И от Цезаря далеко и от вьюги

– Что, птичка упорхнула?

– Зачем ты так, я тебя люблю.

– Что толку мне от того, что ты меня любишь?

– Любовь – самодостаточна, что нужно еще? – промямлил Иван, не чувствуя правды того, что говорит.

Она отвернула с досадой. Какой он недогадливый!

– Мы уже не дети, Ваня! Может, ты еще в кино меня пригласишь?

– Мне достаточно твоего присутствия!

– А мне недостаточно, твоего. Я хочу твоих поцелуев, твоих объятий, быть с тобой…

Иван молчал, переваривая услышанное. То, что предложение интима прозвучало со стороны женщины, означало отсутствие выбора.  Он понял, что настал момент, когда он больше не управляет ситуацией. Теперь ему нужно либо отдаться ходу событий, как пловец отдается течению реки, либо… выбираться из этой реки.

– Возможно, мы с тобой когда-нибудь будем жить под одной крышей… Мы должны решить…

– Какой ты рассудительный. А еще поэт!

– Я не считаю себя поэтом…

– А я хочу поэзии, романтики. Я устала от серой жизни. Ты подал мне надежду, что из этого есть выход, спасение. Мой муж постоянно меня упрекает в том, что я нарушаю его правила. Его жалкие правила. Теперь и ты туда же.

– Я просто боюсь поспешить и тебя потерять. Поверь, я могу быть решительным, но сейчас на кону ты. Если бы мне просто нужен был секс с тобой, я не стал бы тянуть резину. Я хочу, чтобы мы остались вместе навсегда.

– А я хочу тебя.

– Мы живем в большой деревне. Все сразу все узнают. У тебя появится репутация… Ты первая скажешь, что ты меня за это ненавидишь.

– Можно сделать так, что никто не узнает.

– Каким образом?

– У тебя есть друзья, которые могут на время покинуть свой дом?

– За год жизни здесь у меня не появилось таких друзей. Я думаю, их не появится, даже если я проживу здесь сто лет. Виктор, хороший человек, но он не держит внутри себя информацию. Завтра будет знать весь город. А что с твоими подругами, встречный вопрос?

– Подруги есть, но они законопослушные курицы. В таком деле я не могу рассчитывать ни на одну из них.

Некоторое время они шли в молчании. Иван ощущал лишь пустоту в мыслях. Первой заговорила Наташа:

– У нас есть гостиница, ты об этом знаешь?

– Да.

– А то, что директор твоя соседка, тетя Надя, ты знаешь?

– Нет.

– Гостиница пустует, а тетя Надя из тех женщин, которым можно доверять. Ты можешь с ней договориться о комнате, в котором мы будем наедине, вдали от посторонних глаз.

Иван молчал. Увы, осталось совсем немного шагреневой кожи. Скоро все поменяется. Он или навсегда останется с этой женщиной, чего ему, разумеется, хочется каждую секунду своего существования, или она от него уплывет, как Офелия уплыла от Гамлета. Офелия тоже хотела секса, а он пичкал ее метафизикой. В результате Офелия сошла с ума.  Но я не Гамлет, а Наташа не робкая девушка. Ее ум крепок и деятелен. Она, скорее Софья из «Горе от ума», хищница. Псевдоумник Чацкий недоумевал, как ему предпочли Молчалина. Но Чацкий умел работать только языком, а Молчалин совсем другими частями тела…

На следующий день, он поговорил с тетей Надей, которая с радостью вручила ему ключ от гостиничного номера. Тетя Надя была добрая русская женщина. Совершенно недалекая и беспринципная. У Ивана были некоторые сомнения в отношении конфиденциальности его сделки, но в остальном организация свидания была на уровне. Видимо, для тети Нади такие дела были привычными.

Муж Наташи должен был уехать по делам. Предположительно на неделю. Две бабушки наперебой ждали к себе ее дочь. Иван и Наташа условились о дне и времени своей встречи без посторонних глаз. До этого Иван мечтал о такой возможности. В его мечтах это рисовалось мигом гармонии и счастья.  Тем более Наташа сама этого захотела. Но теперь его не покидало чувство, что что-то идет не так. Он отмахивался от него, упрекая себя в трусости. Но упреки помогали слабо. Червь разрастался. Чтобы разобраться в себе он накануне сделал огромный крюк, выбрав самую длинную дорогу домой. Он шел по весеннему лесу, слушал птиц, вдыхал запах цветущих акаций. Этот запах с детства ассоциировался для него с чувством, которое пробуждает в мужчине женщина.  Женщина, которая нравится. Гормональный взрыв. Ощущение возможности полета, чуда. Что для него была Наташа? Почему, из всех женщин мира, ему нужна именно она?  Он зажмурил глаза, и она легко возникла перед ним, на задней поверхности его век. В его ушах звучал ее голос, а запах кашки превратился в аромат духов «Катрин», которыми пользовалась Наташа. Наташа была с ним, каждую минуту его бытия, и останется с ним до конца его жизни. Нужна ли ему реальная женщина с побритыми ногами, ненасытными плотскими желаниями и затаенной злобой? Не отнимет ли она у него тот образ, который он стал считать своим, своей музой? Эта женщина зевала, когда он рассказывал ей об Артюре Рэмбо, а затем советовала послушать песни Филиппа Киркорова.  Он слушал песни Киркорова, пожимая плечами, она возвращала ему «Озарения» ни разу их не раскрыв. У нее не было литературного вкуса. На то, как она двигается, можно было смотреть бесконечно. Но стоило ей открыть рот, наружу выходила неизгладимая провинциальность, которую до времени затмевали красота и непосредственность. Этот был созревший плод. Арбуз, который уже никогда не станет ананасом.

Он принялся себя позорить, говоря, что он не мужчина. Большинство любовников даже не берут в голову таких расхождений. Сорвать запретный плод в саду наслаждения было главной целью настоящих мужчин и настоящих женщин. А он мучается какими-то подростковыми представлениями о гармонии душ.

Наутро его вызвала к себе Валечка.

– Тебя можно поздравить с победой? – ехидно спросила она

– Не понимаю, что Вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что ты преуспел на любовном фронте.

Ивана слегка передернуло. Идеи, чувства, намерения у бывшей партократки неизменно облекались в форму грубых словесных штампов. Ни о какой оригинальности мышления и душевном такте речь не шла. И эти люди принимают решения, руководят, воспитывают других людей! Как-то он сказал Наташе, что его не пугают мнения других людей, и его чувство к ней существует без оглядки на то, что о нем говорят, или думают. Он ошибался. Мысли других – настоящий ад. Одной своей фразой Валечка, пошлейшее существо, наполнила грязью все кувшины его души. Сейчас она скажет, что, как его непосредственный начальник, как старший товарищ, она должна его предостеречь…  И прочие формулы, которые прикрывают пустоту и безнравственность. На деле, в ее глазах читалось что-то граничащее с восхищением, некое понимание и поощрение. Скорее всего, она сама не прочь бы оказаться на месте Наташи (как она понимала это место), но годы уже не те.

– Вы имеете в виду меня и Наташу? Уверяю, здесь совсем не то, что вы, наверное, подумали.

– Все так говорят, когда оно выплывает наружу. Но я тебя понимаю. Наташа привлекательная женщина. И на ней тоже лежит вина, за то, что она дала тебе надежду на отношения.

– Что Вы говорите, Валентина Николаевна…

– Я знаю, что говорю. Все мы женщины умеем кружить головы мужчинам, но, если у тебя семья, ты должна в первую очередь подумать о ней.

На сей раз Валентина Николаевна действительно знала, что говорила. Все мужчины, которых она знала, были готовы на время сложить с себя моральные правила, как они складывали на тумбочку свои отутюженные брюки, в номерах партийных санаториев. Такие люди как она и ее покойный муж «ради работы» забывали семьи, а их дети вырастали наркоманами.

– У нас маленький город, все на виду, – продолжала она. –  О вас ходят слухи! Что будет, когда узнает ее муж!?  Вот о чем ты должен сейчас подумать. Я тебе как мать говорю. Ты знаешь, как я отношусь к твоей матери. Мне страшно за тебя. Сколько в коллективе незамужних женщин…

– Кем Вы меня считаете, Валентина Николаевна!

– Я тебя считаю своим сыночком! Я знаю, как тобой довольны в коллективе. Ты очень нужный работник. Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Ведь ты такой умный мальчик. Я как твой руководитель не могу допустить…

Иван дослушал до конца все Валечкины нравоучения. У него никогда не возникал вопрос о доверии к людям. С детства для него было аксиомой, что все люди желают друг другу добра. Все всегда правильно рассуждают, говорят, когда нужно правильные слова. И не видят противоречия между своими мыслями и своими делами. Как поступит он? Он, который всегда стремился к цельности, стал постепенно сознавать, что и в нем, как и в других, словно живут несколько разных людей. Слова Валечки возбудили в нем упрямство.

Наступил этот день. Он видел на работе Наташу. Она спокойно отнеслась к его рассказу о разговоре с директором.  Почему-то она была уверена, что муж не посмеет ничего предпринять. Но они решили проявить еще больше осторожности. Пусть Валечке донесут, что у них полный разрыв. Пересекаясь, они демонстративно не глядели в сторону друг друга. Наташе всегда нравилось притворяться. В этом ей не было равных. Она отлично умела маскироваться. Кто-то даже спросил Ивана, за что она тебя так невзлюбила. Он буркнул что-то вроде, насильно мил не будешь.

«Шарик обычно стремится в лузу», – бормотал про себя Иван, идя домой. У него все было решено, но в груди была пустота. Пустота сосала под ложечкой. Иван знал это чувство и знал, что с ним случается в такие моменты. Он мог совершить спонтанный поступок. Однажды он спрыгнул с высоты второго этажа. Он стоял на крыше, смотрел вниз и вдруг подумал, а что, если прыгнуть. Просто так. Возможно потому, что после этого что-то изменится. Оттолкнувшись от края, он уже не сможет вернуться назад и что-то изменить. Он станет другим. Будет ли жалеть – об этом не узнаешь, пока не сделаешь. И вдруг, сильно оттолкнулся, чтобы перелететь полоску асфальта, и прыгнул. За секунду до прыжка, он не знал, что сделает это.  Все закончилось благополучно. Он удачно приземлился. Ему показалось, что от удара выворачиваются суставы, но он ничего не повредил. Никто не видел, он никому не сказал. Но после этого стал другим. Он понял, что может совершать поступки, которых от него не ждут, которых он сам от себя не ждет.  И он делал такие поступки не раз, когда оказывался в некотором смысле на краю.

Я действительно стою на краю пропасти. И я не понимаю, что буду делать.  Сделать то, что я спланировал с Наташей, очень легко, как пройти по тротуару. Мужчины часто заводят себе любовниц. Времена христианских заповедей прошли. Да и были бы нужны заповеди, если бы их постоянно не нарушали, или не стремились нарушить. Женщины сплошь и рядом имеют любовников. Это даже расценивается как какой-то ущерб, если у человека нет связи на стороне. Почему я не имею права насладиться обществом любимой женщины? Я что, какой-то религиозный фанатик, который свято чтит заповеди? Я ведь даже не принимаю их всерьез! Вот только почему мне приходится это делать втайне?  Вот в чем вопрос. В этом какой-то изъян, и я не понимаю какой. И от этого пустота под ложечкой. Но, с другой стороны, разве я могу все понимать и соблюдать все правила?  Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к женщине.  Он смотрел на прохожих и думал об их тайных поступках. Навстречу ему шли мужчины и женщины с честными лицами. В этом мире не существовало пороков.  Он один был преступник.

Когда Иван вышел из дома, оставалось два часа до назначенного времени. Они должны были прийти в гостиницу порознь и встретиться уже в номере. Иван по пути к женщине собирался купить все, что полагается в таких случаях. На время это его отвлекло от размышлений, которые стали изматывать. Он укрылся в отрешенности теоретика, погружающегося в новую задачу. Взяв все имеющиеся в запасе деньги, он отправился за вином. Долго выбирал, растормошив неласковую продавщицу, остановился на Саперави. Вспомнился панегирик Пушкина в адрес кахетинских вин. Затем, в продуктовом отделе, взял сыр маасдам, копченую ветчину, нарезку из семги, плитку шоколада, банку маслин, корнишоны и хрустящий батон. Во фруктовом отделе он купил целый ананас, и гроздь винограда. Спохватившись, вернулся за пакетом фруктового нектара и бутылкой минеральной воды. Получился увесистый пакет. Он бережно поместил его в свой рюкзак к набору одноразовой посуды и скатерти с ножом. Почувствовал себя готовым к предстоящему испытанию.

С вином и фруктами в рюкзаке Иван шел по сосновой аллее, которая была высажена в далекие семидесятые годы для озеленения города и теперь разрослась так, что распространяла в окрестностях запах тайги, и засыпала тротуар, по которому двигался Иван, длинными иглами и пустыми прошлогодними шишками. Он направлялся к гостинице. На улице не было ни души, маршрут не был популярен. А зря, запах действительно бодрящий. Будь я местным, я бы чаще гулял по этой улице. Он поймал себя на том, что противопоставляет себя жителям города. За девять месяцев, три сезона прожитых здесь, я не стал для них своим. Что держит меня здесь? Я – случайная деталь, попавшая на картину провинциального прозябания. А может ее недостающий пазл.  Наташа, когда-то моя первая, чистая юношеская любовь, а нынче провинциальная матрона, хотела найти себе любовника, чтобы наставить рога любимому мужу, регулярно изменяющему ей. Иван заполнил собой пустоту, образовавшуюся в природе, которая не терпит пустоты. Его засосало в этот пошлый спектакль, как муравья засасывает в воронку. Декорации подготовлены, сейчас откроется занавес. Он сам участвовал в подготовке декораций. Может даже неплохо получиться. Никогда не знаешь, чем закончатся твои старания. Утром сеешь семя твое, и вечером не даешь отдыха руке, потому что не знаешь, то или другое будет удачнее, или то и другое равно хорошо будет.

Все хорошо будет. Наташе понравится закуска, у нас будет шикарная ночь, и еще много ночей, муж ничего не узнает, а если даже узнает, промолчит, потому что он расчетливый тип, не из тех, кто делает опрометчивые поступки. Такая женщина, как Наташа, одна на миллион. Она будет теперь принадлежать двоим, мне не надо ее воровать, как я вначале думал. У нее будут два мужа. Потом, возможно, появится третий…

Как хорошо действует на разум воздух, пропитанный запахом хвои! Иван дошел до поворота, за которым уже была видна гостиница. Сосны закончились, началась аллея из акации. Видимо, когда озеленяли этот город, на каждой улице сажали один сорт деревьев. Акация в самом цвету, обрушилась на мозг, просветленный запахом тайги и микротоками оптимизма. Он уже почти дошел до гостиницы и стоял, вдыхая запах цветущей акации. Аллея акаций тянулась от гостиницы к железнодорожной станции. Иван вдруг вспомнил, что через пятнадцать минут, ровно через столько через сколько должна произойти встреча с Наташей, на станции останавливается скорый на Москву. Это лазейка. Возможность убежать из клетки, в которую он сам себя заключил. Разорвать логику событий. Снова остаться ни с чем. Но сохранить мечту. А не совокупиться с ней. Сварить суп из прекрасного павлина. Этого делать нельзя. Это как сбросить атомную бомбу в центр души. Возможно, на периферии останется какая-то жизнеспособная структура. Но главное, моя суть, будет уничтожена. Бежать, на край земли. Только так. Из Москвы есть самолет на Чукотку. Деньги и документы я взял, как чувствовал. Больше ничего не нужно. Маме я сказал, что вернусь на следующий день. Из Москвы ей позвоню, успокою. Пусть уволит меня от Валечки.   Ноги уже сделали несколько шагов вспять, в направлении вокзала. Он повернулся и широко зашагал. К вокзалу. От гостиницы.

Поезд стоял две минуты. Иван быстро вычислил подходящего проводника. Мужчина, немного старше его при виде пассажира без багажа, многозначительно усмехнулся. Он привык к молодым и не очень одиноким пассажиром, то ли ищущим свое счастье, то ли бегущим от него.

– Тебе куда?

– В Москву!

– Водку пьешь?

– Еще бы! У меня и закуска подходящая есть!

– Садись в мое купе.

– Хорошо.

Видимо ему сегодня, в качестве платы за проезд, придется выслушать историю еще одного разбитого сердца.

Поезд тронулся. Иван смотрел в окно, Невидимый механизм в очередной раз менял декорации его жизни.  Влево-вдаль уходили сосновые и тополиные аллеи, одноэтажные дома под низким небом провинции. Дома старались слиться с ландшафтом. Над ними упорствовали элеватор и трехэтажное здание его работы. Как тонкая паутина, затянувшая стоявший в чулане велосипед, рвались непрочные нити связей, тянувшиеся от него к Виктору, Наташе, Ирине, … Еще одна гирлянда лиц, оседала на дно памяти. Иван задремывал, прислонившись затылком к вагонной переборке. Лица кружились, как осенние листья, уносясь вдаль по тополиной аллее, и против их общего течения двигалось одно лицо, увеличиваясь. Лицо Наташи. Не сегодняшней Наташи, провинциальной мессалины, осатаневшей от скуки и похоти. А той, прежней, невинной весталочки времен его детства. Она смотрела на него нежно и слегка насмешливо, покачивая головой. Он протянул руку, чтобы дотронуться до нее, но она вдруг тряхнула волосами, показала Ивану язык, и исчезла.

Продажный бюрократ

Жители небольшого уездного города Новососновска иногда встречают на улицах долговязую, сутулую фигуру в черной вязаной шапочке и в твидовом подвытертом пальто, из воротника которого выглядывает небритый кадык и над ним слабовольный подбородок, также покрытый трехдневной сединой. Карие глаза из-под кустистых бровей одинаково равнодушно смотрят как на одушевленные, так и неодушевленные предметы, составляющие в своей совокупности малоэстетичный городской пейзаж. Ноги в порватых кроссовках, с расстояния похожие на две пружинки из-за складок джинсов на полусогнутых коленях, зрячие, словно ноги сапера, безошибочно переступают через желтые лужи и собачьи экскременты. Жители не считают нужным здороваться при встрече с этим некогда влиятельным человеком, но, глядя вслед, если вдвоем, обмениваются двумя традиционными репликами:

– Гляди, Никитин! Еще живой.

– Да, постарел только сильно.

Если при этом с ними случится третий, неместный, то на его вопросительный взгляд один из первых двух бросит с зевком:

– Наш бывший мэр.

– Ага, – отзовется приезжий и понимающе цокнет языком.

Примерно так, я думаю, должен начинаться рассказ о бесславном правлении, завершившимся коррупционным скандалом. Так он в данную минуту и начинается. Что ж, я не против.

Никитин – это я. И я действительно был мэром Новососновска в течение пяти чудесных посткризисных лет, когда наконец появился долгожданный вектор развития, который в итоге привел за решетку многих подобных мне. И скандал имел место. И с тех пор я действительно хожу по улицам, как привидение, ни с кем не здороваясь и даже не встречаясь взглядами. О! За пять лет столько было этих взглядов, что, даже опуская веки, я вижу перед собой чьи-то глаза. И эти глаза хотят. Чего хотят? В первую очередь, конечно, же обмануть. Но при этом выдают безжалостную, порой жалкую правду. Ведь функция глаз говорить правду, разве не так?

Нет ничего такого в моем мэрстве яркого или выдающегося, похожего на приключение или на подвиг. Если попытаться образно его с чем-нибудь сравнить, то на ум спонтанно приходит Гоголь-сюита. Импрессионистская пьеса Альфреда Шнитке, заряженная килотоннами скуки присутственных мест и мегатоннами тоски по незаконному получению прибыли. Я отлично осознаю, что являю собой типичный экземпляр зауряднейшего провинциального коррупционера. Можете считать даже, что я горжусь своей типичностью. Чистотой так сказать своего явления. Так знайте, граждане, что лицемерят или заблуждаются те из вас, кто это явление осуждает. По-моему, это равносильно тому, что мозг, глаза и руки станут осуждать пищеварение и шлаковыделение. Последние суть тоже уважаемые части организма, и у них есть все, что есть у других частей, даже своя поэзия. Как пел один одесский урка: «Эмейте кяплю увження к етей дряме…»

Эх, не имеют они капли уважения. Им бы посмаковать какие-нибудь грязные подробности, понизив голос порассказать о несовершавшихся преступлениях, придворных интригах, подводных течениях. Ну и черт их побрал! Народ всегда будет сочинять басни о власть предержащих. Разубеждать его в своей априорной подлости совершенно бесполезно. А подолью – ка я, наоборот, масла в огонь. Поделюсь, так сказать, своими воспоминаниями. Без разглашения конкретных сумм и обнародования государственных секретов. Это само собой. И без призывов к насильственному свержению. К тому же.

Внимательный читатель уже догадался, что Новососновск – вымышленный город, но с реальным прототипом. Действующие лица из моих воспоминаний, и их поступки тоже будут все вымышлены. Но иметь свои реальные прототипы они тоже будут. Вернее, уже имеют. Их еще нет, а прототипы есть. И эти прототипы окружают меня, когда я сижу в полумраке своего кабинета и нашептывают мне что-то на ухо. Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten, Die früh sich einst dem trüben Blick gezeigt. Когда я в своем уютном полуодиночестве у вечернего камина выпиваю рюмочку другую армянского бренди, они начинают тесниться возле меня, как некогда гештальты возле смакующего франконское вино создателя Фауста. Иногда мне хочется прикрикнуть: в очередь, сукины дети. Но не желают они почему-то выстраиваться в очередь, в согласии с пространственно-временными последовательностями! Может, армянский напиток виноват в том, что они ведут себя как торговцы на базаре? Нет, скорее, как пассажиры у двери отъезжающего вагона. Кто-то лезет без очереди, кому-то суждено остаться на перроне. Я не буду им ни в чем мешать, наводить в их толчее порядок, угодный моему изрядно редуцированному властолюбию. Эрозия воли, которая поражает властных матерей, строгих педагогов и амбициозных политиков, не миновала и меня. Посему начнем с самого частого действия, вернее, даже действа, которое как никакое другое подрывает здоровье и репутацию человека, состоящего на службе обществу.