Слёзы Индии

Они стояли в темноте чужого дома, под сенью затихшего дерева, и впервые почувствовали, что город, наконец, впустил их по-настоящему, потому что стал требовать плату за каждый вдох, за каждую ошибку, за каждый шаг к свободе.

Ночь в пригороде сгустилась до вязкой черноты, улицы казались безлюдными, воздух был наполнен запахом пыли, влажной листвы и тлеющего мусора. Джон и Санадж шли вдоль реки, на которой отражались обрывки неоновых вывесок и дрожащий свет редких фонарей. Каждый их шаг отдавался эхом в темноте, словно сам город слушал и запоминал.

Они не разговаривали, казалось, слова только усилят тревогу. Санадж шла чуть впереди, прижимая к груди кулон, как ребёнок прижимает найденную в песке драгоценность: в этом движении было всё – вина, страх, решимость, тяжёлая, непрошеная надежда. Она чувствовала, как напряжение Джона передаётся ей: его дыхание было хриплым, шаги – сдержанными, в каждом жесте пряталась готовность к борьбе.

Найти Лалиту в этом лабиринте казалось невозможным. Они заходили в лавки, спрашивали у уличных торговцев, показывали её фотографию детям, играющим в грязи, но всё было впустую. Люди отводили глаза, махали руками, и быстро отступали в тень, делая вид, что не слышат.

– Они уже знают, что мы ищем, – тихо сказал Джон, остановившись в переулке у ржавых ворот. – Теперь нам покажут путь только те, кому это выгодно.

Он указал на закопчённую вывеску: “Chowkidar: Pawn Brokers, Safe Storage”. Маленькая дверь была приоткрыта. Внутри пахло железом, мокрой солью и старой бумагой. За прилавком сидел сухощавый мужчина в белой рубашке и тонких очках, он встретил их взглядом человека, который знает больше, чем должен.

– Мы ищем Лалиту, – без предисловий сказал Джон.

Мужчина не удивился.

– Зачем вы пришли сюда? Разве не знаете, что здесь не дают встреч бесплатно? – его голос был мягким, словно бархат, но в интонации чувствовалась угроза.

– Мы готовы заплатить, – ответила Санадж. – Чем хотите: деньгами, именем, камнем. Только скажите, где она.

Мужчина склонил голову, бросил взгляд на кулон у неё на груди. Его пальцы медленно барабанили по столу.

– Вам нужно не платить, а слушать. В нашем мире тот, кто задаёт вопросы, всегда платит больше. Здесь ваши деньги – просто бумага. Здесь имеют цену только память, слово, долг.

Он помолчал, затем кивнул за дверь:

– Вашу подругу забрали не просто так. Она – залог. Чтобы вернуть её, надо сделать шаг навстречу тем, кто стоит выше нас всех. Сегодня ночью на крыше старого склада будет человек, который говорит от их имени. Придёте – узнаете, что они хотят. Но помните: там никто не спрашивает о желании. Только о цене.

Санадж почувствовала, как в груди всё похолодело. Но выбора не было.

– Если с ней что-то случится… – начала она, но мужчина уже отвернулся, занялся какими-то бумагами, как будто забыл о ней в ту же секунду.

Выйдя на улицу, они долго шли молча. Джон держал её за плечо, иногда останавливался, чтобы проверить, нет ли слежки. Мумбаи ночью был похож на сон: багровые вспышки рекламы, редкие прохожие, ветер, доносящий со стороны станции плач какого-то мальчика или пение старика. Всё это растворялось, как мираж, стоило только замереть на месте.

На крыше склада пахло ржавчиной и ночной влагой. Железная лестница дрожала под ногами, над головой проносились летучие мыши, где-то внизу скулила собака. Там, среди разбитых ящиков и старого мусора, их уже ждали: невысокий мужчина в чёрном, лицо его было скрыто тенью. Рядом – парень-подросток, худой, с длинными пальцами и злыми, не по-детски пустыми глазами.

– Вы пришли, – сказал мужчина. Его голос был спокоен, даже ленив. – Я знал, что кулон приведёт вас сюда.

– Где Лалита? – спросила Санадж.

– Она жива. Пока что. Всё зависит от того, что вы выберете. Здесь правила простые: долг должен быть возвращён. Вы не из нашего рода, вы не знаете цену. Но вы несёте символ, который был обещан другой семье. Если хотите, чтобы ваша подруга вернулась, завтра передайте кулон человеку у моста. Только так. Если попытаетесь сбежать – она исчезнет навсегда.

Он вышел из тени, в его руке сверкнул бритвенный нож, но жест был не угрожающий, а почти церемониальный.

– Иногда мафия требует крови, иногда – памяти, иногда – слова, что важнее жизни.

Сегодня – только камень.

– Если я приду одна? – спросила Санадж.

– Лучше не рискуйте, – ответил мужчина. – Здесь правила старше любой храбрости.

Он кивнул парню, и они растворились в ночи так быстро, что остался только запах табака и острый, солёный ветер с реки.

Когда они остались вдвоём, Джон сел прямо на край крыши, опустил голову, и закрыл глаза.

– Ты не должна этого делать, – хрипло выговорил он. – Этот кулон – твоя жизнь, твой корень. Это их способ не просто победить, а стереть тебя навсегда.

– А если не отдам? – спросила Санадж, чувствуя, как в горле застрял комок.

– Тогда они заберут Лалиту. И следующей будешь ты. Или я.

Они долго сидели в темноте, вслушиваясь в город: он стонал, дышал, нашёптывал своё древнее «никто не спрашивал». В этот момент Санадж поняла, что в этой игре не осталось правильных решений – только жертвы.

Ночь истекала, и где-то в её предрассветной тишине шёл торг за чужую и собственную жизнь.

До рассвета они почти не говорили. Воздух в комнате, где Санадж и Джон укрылись после встречи на крыше, был плотным, наполненным солоноватым духом ночи, шорохами и треском старых ставней. Город не спал, в тишине доносился лай собак, глухие удары по пустым пластиковым бутылкам, треск шагов по мокрому асфальту, будто в темноте кто-то уже расставлял свои фигуры для финальной партии.

Джон стоял у окна, выдох прикоснулся к стеклу, оставив запотевший след. Его силуэт был резким, плечи напряжённые.

– Мы могли бы уехать, – вдруг сказал он, не оборачиваясь, – прямо сейчас, бросить всё и исчезнуть, найти дорогу в другую страну, другую жизнь.

Он замолчал, и в этом молчании было больше боли, чем в любом крике.

Санадж сидела на полу, колени прижаты к груди, в пальцах – цепочка кулона, тёплый металл согревал ладонь. Она смотрела на него, и во взгляде была не только нежность, но и смертельная усталость.

– Если мы уедем, кто останется за нас? – тихо спросила она. – Это не только про долг, Джон. Это про то, кем я стану, если буду всю жизнь прятаться. Про то, кем мы станем друг для друга.

Он медленно опустился рядом, взял её ладонь в свою, и переплёл пальцы. Внутри ночи было странное спокойствие: будто в этот миг они принадлежали только друг другу, а всё остальное – лишь шум ветра, колёса рикш, ночная пыль.

– Я боюсь, – выдохнула она.

– Я тоже, – признался он, впервые открыто. – Но если мы делаем это вместе, страх не победит.

На рассвете город просыпался неохотно: у реки вспыхивали рыбацкие фонари, на улице проехал первый автобус, продавец чая с металлическим чайником стучал по столу, созывая рабочих. Санадж долго смотрела на свой отражённый профиль в тусклом зеркале: чужая женщина с красной точкой усталости на лбу, с тенью в глазах. За окном тянулись ржавые верёвки с бельём, где на одной из простыней сидела ворона, чёрная, как ночь, которой ещё не пришёл конец.

Они шли к мосту по улицам, уже заполненным запахами специй, гари, пота и сырости. Люди пробирались через толпу, торговцы выкрикивали цены на бананы и арахис, на перекрёстках собрались мальчишки с самодельными воздушными змеями.

У моста было тесно: прохожие, рикши, уличные собаки, и среди всего этого мелькала та самая чёрная машина с тонированными окнами.

Санадж крепко сжимала кулон. Сердце било в горле, руки были холодны, голос не слушался.

У опоры моста стоял тот же мужчина, что на крыше, теперь его лицо было открыто, в движениях не осталось ни тени церемониальности, только деловая сдержанность.

– Вы принесли камень?

Джон сделал шаг вперёд, заслоняя Санадж, но она остановила его рукой.

– Вот, – сказала она, и её голос был твёрже, чем она сама ожидала. Она сняла цепочку, и вложила кулон в ладонь мужчины.

Он внимательно посмотрел на неё, на Джона, потом зажал кулон в кулаке.

– Ты совершила выбор, – сказал он. – За это будет отпущение одной жизни. Но помни: здесь не прощают полностью, только откладывают долг.

В этот момент из машины вывели Лалиту. Она шла, шатаясь, лицо было серым, губы сжаты, но в глазах – ни страха, ни слёз, только странное облегчение.

– Уходите отсюда, – выдохнула она, – и никогда не возвращайтесь.

В толпе кто-то засмеялся, кто-то бросил бумажный стаканчик, на ветру запахло горелым сахаром. Мужчина ещё раз посмотрел на Санадж, но теперь в его взгляде не было ни угрозы, ни победы, только равнодушие крупного хищника, который знает: в этом мире выигрывают те, кто платит первым.

Они ушли втроём, не оборачиваясь, растворяясь в городском шуме. Лалита держалась за руку Санадж, Джон шёл рядом, теперь уже не как защитник, а как равный, как тот, кто принял свой страх и свою жертву.

Вечером, когда они сидели на крыше их временного дома, Лалита долго молчала, потом сказала:

– Этот город не спрашивает, кто ты и зачем пришёл. Но если ты однажды отдал то, что дорого, он может оставить тебя в живых. Иногда этого достаточно.

Джон налил три чашки чая, раздал их, и в этот момент они вдруг почувствовали: впереди – новая ночь, ещё одна длинная дорога, но внутри каждого из них была искра, которую уже никто не сможет отнять.

В этот вечер Санадж не плакала. Она смотрела на Мумбаи, где шумели поезда и жгли костры, где смеялись дети и исчезали люди, и впервые за всё время почувствовала: страх отступил, уступая место чему-то более сложному, похожему на внутреннюю силу, которую нельзя забрать ни долгом, ни кровью, ни камнем.

ГЛАВА 3. ШАКТАРАДЖ

Если любовь – преступление…

Рассвет в Мумбаи наступил тихо, словно город боялся потревожить собственные тайны. Санадж проснулась от шороха за дверью – кто-то просунул под неё конверт, тонкий, почти невесомый, с запахом сырого картона и чернил. Она поднялась с кровати, босая, ещё не до конца вырвавшись из липкого сна, где тени шептались о долгах и жасмине. Конверт лежал на полу, чуть смятый, с её именем, выведенным неровным, но твёрдым почерком. Она узнала его сразу – Лалита.

Санадж вскрыла конверт, стараясь не порвать бумагу, и развернула лист, пахнущий пылью и чем-то горьким, как старое лекарство. Слова Лалиты были аккуратными, но в них чувствовалась дрожь, будто каждая буква далась ей с трудом:

"Дорогая Санадж,

Я пишу это, потому что не могу сказать в лицо, не потому что мне стыдно, а потому, что город не прощает откровенности. Ты знаешь, я всегда старалась держать слово, быть той, кто не отступает. Но сегодня утром, когда мне под дверь подбросили посылку, я поняла, что переоценила себя. Внутри был твой кулон, который ты отдала на мосту, чтобы вытащить меня из той тьмы. К нему прилагалась записка, всего несколько слов: «Игра только началась». Они издеваются, Санадж. Они знают, как ломать людей, как выворачивать наизнанку всё, что ты считала своим. Я смотрела на этот рубин, на его трещину, и чувствовала, будто он смотрит на меня в ответ, напоминая, что я не готова к их правилам.

Ты и Джон спасли меня, и я никогда не забуду, как ты стояла там, у моста, сжимая этот проклятый камень, ради меня. Но я не могу быть рядом, не могу быть той, кто держит удар. Их тени уже везде – в моих снах, в шорохах за окном, в глазах моей матери, которая теперь боится даже открыть дверь. Я не выдержала, Санадж. Не их угроз, а их игры, этого бесконечного лабиринта, где каждый шаг – ловушка. Я отправляю тебе кулон обратно, потому что он твой, потому что я не могу нести его бремя. Прости, что ухожу. Я не исчезаю совсем, но мне нужно время, чтобы собрать себя заново, где-то, где их взгляды не достанут.

Не ищи меня. Береги себя и Джона. И помни: этот город не прощает тех, кто пытается переписать его правила.

Лалита."

Санадж перечитала письмо дважды, пальцы дрожали, но не от страха, а от глухой, тяжёлой боли. Кулон лежал в конверте, завёрнутый в кусок серой ткани, холодный, как будто впитал в себя ночную сырость. Она сжала его в ладони, чувствуя, как трещина в рубине царапает кожу, будто напоминая о каждом шаге, который привёл её сюда. Лалита, сильная, упрямая, казавшаяся выкованной из того же металла, что и этот город, сломалась не под ударом, а под тонким, ядовитым давлением тех, кто умел играть на нервах, как на струнах. Записка в посылке была не просто насмешкой – это был вызов, очередной ход в игре, где каждый предмет, каждый жест становился частью чужого плана.

Она спрятала кулон под рубашку, туда, где он всегда лежал, как талисман и проклятие. Город за окном уже просыпался: скрипели тележки торговцев, где-то хлопнула дверь, и в воздухе витал запах утреннего чая, смешанного с гарью и жасмином. Санадж знала: теперь, без Лалиты, каждый шаг будет тяжелее, но отступать было некуда. Она сжала письмо в кулаке, словно пытаясь удержать в нём не только слова, но и саму Лалиту, её голос, её тепло. Но город уже начал свою игру, и в этой игре никто не спрашивал, готов ли ты платить.

Мумбаи в середине сезона дождей становился городом-рефлексом, городом-миражом, в котором ничто не было окончательно живым или мёртвым. Утро начиналось с приглушённого шума воды в стоках, с запаха свежего базилика, с мокрых стен, по которым скатывались следы ночного ливня. Окна в квартирах западного района были чуть приоткрыты, чтобы проветрить запах сырости, а у входа в домах лежали выцветшие газеты, промокшие до состояния тряпки. В воздухе стоял влажный дух, от которого даже у самых бодрых жильцов стекали по спине капли тревоги. Всё это смешивалось с ароматом разогреваемого масла, кардамона и дешёвых сигарет, так пахли ранние часы, когда город ещё не проснулся, но уже насторожился.

Джон редко позволял себе быть медленным по утрам, но в тот день он специально задержался у двери своего дома. Он выбрал для себя простую хлопковую рубашку, без воротника, старые джинсы, которые чуть теряли цвет на коленях, и такие же поношенные кеды. На плече висела сумка, в которой лежал блокнот, затёртый до мягкости, и дешёвая гелевая ручка. Он шёл без спешки, прислушиваясь к тому, как город просыпается, считывая из привычной какофонии чуть новые нотки – непривычно тяжёлый гудок трамвая, вздох водителя грузовика, крики торговок, ругающихся из-за цены на лук. Всё было чуть острее, чем обычно, будто в городе кто-то рассыпал стеклянную крошку, и теперь все шагали аккуратнее.

Он знал этот район до мельчайших подробностей: розовая стена старого детсада с обрывком лозы, железная вывеска у лавки специй, где уже стояли первые покупатели, стеклянная дверь парикмахерской, за которой всегда кто-то спорил с мастером о том, как должна лежать чёлка. Но больше всего Джона интересовала галерея на углу – двухэтажное здание с узким входом и табличкой на латуни, где начиналась и заканчивалась почти вся культурная жизнь этого квартала.

У галереи в последние дни появлялись новые люди. Они ничем не выделялись на первый взгляд: не было ни дорогих костюмов, ни заметных аксессуаров, ни привычной для здешних деловых посетителей спешки. Мужчины в тёмных, почти угольно-матовых дхоти, простых рубашках с длинным рукавом, в старых сандалиях или даже босиком. Джон заметил, что их волосы всегда были тщательно убраны, кому-то они напоминали работников храма или официантов, но если смотреть внимательнее, в походке этих мужчин чувствовалась не церемониальность, а военная выучка. Их лица были спокойными, даже отстранёнными, на губах ни тени улыбки. Иногда они разговаривали вполголоса, чаще просто молчали и оглядывали двор, стены, автомобили. Один из них, среднего роста, с узким лицом и острым подбородком, часто засовывал руки за спину, как делают люди, привыкшие стоять на посту.

Джон не пытался подойти ближе, он вёл наблюдение издалека, спрятавшись за витриной кофейни, где его всегда встречала пожилая владелица в выцветшем сари с вышивкой и упрёком в глазах, который мог бы заставить любого мужчину заплатить втрое больше за чашку. Он не привлекал внимания, сидел у окна, делая вид, что читает старый номер газеты, хотя на самом деле отражался в стекле напротив.

В этот день мужчины в чёрных дхоти, их было трое, вышли из двора галереи почти синхронно. Они прошли по тротуару медленно, даже не оглядываясь, будто не искали никого конкретно, но Джон давно знал: такие люди видят всё, не глядя прямо. Один на мгновение задержался у машины, вытер стекло рукавом и зачем-то по привычке дотронулся до дверцы – этот жест был почти интимным, таким действием обычно касаются вещей, которые не хочется терять.

Взгляд одного из них пересёкся с глазами Джона в отражении стекла. Не угроза, не любопытство – спокойная отметка. Это был взгляд человека, который привык считать, а не оценивать. Джон тут же отвернулся, будто случайно пролистал газету на другую страницу, но внутри ощутил холодок: встреча произошла, и теперь игра начиналась по их правилам.

После короткого обхода мужчины исчезли, не зашли ни в лавку сладостей, ни на почту, ни к торговке, которая ругалась со всеми подряд, защищая свои корзины. Это был маршрут, который невозможно было повторить дважды: каждая точка, каждый взгляд, каждое касание стены – часть кода, понятного только тем, кто вырос в системе.

Джон запомнил всё: во сколько вышли, в каком порядке шли, на каком углу остановились, как держали руки. Он отметил – у одного из них был старый телефон без камеры, у другого пачка жёлтых сигарет. Это были не детали, а крошечные зацепки, за которые потом вытягивается целый клубок истории.

Он поднялся, когда почувствовал, что напряжение ушло вместе с их шагами. Заплатил за чай, поблагодарил хозяйку коротким кивком и вышел под тёплый моросящий дождь. На улице стоял сырой, усталый запах дороги, на тротуарах уже начинали собираться дети с портфелями. Джон вытер руки о джинсы, открыл свой блокнот и записал пару фраз, чтобы не забыть, кто где был.

Галерея притягивала взгляд, за стеклом медленно двигалась Санадж, поправляла этикетки у картин, разговаривала с рабочим, который ставил новую скамью.

Джон подумал, что сегодня будет другой день. Это было не ощущение, а уверенность: город жил так, будто кто-то крутил его механизм вручную, и теперь детали двигались быстрее обычного.

Когда он перешёл улицу, сзади снова зашуршали шины. Оглянувшись, Джон увидел, как один из тех, кого он только что наблюдал, садился на заднее сиденье старого «Амбассадора». Машина не тронулась сразу, водитель сидел спокойно, облокотившись на руль, словно получал удовольствие от процесса ожидания. Джон поймал себя на мысли: эти люди никогда не торопятся, они приходят только тогда, когда уверены в победе.

Он пошёл по тротуару вдоль ряда цветочных киосков, где продавцы уже разложили гирлянды жасмина, роз, душистого горошка. Здесь жизнь казалась проще – покупатель, продавец, короткий спор о сдаче, улыбка. Но даже здесь, среди этого будничного движения, чувствовался неуловимый холод: за всеми этими движениями, за всеми запахами, кто-то невидимый держал руку на пульсе.

У стены старой типографии, где иногда собирались мальчишки, Джон заметил знакомого курьера, тот протянул ему небольшой сложенный лист бумаги, шепнув:

– Передали для вас. Только никому не показывайте.

Джон развернул бумагу. Это была старая карта района, на ней тонкой линией были соединены три точки. Две из них были помечены именами: «SANAAJ» и «KUMAR», третья – неразборчивой каракулей. От руки было выведено по-английски:

If love is a crime…

Джон долго смотрел на карту, будто пытался угадать, какой маршрут теперь придётся пройти. Он не знал, кто ему это передал, но уже был уверен – сегодня к нему обратятся не только глазами.

С утра галерея напоминала осенний рынок: прохладный воздух пронизывал до костей, полы были мокры от сырости, под ногами скапливались газеты, на которых отпечатывались грязные подошвы посетителей. Санадж пришла первой и открыла окна, чтобы прогнать затхлый дух, тот самый, который въедался в трещины штукатурки и годами не выветривался ни дождём, ни сквозняком.

У галереи уже стояли рабочие, тянули за верёвки флаг с эмблемой фонда, кто-то ругался, кто-то просто отмалчивался и ждал кофе. На дворе разливался утренний свет, но город будто не торопился светлеть. Санадж устало потянулась, глянула на свою ладонь, в ней остался след от кулона, будто отпечаток другого времени.

Ритика пришла чуть позже, с небольшим зонтом в одной руке и пакетом горячих самос в другой. Она была в спортивной куртке, джинсах и сандалиях – уличная простота, к которой привыкли в квартале. Бросив взгляд на Санадж, она тихо спросила:

– Ты в порядке?

– Думаю, да. Просто не спала почти, – ответила Санадж, улыбнувшись через силу. – Был странный день.

– У галереи опять были люди из “тех”, – Ритика не называла вслух клан. – Они не говорят, просто смотрят. Я видела, как один вчера о чём-то спрашивал у нашего водителя.

– Я тоже их заметила. Может, надо поговорить с руководством? – Санадж вздохнула, не отрывая взгляда от двери.

– Руководство скажет “не лезьте”. А мне это всё не нравится. Особенно их молчание.

– Здесь редко говорят то, что думают. Ты знаешь… – Санадж запнулась, опустила глаза на кулон. – Когда я была ребёнком, мы летом с мамой ездили в одну деревню. Там, кажется, жили родственники по материнской линии. Мама всегда нервничала там. Я помню пыльную дорогу, сарай возле храма и странную тишину во дворе. Тогда, кажется, что-то случилось, мне было лет семь, я почти ничего не поняла.

– Что случилось? – Ритика села рядом на подоконник, разрывая бумажный пакет.

– Я потом только из газеты узнала, что нашли тело девочки. Писали, что она была из уважаемой семьи, кулон с красным камнем… Такой же, как у меня, – Санадж покрутила на пальце подвеску. – Мама тогда сказала: “Если любовь – преступление, значит, всем нам здесь не жить”. Я смеялась, думала, это просто страшилка. Потом она перестала со мной об этом говорить.

– Ты думаешь, это связано?

– Я не знаю. Иногда кажется, что всё связано, – Санадж медленно выдохнула и положила кулон обратно под ворот. – Всё, что происходит вокруг нас, – как будто повторение чьей-то чужой истории.

– Ты сказала, этот кулон был у той девочки?

– Я не помню деталей, только что он был очень похожий. Мама всегда хранила его в отдельной шкатулке, давала только в редких случаях. После той поездки она вдруг передала его мне, ничего не объяснив. Я не знала, радоваться или бояться. Ты понимаешь, Ритика? Он как будто не для красоты. А для того, чтобы напоминать о чём-то, что лучше бы забыть.

– Может, тебе стоит расспросить маму ещё раз?

– Я пыталась. Но она уходит от темы, меняет разговор или просто молчит. Как будто если сказать вслух – сразу что-то случится.

Ритика вздохнула, посмотрела в окно, где уже собирались уличные торговцы.

– Странно, что сейчас это всё снова всплыло. Особенно если учесть, что клан… что эти люди сейчас рядом. Я бы на твоём месте была осторожнее.

– Я и так осторожна. Но знаешь, Ритика, я устала бояться. Иногда хочется, чтобы всё кончилось разом – либо узнать, либо забыть навсегда.

– Ты ведь понимаешь, что просто так это не кончится.

– Да, понимаю, – кивнула Санадж. – Я уже это чувствую.

В галерею вошёл курьер – невысокий парень с широкими плечами, в старой бейсболке и плаще с оторванной пуговицей. Он протянул Санадж серый конверт.

– Для вас, мэм. Сказали, передать лично.

Санадж взяла конверт, подержала его в руке. Бумага была грубая, на ней отпечатались влажные пальцы курьера. Внутри лежала маленькая карта района – старая, покрытая потёками чернил. На ней тонко прорисованы улицы, а две обозначенные точки – “SANAAJ” и “KUMAR” – чья-то неуверенная рука соединила линией. На обороте выведено по-английски: If love is a crime…

– Откуда у тебя это? – Санадж посмотрела на курьера.

– Просто дали на углу, сказали – для вас. Больше не знаю, – парень пожал плечами, развернулся и ушёл, даже не дождавшись благодарности.

– Вот так, – вздохнула Ритика, когда они остались вдвоём. – Всё становится всё менее случайным, правда?

– Да, – Санадж аккуратно сложила карту. – Видимо, нас уже выбрали для чего-то. Только я пока не знаю, для чего.

– Ты должна быть осторожна, – повторила Ритика. – Иногда лучше промолчать.

– Но если молчание – тоже преступление? – Санадж впервые улыбнулась по-настоящему, и в этой улыбке была горечь и свобода.

– Тогда, наверное, нам придётся быть преступниками, – тихо сказала Ритика.

Джон зашёл, закрыл за собой дверь, сел напротив.

– Тебе сегодня не стоит одной идти домой, – сказал он.

– Думаешь, они сделают что-то прямо?

– Не знаю. В этом городе если что-то делают, то не сразу. Сначала ждут, пока ты сама устанешь бояться.