И от Цезаря далеко и от вьюги

Олег Диденко

И от Цезаря далеко и от вьюги

Курган

В степи горизонтов, на самом деле, два. Горизонт, второй, вдали. Там, где, как мне объясняли, «небо сходит на Землю». Почему они решили, что он правильная окружность? Ведь никто никогда не достигал его, не дотрагивался, не смотрел с близкого расстояния. Его нельзя увидеть сверху: чем ты выше, тем дальше от тебя горизонт, он убегает из любых ловушек, не открывая своих истинных геометрических свойств. А если он квадрат? Ведь, если стать в центре футбольного поля, то его край, прямоугольник, представляется чем-то вроде овала. Можно сесть на корточки, тогда он станет окружностью, не будучи таковой. Углы исчезают, если сесть с ними в одну плоскость. Почему люди, которые придумывали все названия, не придумали, что горизонт прямоугольник? Наверное, из-за другого, первого, если считать от наблюдателя, горизонта, на который невозможно указать пальцем, его все равно не увидят. А не увидят, потому что он у всех разный. Это круг зрения. Его размер определяется остротой глаз. Немногие осознают, что благодаря глазам они больше не видят, чем видят. Загвоздка в пределе зрения и правильной фиксации внимания. Прямо под собой мы можем рассмотреть камни, растения, насекомых, свои ноги. Они видятся нам отчетливо, с хорошей степенью подробности. Но, это не все. Под ногами находится мир, на полное постижение которого, как на океанские глубины, может не хватить жизни, даже если не тратить ее на другие вещи. Это – сама вселенная, которая как прирученная собака, пришла полежать у ног хозяина. Для нас было бы лучше остаться с ней, быть здесь и сейчас. Но нет. Для этого надо преодолеть свою суетливость, свое назойливое стремление куда-то бежать, непременно в даль. Взглянув немного дальше, мы видим те же предметы, но уже не так подробно, в виде эскиза, намека. Но мы еще видим некоторые детали. Смотрим еще дальше: эти детали превращаются в штрихи, которые затем размазываются в непрерывный фон, состоящий из медленных градаций какого-то цвета, не обязательно зеленого, и плавных переходов одних цветов в другие. Линия, на которой для нас исчезают предметы, есть первый наш горизонт. Отдельный куст, дерево в отдалении, или курган, могут разорвать его идеальную окружность, и он, не переставая быть тюрьмой, превращается в камеру с видом на свободу, давая надежду покинуть ее, как дают нам надежду звезды или далекие маяки и горы…

Вам приходилось когда-нибудь подолгу бывать в степи? Или, хотя бы, выходить в поле? Что-нибудь интересное запомнилось? Однообразное колыхание трав, подушка ветра в ушах, голубой купол с охапками ваты над головой. Никаких событий, никакой добычи для внимания и памяти. Трудно описуемые, нечеткие, ощущения. Куда бы ты ни повернул голову, видишь одно и то же. В одно или сразу в два уха дует ветер. Очень назойливо. Вокруг безлюдно, но не безмолвно. Ничего не происходит, но в голове постоянный шум, как будто уши заткнули пальцами, и слышно, как шуршит кровь в сосудах. Ни за что не соглашусь, что этот шорох похож шепот, как утверждают чувствительные натуры. Еще менее он похож на песню. Степь – это еще не пустыня, то есть, место, где ничего или почти ничего нет. Но степь – это место, где ничего или почти ничего не происходит. Где теряется привычное чувство хода времени. С одной стороны, оно невыносимо тянется, но прошедшие минуты, часы, дни, года тут же стягиваются в одно мгновение, словно они проведены во сне.

Мое детство прошло в этом сне. С ветром вместо подушки. Здесь есть города и поселки, люди живут в современных домах, они давно не ночуют возле костров. Но это – степные города. Они не закрывают собой землю и не заслоняют горизонт. Все якобы прочное в них быстро приходит в упадок. Облезает краска, падают ограды на подгнивших столбах, хлопают калитки без запоров, оседают и рушатся, словно саманные, дома. Ветер несет семена сорняков, и каждый невозделанный участок покрывается бурьяном в человеческий рост. Люди неразговорчивы. Они вцепляются во встречного взглядом и затем подолгу оборачиваются, так провожая друг друга. Совсем не как в городах, где встречные даже не скосят друг на друга глаза, ибо на долю среднего обитателя города ежедневно выпадает столько встреч, сколько жителю степи не насчитать за год. Совсем не как под сводами леса, где в воздухе разлита торжественность, как в церкви и отчетливо слышится каждый звук, который, отражаясь от стволов, разносится далеко во всех направлениях. В поле слово, сказанное в двух шагах, приходит словно издалека. Никчемное, как сам человек на этом ландшафте.

Я никогда не любил своей родины. Я много читал, мой ум впитал главную ценность человеческой жизни, исподволь внушаемую литературой: разнообразие. По контрасту с этим приходилось жить, видя каждый день одно и то же. Делая каждый день одни и те же дела. Каждый день по кругу одно и то же в одной и той же очередности. До онемения чувств, пока не перестаешь осознавать, что именно ты видишь, и что именно ты делаешь. Приходилось так же слушать одни и те же слова, от одних и тех же людей, и это монотонно повторение, как гипноз, усыпляло все силы души, оставляя недремлющим только чувство тоски и желание покинуть эти круги, вырваться за их пределы, туда, где по меньшей мере есть гул, туда, где жизнь, где разнообразие. Туда, где случаются чудеса, где небеса приходят на землю.

Я это сделал. Я разорвал по очереди эти круги. Я окончил школу, покинул свою семью, которая к тому времени насчитывала двоих: меня и мою мать. Уехал: сначала недалеко, в другой город, выучил другой язык, английский. Потом я покинул свою область, свой ландшафт и стал наконец свободен. Дальше был большой город, затем, столица, затем я пересек границу и оказался в другой стране. Затем, страны пошли одна за другой, и однообразие их быстрой сменяемости стало угрожать достигнутому с таким трудом уровню разнообразия, необходимому мне для нормального обмена веществ. Не являясь по натуре кочевником, я осел. Это случилось само собой. Я поступил, как автомобилист, путешественник, который едет давно, и думает о том, что надо остановиться на отдых. Тогда он не ищет, каких-то особенно прекрасных видов, он тормозит на первом показавшемся ему удобным месте. Он выходит из машины, уставший с мятой и влажной на спине футболкой. Делает несколько шагов, снимает потную бейсболку, ложится на землю и исчезает в придорожной траве. Трава склоняется над ним. К нему тянутся какие-то колоски, зонтики, цветочки. Над ним покачиваются деревья, между ними сверкает небо, из-за неба просвечивает космос. И он неожиданно понимает, что нашел свое место во вселенной, и ехать дальше бессмысленно. И он строит в этом месте дом. Это естественно. Я рьяно искал, искал себе места на земном шаре, в душе сомневаясь, что оно есть, но, как это часто бывает, место само нашло меня. Я остановился в Сан-Франциско, городе на сорока двух холмах. Здесь есть сходство с Римом, но, скорее всего, совершенно случайное. Все места в мире чем-то похожи друг на друга. Сан-Франциско своими холмами похож на Рим. Также, он чем-то похож на Париж, на Лондон, на Гонконг, и на все любимые пастбища и водопои стада, именуемого человечеством. Что хорошо, он совсем не похож на мою родину. В какой-то момент, я забыл о ее существовании, о пуповине, которая как шнур проводного телефона тащилась за мной по дну океана, через леса и вершины гор, когда я менял свое местонахождение на поверхности Земли. Я забыл о своей матери, как забывают поливать цветок, оставленный на работе во время отпуска. Ее соседка раздобыла мой адрес, и они вдвоем с учительницей английского, подписали конверт. В письме сообщалось, что мать тяжело болела, но они ее выходили. Я отправил им денег, письма больше не приходили.

Я не могу туда поехать. Не могу и все. Легче застрелиться. А мать никогда не приедет ко мне. Когда она была молодой, какая-то сила затянула ее на край земли. А меня какая-то другая сила заставила бежать оттуда. Нет, нам уже не встретиться никогда. Вообще-то я стараюсь об этом не думать. Возможно, так проявляет себя моя совесть. Довольно об этом. Нет, еще пару слов. Там нет ничего, что я начал и не завершил, нет ничего что я мог бы ностальгически вспомнить. Почти ничего. Что тянуло бы к себе, периодически возникало во снах. Как отрезало. А то, что было мне там дорогим, об этом немного стыдно говорить. Нет, я все-таки скажу, в глупом порыве быть до конца честным. Я любил большой выгон, на краю станицы. Это, в силу каких-то причин никем не распаханное место, хотя с трех сторон его окружали пшеничные поля. Возможно, трактористам мешали курганы, которые как грибы раскиданы там повсюду. Между ними вилась проселочная дорога, две прокатанные среди разнотравья колеи, по которым раз в неделю с дальней кошары ездили за продуктами пастухи. Я любил в сумерках нестись по этой дороге на велосипеде, в час вечернего безмолвия. Затем, останавливаться возле одного кургана, самого высокого из всех, подниматься наверх, и смотреть с его вышины, как за горный хребет садится солнце. В тех далеких горах, которые отчетливо просматривались и казались совсем близкими в ясную погоду, брала истоки большая река, протекавшая неподалеку, и я слышал, как она шумит, волоча камни. От ее большой речной долины, освещенной последними закатными лучами, отходила еще одна, поменьше. Сухое русло, в котором располагалась станица. От нее на вершину кургана доносился лай собак, скрип калиток и пар вечерней дойки.

Сан-Франциско замечательный город, живописно расположенный. Он как раз подходит для людей с аллергией на равнину вроде меня. Сан-Франциско, как гениальный шахматист, ставит мат однообразию при помощи затейливой комбинации гор и моря. Океан, в который раз в сутки погружается усталый и потускневший от увиденного на грешной Земле диск. Великий Океан, который разбивает свои валы, свои приливы о скалы, на которых стоит город. Словно волны океана на город накатывают эпохи, тенденции, стихийные бедствия. Но всегда откатывают обратно, оставляя незыблемым фундамент жизни. Сколько их было: миссионерская горячка, золотая лихорадка, эпидемии, автомобильный бум, сухой закон, промышленники, дельцы, финансисты, хиппи, сексуальная революция, землетрясения, бэби бум, мегастроительство, компьютерные технологии… Все схлынуло, оставив кое-какие следы, а жизнь продолжается, как основа всех этих всплесков на своей глади прошлого и будущего. В чем, как не в этом признак и суть вечного города? Города, который не увлекается опрометчиво, ударяясь во все тяжкие, не срывается с места в погоне за прогрессом, а лишь слегка тревожится, как китайский мудрец, не доверяющий переменам. А для меня в этом месте был приготовлен образ жизни, который пришелся мне по душе. Как серфингисты в Санта-Крузе находят забвение неприятностей жизни в легком скольжении с гребней волн, так и я практикую серфинг в отношении человеческих эпох и цивилизаций. Прошлое человечества хороший напиток, чтобы растворить в нем настоящее одного человека. Меня.

Привела меня в это место работа. Однажды, в середине девяностых, я приехал сюда в качестве переводчика православной делегации из России. Здесь мне предложили остаться переводчиком в местной общине. Я согласился почти не задумываясь. Вначале был минус – религиозная специфика. Меня смешили архаичные одеяния и ритуалы. Посещало чувство, что присутствуешь на представлении ряженых. Пока я работал на них, как светский, меня это не касалось. Но когда предложили работу в миссии, то на мое поведение и образ жизни лег ряд требований. Впрочем, я справился с ними легко. Помог навык говорить не то, что на самом деле думаешь, который развили во мне мои советские учителя. В нужный момент произносить правильные слова и совершать правильные жесты – для меня всегда было несложно. Это как сдавать в аренду часть своей жилплощади чужим людям. Ты с ними вежлив, хотя порой хочется в них плюнуть. Но они занимают в твоем доме одну комнату, в остальной части дома ты полный хозяин. Плюс платят деньги, на которые ты живешь. Не пыльный заработок. В честь такого можно прикусить язык, и улыбаться при встрече. Скажете, что это немного смахивает на проституцию? Скажу больше – это и есть проституция. Я достаточно повидал, чтобы не пугаться таких откровений. Таков сегодняшний мир. Пожалуй, таким он был всегда, иногда притворяясь цивилизованным и гуманным.

В этой связи мне вспомнилась наша безобразная студенческая шутка: когда изнасилование неизбежно, расслабься и получай удовольствие. Мои способности к языкам нашли применение в рамках основной работы, и стали давать мне нечто вроде интеллектуального удовлетворения. Я изучил древнегреческий, арамейский и коптский языки, и стал делать переводы манускриптов первых веков христианства, огромное количество которых пылится в музейных подвалах Европы. Переводил их на английский и на русский. Чтобы делать более качественные переводы я освоил догматическое богословие и историю христианства. Ездил в археологические экспедиции в Святую Землю, Египет, Турцию и Италию. Написал несколько статей. Защитил диссертацию по истории богословия. Теперь у меня есть пропуска в практически в любые музейные хранилища к уникальным материалам и артефактам.

На русских, уехавших в Америку, смотрят на родине враждебно. Мол, уехали за красивой жизнью. Открещиваться, кричать, что я не такой, не буду. По большому счету, это истина. Вопрос только в том, что понимать под красивой жизнью. Я не разделяю обще американской страсти к повышению уровня годового дохода и к карабканью по социальной лестнице. Работаю и живу уже пару десятилетий на одном и том же, не самом престижном месте. Доход мой не велик, по американским представлениям. Похвастаться богатством, как это любят делать мои соотечественники, я не могу. Хотя, по средним российским меркам, возможно, я процветаю. Хотя, как можно сравнивать? У меня нет кондового кирпичного дома, нескольких машин, сундуков с пропахшими нафталином шмотками и шкафов с хрустальными рюмками. Зато я могу смотаться на уик-энд в Европу, покататься на лыжах в Альпах, или посидеть с сигарой в кафе на Монмартре. Вру, конечно, я так не делаю. Это не мой стиль. Я, правда, много перемещаюсь по миру, но не затем, чтобы убить свободное время, убивая драгоценное время жизни, которого у меня остается все меньше. У меня нет семьи, которой нужно заниматься, нет друзей, с вытекающими из дружбы обязательствами. Это делает меня супермобильным и, вне рамок профессии, совершенно свободным. Если выдается свободная неделя, то я лечу, потом снимаю машину и еду куда-нибудь, где археологи со своими лопаточками и щеточками ковыряются в земле. Это мое хобби, развившееся из увлечения языками и историей. Геркуланум, Мегиддо, Троя. Я посетил эти заброшенные древние поселения. Места, которые выбрали люди, чтобы построить свои дома, прожить в них свои жизни, передать новым поколениям, чтобы те передали их в свою очередь. А затем разрушенные и заброшенные из-за вооруженного набега или природного бедствия. Прервавшаяся эстафета поколений. Алчная вечность, настигшая горстку разумных существ, как волчица, идущая по следу. Здесь когда-то пульсировала жизнь. Теперь остатки зданий похожи на части обглоданного скелета. Плоть, которой являлись люди, их единства, со множеством плотно подогнанных мелочей быта, исчезла. Но восстанавливая их облик по ничтожным крупицам, я чувствую их и свое родство. Я их понимаю. Возможно, нет во мне ничего от древнего патриарха, который после многих дней или лет странствия поворачивается к идущим за ним спутникам и объявляет, что путь подошел к концу. Он нашел то, что искал. Вот земля, которая их желает, незанятая никем, девственная. Она дает скитальцам обетование, что станет родиной для их детей и внуков, и череда счастливых поколений не пресечется. Но никто не знал, как оно будет в действительности. А я уже знаю. В этом мое преимущество перед ними, что я знаю о них главное: чем все закончилось. А чего я не знаю с легкостью дополняет воображение. То, на что я склонен полагаться сильнее чем на так называемые факты. Воображение – главный инструмент научного познания, так считал Гете. Но этот инструмент надо выковать, натренировать. Воображение не всякого человека годится для поисков истины. Хорошее воображение очень точно. Оно бьет в десятку. Я порой воочию вижу, тех чьи подошвы ног касались этой земли раньше моих на тысячи лет, или даже на тысячи тысяч, когда земля была еще свобода от людей. Вдумайтесь, везде, где сейчас есть люди, их раньше не было. Они когда-то пришли в эти места в первый раз! Я, в отличие от них, странствую по уже обжитому миру, где поделен каждый клочок земли. И каждый клочок земли замаран множеством событий. И, что еще хуже, множеством трактовок этих событий. А там, где есть множество, толпа, нет ничего ценного, ничего сакрального. Найти себе единомышленников, спутников среди современников, в большинстве своем топящих свой страх перед небытием в ничтожных делах и тупых развлечениях, мне трудно, труднее чем тем, первым людям. В конце концов, я всего лишь пытаюсь сберечь иллюзию того, что мои жизненные странствия не были напрасными, что я пришел к их законному концу, и, там, где я сейчас живу, есть земля обетованная для моего народа, состоящего из меня одного. Эта мысль немного согревает меня и оправдывает мой исход из родины.

В глубине души я не считаю себя ученым. Но я стал своим в их круге, в который я втиснулся, как это было ранее с кругом богословов. Даже немного проще. Потому, что не надо было ничего делать. Надо было только уметь слушать. Но, слушая, не зевать, когда тебе монотонным голосом, без единой эмоции битый час рассказывают о какой-нибудь оригинальной гипотезе и фактах, свидетельствующих в ее пользу. Слушая, не улыбаться, когда факты выворачивают наизнанку, предавая анафеме здравый смысл. А еще нужно периодически задавать собеседнику глупые вопросы, которые позволят ему почувствовать уверенность в своих пустопорожних построениях. Чем более глупым и некомпетентным ты себя проявишь, тем более лестно они отзовутся о тебе в беседе с каким-нибудь другим корифеем, и у тебя постепенно сложится реноме. Так, в очередной раз ты станешь своим среди чужих, имитируя их манеры и облик, вовремя прикусывая язык, когда наружу просится какое-нибудь живое сравнение или догадка, бросающая свет на их внутреннее убожество. У этих людей фантазия одна на сто человек. Но они застолбили все интересные для меня темы, и я пришелец в их мире. С этим приходится считаться, как считаются с порядками страны, когда получают визу на въезд или вид на жительство.

Я просто брежу местами, в которых происходили важные для человечества дела. Меня не очень заводит история, которая на бумаге. Я достаточно прочитал. Мне ближе другая. Та, частью которой являюсь я сам, и все что я вижу, глядя вовне, на мир. Она не такая сглаженная, как та, которую находишь, зарываясь в книгу, но те, кто ищет правду в книгах, смешны, как страусы, засунувшие головы в песок. Не знаю, как объяснить понятнее. Например, есть чудаки, которые любят футбол. Они знают всех лучших футболистов мира. Они смотрят все финалы чемпионатов мира. За их спиной крутят пальцем у виска серьезные люди. А я понимаю, что их влечет. Это тоже история, правда, игрушечная. Песочница, в которой происходят баталии, великие победы и вселенские катастрофы. Однажды мой хороший знакомый, под пивом, совершенно не спрашивая меня интересно это или нет, полночи доказывал, что, если бы корявый Ван-Бастен в 1989-м промахнулся по мячу, что он обязан был сделать, Лобановский не умер бы второсортным тренером, который не выиграл ни одного большого турнира. «Увы, – нашелся я что сказать ему тогда, – не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их». Он молча смотрел на меня несколько секунд, потом достал блокнот и попросил повторить еще один раз. Медленно.

У меня на стене висит карта мира. Очень большая, во всю стену. На ней флажками разного цвета отмечены места, в которых произошло нечто важное для землян. Племена и народы захватывали в пустующем бесчеловечном мироздании участки, присоединяя их к Вселенной человека, создавая свой мир. Мир людей, как масло на моем утреннем бутерброде намазан неравномерным тонким слоем на поверхности моей карты. В реальности он больше похож на тонкую кожуру яблока, под которой огненный хаос, а вне безжизненный холод, как когда-то выразился Ницше. В нашем ведении этот шар, несущийся в почти пустом пространстве. Мир гораздо больше этого шара, но для нас именно этот шар мир. Я готов принять, что так будет, возможно, всегда, хотя, как и все, я люблю мечтать о космических путешествиях. Так, для старика, который никогда не покидал своей деревни, она является миром. Все остальное – выдумка, мечта. Мы похожи на такого старика. И все важное для нас происходит на поверхности этого шара в данный миг времени. Но у меня часто бывают моменты, когда прошлое и будущее становятся сродни настоящему. Количество замечательных событий происходящих ежедневно превращается в плотность и, затем, умножается на число дней, лет, эпох. Все происходит одновременно. Разбив палатку на развалинах Помпеи, дождавшись ночи, я в своем воображении оживляю живших здесь людей. Это настолько реально, что заглушает свидетельства чувств и доводы разума. Я оказываюсь стоящим среди них, словно среди привидений, населяющих место, вступаю с ними в разговор, торгуюсь за какую-нибудь мелочь, печалюсь и ли радуюсь. Я не могу лучше сказать, что это. Бред или ясновидение. Некоторые места мне уже удалось посетить, и они отмечены на моей карте синими флажками. О других я много читал, но вряд ли туда поеду из-за человеческих толп, алчущих сделать свое фото на фоне знаменитых развалин. Акрополь, Колизей, Великие пирамиды. Эти места на моей карте отмечены флажками красного цвета. Затоптанные стадами туристов, захватанные руками, жирными от сосисок. И огромное количество зеленых флажков, флажков моей надежды. Надежды на то, что моей короткой жизни, моих денег и моих связей хватит, чтобы попасть туда. Много, много флажков на моей карте. Вся Европа пестрит ими, Греция, Малая Азия, Север Африки, Мексика, Перу. Там очень много всего. Там жили люди, которым удалось оставить свой след. Но есть места, где как бы ничего не происходило

Одно из таких мест, моя бывшая родина, южная степь. Если заставить все мои флажки светиться разными цветами, то это область останется не освещенной. Иногда я спрашиваю себя, что за пакость со стороны провидения заставить меня родиться в одном из самых скучных мест на Земле. Даже пустыни полны погибших городов. Даже на необжитых полюсах Земли кипели страсти, когда Амундсен и Скотт спорили за звание первопроходцев. А здесь? Ну, были когда-то пути миграций. Но они пролегали в основном по побережьям двух морей, далеко в стороне от мест, в которых я жил. То же самое с торговыми путями, отмеченными останками некогда богатых городов, которые служили приманкой для разбойных кочевых племен, и таки были в итоге ими разграблены. Эти кочевые племена метались по равнине, очерченной с юга горами, морями с запада и востока, и лесами с севера. Словно газ, заполняющий весь сосуд, не содержащий ничего формообразующего, рационального, они метались по всему предоставленному им объему, сбривая малейшие ростки высокой культуры. Не привязанные ни к одному месту, ничем не дорожащие, они, казалось, были напитаны только завистью к богатству созидателей и ревностью уничтожать все кропотливое и изощренное, оставляя самое топорное и неотесанное в качестве необходимого для своих тел и душ. Здесь был простор для этих демонов, и они не оставили после себя ничего, кроме этих бессмысленных курганов, под которыми их находят закопанными с их женщинами, лошадьми и награбленным добром. Примитивное устройство их умов, компенсировалось физическим здоровьем и плодовитостью. То ли их душевная пустота была способна лишь воспроизводить пустоту вовне. То ли пустынность степи навязывала им примитивизм и душевное убожество. Но, тысячелетиями они были вне конкуренции на этих пространствах. Облагородить или смягчить их было невозможно, только бежать из этих мест. Бежать через моря и горы…

Однажды вечером, я, как обычно, вернулся в свои четыре стены, отделяющие мое личное жизненное пространство от остальной двумерной вселенной, близлежащая часть которой заполнена улыбчивыми успешными двуногими существами мира денег. Чувствуя, что не весь мой дневной запас сил израсходован на усилия держаться на плаву в этом социуме, что есть еще во мне неизрасходованные излишки интереса и внимания, я с чашкой кофе сел просматривать свежий номер «Аркеолоджи». Чем хорош этот журнал, это тем, что наряду с отстоявшимися академичными статьями он публикует что-то вроде новостей с переднего края науки. Нет, я умею находить себе пищу и в сухом, затрудненном терминами научном тексте. Но иногда хочется эмоций, красок, человеческой субъективности. В этот номер попала статья, больше напоминающая журналистский репортаж с места высадки инопланетян, чем традиционную сводку с мест новых раскопок. В спертую атмосферу лекционного зала, с горсткой тщетно борющихся со сном преданных слушателей, ворвался бешеный сквозняк, свежий воздух, с запахом полыни, и желтыми смерчиками на степной дороге. Когда «Аркеолоджи» публикует такую статью это всегда не просто так. Это значит, что и в правду что-то раскопали, что-то, что перевернет ряд базовых постулатов в гомеопатическом мироздании ученых мужей. Поначалу я не понял, где именно ведутся раскопки. Оригинал статьи, видно по всему, был на русском, а в журнал попал в плохом английском переводе, и я заметался между двумя дискурсами, как велосипедист между двумя краями тротуара, пытаясь объехать бестолкового пешехода, к тому же не знакомого с правилами движения. До меня поначалу доходили лишь какие-то обрывки. Я понял, что экспедиция немецкая и ведет она раскопки в сотрудничестве с москвичами где-то на юге России. У меня отчего-то забилось сердце. Вид убранного пшеничного поля на фото был очень знаком. На его краю позируя стояла группа людей, судя по жестам, оживленно спорящих. За краем поля был крутой обрыв и оттуда выглядывали верхушки пирамидальных тополей и крыши домов в отдалении. В мое лицо пахнуло запахом уборки. Ветер донес лай собак и звук работающего в поле трактора. Затем возникло название казачьей станицы. Название, которое я десять лет писал на обложках школьных тетрадей. Я понял, что мне пришло второе письмо с родины, и начал читать сначала, стараясь не пропустить ни одной детали. Наконец, до меня дошло, где именно они копают.