чужбину, навстречу новой судьбе…

…Когда трап, наконец, был поднят, он обернулся и посмотрел вслед отчаливавшему пароходу. Она стояла на палубе, близко к лееру, держа на руках малыша. Взгляд её не искал в толпе краснофлотца – она видела его, давно уже смотрела, немо и неподвижно, на ленты бескозырки и красную перевязь на чёрной скале бушлата… Теперь она видела его лицо – возмужавшее, слегка изменившееся, – прямой и долгий взгляд, обращённый на неё с пристани… Улучив секунду, когда поблизости никого не было, он быстро поднял ладонь к бескозырке, отдавая последнюю честь бывшей барышне… Она не улыбнулась и всё так же смотрела на убегающую пристань и рослую фигуру в чёрном бушлате до тех пор, пока береговая линия не вытянулась в узенький кант серого неба вдоль горизонта, а фигура краснофлотца окончательно не исчезла из виду…

…В прорезь плотных туч на короткое время вынырнуло низкое солнце, и стальные волны, вскипевшие под его скупыми лучами, вспыхнули искрами и погасли. Над горизонтом взмахнул ненадолго закат цвета революционного флага…

Озеро его детства

Над Канадой небо сине,

Меж берёз дожди косые.

Хоть похоже на Россию,

Только всё же не Россия…

Александр Городницкий

Палые листья поглощали стук лёгких копыт. Прорвавшись напролом сквозь спутанные заросли уже краснеющего боярышника и зацепив рогами низкие ветви золотистого клёна, олень вылетел к спокойному сейчас зеркалу Сияющего Озера, в несколько ловких скачков одолев подступающие близко к воде непокорные склоны каменистого берега, и ушёл из поля зрения, скрывшись в цветистых зарослях осеннего леса.

Выстрел прогремел над отражающей озёрной гладью, вспугнув мелких птиц вперемешку с яркими листьями, но не достиг цели.

…Опустив карабин, он вышел на небольшой утёс, нависший над берегом, и с лёгкой досадой поглядел вслед исчезнувшему красавцу-оленю. Теперь придётся начинать сначала. Выстрел встревожил лесную тишину, и обитатели этого дивного дикого края, конечно, поспешили затаиться куда подальше.

С утёса открывался восхищающий вид на щедро обрызганные разноцветными красками лесистые берега, поднимавшиеся высоко к яркой синеве позднего летнего неба.

Здесь он почувствовал усталость. Вытащив из охотничьей сумки резную трубку, которую когда-то подарил ему Обгоняющий Ветер, задумчиво повертел в руках… и положил обратно в сумку. Сейчас это было ни к чему: лесной зверь чуток к чужеродным запахам и, конечно, не любит их.

Он набрал полные ноздри терпкого, первозданного воздуха, и яркая свежесть с нотами осенней прели и красноватой листвы взбодрили его не хуже крепкого индейского табака. Открытая скромным лучам дневного солнца ровная поверхность уступа нагревалась под мокасинами.

Вот уже столько лет он наблюдал безудержное буйство многокрасочной осени в этих диких краях…

…Гуроны недаром называют Онтарио Прекрасным Озером Сияющих Вод: безумная глубокая синева в каменистой купели покрытых рыжими проплешинами осени лесистых гор. Здесь точно так же летняя зелень сменяется золотом и багрянцем, точно так же дрожат на холодеющем ветру осыпанные золотыми монетами тонкие берёзы… И всё-таки каждый раз это прекрасное озёрное зеркало напоминало ему другие леса и другое озеро – на другом материке, далеко за океаном – которые он оставил ещё в юности.

Озеро его детства было, конечно, не таким великим, как Озеро Сияющих Вод, но не менее живописным. Оно лежит в смоленских лесах, отражая в спокойных водах безумную небесную синеву, и нитью зелёных пуговиц неодинаковой формы прошиты по бездонно-синей его рубахе лесистые острова. В детстве они казались ему флотилией кораблей, торжественно идущих по морю вослед друг другу. Осенью вспыхивал лиственным пламенем остров Багряный в самой середине эскадры, и ему представлялось, что этот корабль поражён огнём вражеских пушек…

Гор там нет, но высокие, охваченные буйным лесом берега, так же необозримо полыхают по осени, а сосны на обрывистых берегах, отчаянно цепляясь длинными щупальцами корней за осыпающуюся почву, изгибаясь, тянутся к прозрачному небу, как, горделиво выдаваясь грудью, выпрямляется навстречу морскому ветру фигура на носу корабля…

По другую сторону моря он нашёл себе другой дом – во всём похожий на первый… Временами вспоминал об оставленном отечестве, где его давно уже никто не ждёт и не помнит, об океанских волнах, которые он пересёк матросом в стремлении к приключениям, о золоте, которое не нашёл, о давно развеявшихся мечтаниях юности… и чувство неизбывного скитальчества накрывало его: тогда он отправлялся в лес и бродил там один, среди пылающих деревьев, лучащихся озёр и молчаливых гор, пока не возвращался вновь в себя нынешнего – почти тридцатилетнего, огрубевшего, не вспоминающего о том, что где-то есть большой мир, и там живут люди…