И от Цезаря далеко и от вьюги

Это был тот самый курган. На бывшем выгоне. Один из тех мимо которых мальчиком я ездил на велосипеде. В этом месте курганов, как грибов, но археологов соблазнил именно мой курган, тот самый, большой. Они даже дали ему условное имя: Надежда. У местных курганы никак не называются, они на них почти не обращают внимания. Помню два близко расположенных одинаковых кургана. Мы называли их Близнецы. Но говорили о них редко, вяло, без интереса. Учитель истории как-то сказал, что это курганы скифов. Нам не верилось. А с ним еще спорила географичка. Если это курганы скифов, то там лежит золото. Золото просто так бы не лежало. Курганы давно бы раскопали. Если их еще не раскопали, значит, скифы здесь не причем. А курганы эти просто особенность донного рельефа. На этом месте когда-то было море.

Я постепенно понял, о чем идет речь в статье. Экспедиция была инициирована историками из Владикавказа в сотрудничестве с немцами и москвичами. У осетинов в этих раскопках есть особенный интерес. Они очень гордятся своими предками, древними аланами, и повсюду ищут следы их пребывания. Но география расселения аланов доподлинно не изучена. И ученые из Владикавказа готовы искать их следы, где угодно, хоть на Эфиопском нагорье. И вот, они подорвали немцев, в расчёте на то, что дотошные немецкие археологи подтвердят факт находки еще одного очага аланской культуры. На их энтузиазм вежливо сетует немец, главный археолог. Он на отдельной фотографии. Мужичек в бушлате, похожий на колхозного бригадира, сходство довершает бульдозер на заднем плане, который, следуя его манипуляциям, срезает курган вертикальными слоями. Его выводы не нравятся русским и осетинским ученым, но факты красноречивы. Извлечено более семидесяти останков и огромное количество артефактов. Только что получены результаты углеродного анализа. Аланы не подходят по датировкам. Курган слишком древний, 4 тысячи лет. Тогда кто, скифы? Вы о чем? Скифов тоже тогда в помине не было. Да и селились скифы в основном в Сибири до Урала. Как!? Да, да, скифы в Сибири, а не в причерноморских степях. О ком тогда писал Геродот? Непонятно. Перепутал с кем-то. Не аланы и не майкопцы и не скифы, тогда кто? Непонятно. Сам курган – не насыпь, а постройка, глинобит, как это видно на вертикальных срезах. Вокруг кургана сарматские могилы. И насыпь сарматская. А под ней глиняное сооружение, по форме напоминающее пирамиду Джосера, но меньшее по величине. В скошенном пшеничном поле над скучной стерней звучат слова «зиккурат», «ритуальные жертвы», «Месопотамия», «ранняя бронза». Археолог взволнованно сообщает интервьюеру, что эти раскопки полностью разрушают существующую картину расселения в эпоху ранней бронзы, а также представления о курганах южных степей. Конечно, это надо еще проверять, но многие из этих курганов вовсе не могильные насыпи, как принято полагать, а культовые сооружения из глины, единственного местного строительного материала. Эти сооружения использовались то ли для жертвоприношений, то ли для иных ритуалов религиозного характера. В могильные курганы они были превращены кочевниками, которые воспользовались ими, чтобы получились особенно высокие насыпи. Они натаскали на них сверху земли, таким образом сохранив их структуру на тысячелетия до прихода археологов. К сожалению, уже раскопанные курганы эту гипотезу не подтвердят, потому что их срезали неправильно, можно сказать варварски: горизонтальными слоями. Поэтому не замечали их вертикального строения. Даже черные археологи, расхитители курганов наносили меньше вреда своими раскопками, чем белые, представители официальной археологии, потому что проникали в курган через узкий вертикальный шурф, извлекая артефакты, но не ломая всей постройки. Курганы нужно срезать тонкими вертикальными слоями. И тут же фото кургана, на вершине которого стоят мужчины со штыковыми лопатами, обрушивая ими срез, на котором отчетливо видны красные и черные линии, подтверждающие слова археолога.

Четыре тысячи лет назад, на этом месте было построено здание из прутьев и глины. А ведь что-то было и до этого. Это была культура, которая мирно развивалась здесь, в этом ландшафте, неопределенное количество тысячелетий, достигла высокого уровня развития судя по находкам из кургана, а затем была пресечена, скорее всего хищными кочевыми племенами.

Я читал затаив дыхание. Четыре тысячи лет назад. Это до эпохи Рима, это даже до Троянской войны! Благодатная земля, мощная высокая культура. До меня внезапно дошел смысл всего того, что я видел, когда находился там. Я вспомнил асфальтовую дорогу от нас до районного центра, длиной восемнадцать километров, которая шла между курганами и по курганам, иногда разрезая некоторые из них на две части. Курганы были повсюду. Огромное скопление курганов. Это как же долго они там жили, если курганов осталось так много? Откуда и когда пришли? Вероятно, еще за несколько тысяч лет до того, как построили сооружение, найденное под курганом Надежда. Когда их здесь не стало, и что послужило причиной? Ведь столько их поколений жили здесь и никуда не стремились уйти. Наверное, они владели этой землей дольше, чем владеют своей греки. И вдруг их не стало. А мы жили, строили, сеяли поверх их могил не подозревая, что под ногами у нас исчезнувший мир, самодовольные, уверенные в своих правах. Сколько они здесь жили? И сколько еще отпущено нам, уверенным в прочности своей вселенной.? Чем были наполнены их тысячелетия, не описанные историками и летописцами, чем они занимались из поколения в поколения, совершенствуя свой быт, живя по каким-то своим законам? Наверное, и им казалось, что так будет продолжаться вечно. Для человека и сто лет уже много. Кто из нас помнит о родственниках, которые жили сто лет назад? А если десять раз по сто? А если еще шесть раз по столько? Немного изменился климат, стало немного суше и холоднее, но ландшафт остался тот же. Равнина, спускающаяся к реке, текущей от величественных гор, которые, как шеренга великанов охраняют, этот угол от незваных гостей и жарких ветров с юга. Они жили, как если бы были одни на земле. О них не осталось никаких сведений. Куда они ушли? Где теперь их потомки? Чьи потомки мы сами? Что мы знаем о себе? Мы живем на костях существ, живших до нас, не обращая на это внимания. Мы распахиваем и застраиваем даже свои кладбища, какое нам дело до кладбищ древних. Они давно уступили свою землю другим, которые затем уступили ее третьим, четвертым, пока не дошло до нас. Мы прокладываем пути по чьим-то могилам. Потревоженные духи бродят по нашим асфальтовым дорогам. Восемнадцать тысяч метров, и почти на каждом произошла какая-то авария. Дорога, уводящая на небеса.

Я отложил журнал и вышел на улицу, понемногу возвращаясь в настоящее. Я живу в самой сильно стране мира, в очень крутом городе. Я снимаю жилье в Хайт-Эшбери на Оук Стрит у меня есть работа, чтобы все это оплатить. Зачем я здесь? Я жадно затянулся сигаретой, чего не делал уже двадцать лет. Легкие наполнились дымом, а тело ощущением жизни. Запах табака в настоящем смешался с воспоминанием о запахе горящей степи, когда по весне скотоводы выжигают пастбища для своих овец, чтобы переросшая старая трава не мешала расти молодой. Затем память мою затопили другие запахи. Пробуждающаяся весной степь, степь в середине лета пахнут по-разному. Оказывается, я все это помню. У меня есть любимый из всех ароматов, это настой просушенных степных трав, полыни, чабреца, тысячелистника на горячем воздухе августа.

Я вышел из дома и поехал к Маунт Дэвидсон, который светился вечерними огнями вдалеке, припарковал свой автомобиль на Мейра Вэй и поднялся на вершину холма, заменявшего мне мой степной курган. Я часто сижу на его склоне, почти на самой вершине лицом к Оушен Бич, глядя на то, как солнце, завершив свой путь по земным странам, погружается в Великий Океан. На этом грандиозном фоне, город кажется маленьким поселком. Трогательным в своем тщеславии. Лягушечка, пытающаяся стать больше слона. Город даже ночью боялся показаться скучным и весело шумел, переливаясь огнями автомобилей и наружной рекламы. Я смотрел на ночной Сан-Франциско. Еще одна цивилизация, мнящая себя последней, не сомневающаяся в своем праве выносить суждения. Но кто из них знает, что все дела в мире происходят одновременно? И сейчас, на этом месте, возможно, в эту землю уже вонзается лопата археолога будущего и появляются на свет наши кости, которые пролежали в земле несколько десятков тысячелетий. А мы и дальше будем самонадеянно думать, что безобразие, затеянное нами на этом живописном месте, настолько важно, что творец не сотрет его с лица земли, наслав очередное землетрясение? Творец похож на художника, который делает наброски и в то же самое мгновение их рвет, если они, по его мнению, неудачны. Когда-то на этот берег впервые пришли люди. Они были первыми здесь. Подумать! Когда-то они отсюда уйдут навсегда. Уйдут не прямом смысле, в поисках новых мест, а уйдут туда, куда уходят все завершившие свой земной путь. Все человечество когда-то уйдет. Человечество подобно отдельному человеку. В нем есть и свое рождение, и своя смерть. Одним, глупцам свойственно мыслить себя бессмертными.

Нет, я не поеду на Кавказ завтра, не поеду на следующий год. Но я знаю, где будет стоять мой дом, в котором я встречу свой переход в вечность, спустя которую, несколько атомов моего тела возможно будут извлечены из праха, и я буду по ним воссоздан, чтобы узнать, ради чего все начиналось и заканчивалось бесчисленное число раз.

Я смотрел на темный простор с оранжевым горизонтом. Затем, закрыл глаза и увидел совсем другое. Желтый степной горизонт, огромные птицы, предки современных орлов, медленно рисующие круги в яркой синеве неба без единого белого пятнышка над головой и, далеко на юге, за горизонтом, на потускневшей, выцветшей синеве величественные горы, как нарисованные на голубом холсте, всеми мыслимыми оттенками голубого. Я увидел гигантский тающий ледник и потоки огромных, больше, чем Обь или Миссисипи рек, несущие миллионы тон гальки и роющие на земной коре гигантские желоба, которые потом заполнятся прохладными пойменными лесами, когда реки иссякнут и уйдут под поверхность. Они до сих пор там текут, невидимые для глаз.

Наташа

Ведьма или ангел, птица или зверь,

Вернись – я оставлю открытым окно

И незапертой дверь.

Смерть или спасение, свет или тьма,

Если не вернешься – я впервые узнаю

Как сходят с ума.

Илья Кормильцев

В один из дней лета, 1995 года, на тополиной аллее города Н-ска появился молодой человек. Он не был посланцем сатаны, как иногда выясняется из дальнейшего повествования. Он не был, однако, и ангелом, и это так же выяснится, если читатель наберется терпения дочитать до конца эту банальную повесть. Это был обычный для 1995 года человек на улице обычного города, в обычный день обычного лета. Лето уже перевалило за середину, и на аллее летали первые желтые листья. Но тополя были еще густые, и пожелтевшие беглецы не портили общей картины полнокровной провинциальной жизни.  Молодого человека звали Иван С-в, и он собирался влиться в эту жизнь. Он шел устраиваться на работу. Место его работы находилось в белом трехэтажном здании, заметном издалека среди одноэтажных домов Н-ска и Иван легко его нашел по описанию своей мамы.  Он пришел раньше назначенного времени и теперь ходил взад и вперед по аллее, размышляя. Решив закурить, он сел на пустой автобусной остановке, почти напротив трехэтажного здания.

Иван смотрел на здание своей новой работы (в дальнейшем просто здание). Своей новой жизни. Какие мои годы, думал он? Самое время попробовать начать все заново. Вот так выглядит она, синичка в моей руке.

До назначенной встречи остается десять минут, и Иван сидит на автобусной остановке с сигаретой ЛМ в городе Н-ске. Этот город – его родной, и он правда начинается на Н- и заканчивается на –ск, как великое множество других городов. Само по себе это ни о чем не говорит, ничего не предвещает. Простое совпадение, которое лишь болезненно подчеркивает типичность того, что происходит сейчас с Иваном. Автобусная остановка, тоже одно название, остановка на которой не останавливаются автобусы. И дорога, по которой нельзя проехать. Выбоины, расположенные в шахматном порядке. Водители в своем стремлении объехать разбили улицу до тротуаров. Иван не осознаёт, что этот день – часть года, а тот в свою очередь середина десятилетия. Того самого, которое войдет в историю страны как десятилетие страха и позора. Во-первых, осознание позора где-то в будущем. Во-вторых, Ивана не волнует политика.  Его не задевает абсурд и разруха вокруг него.  Гораздо хуже, что у него внутри тоже разруха. Ему двадцать семь лет. Это не очень много, но и, увы, немало. К этому возрасту уже кое-что должно быть сделано. А что успел сделать Иван? Успел кончить универ, отслужить в армии. Снова куда-то поступить и бросить, отучившись курс. Жизнь приобрела устойчивый привкус хаотичности и необязательности. Иван, плохо чувствующий вовне, тонко чувствует внутри. И то, что он там чувствует, ему не помогает. Способности к наукам, понимание музыки, живописи, поэтический талант. Все ушло куда-то в сторону и не получает продолжения.  Скитания по столице, все новые и новые лица, лица без конца. Это утомило. Он решил со всеми порвать и начать с чистого листа. Начать просто устроенную жизнь, жизнь без амбиций. В общем, он не знал, что ему делать со своей жизнью. Это было новым для него состоянием. Его жизнь вдруг стала только его жизнью и никого другого не касалась. А Иван привык получать предложения. Он привык, к тому, что у него, как у девушки на балу, все танцы расписаны наперед. Раньше умные и знающие ставили ему физические и математические проблемы, и он талантливо и нестандартно их решал. Его устраивало, что окружающий мир является ему в форме проблемы. Но его тяготило заниматься собой. Он не признавал, что сам для себя является проблемой.

Белое кирпичное здание издалека пахло горячей смолой. Не такой уж плохой запах для начала новой жизни. Что бы начать новую главу нужно починить в доме крышу. Есть люди, которым не импонирует смола как субстанция, но Иван был не из их числа. Ему нравилось все черное, а смола была черной. В детстве он мог часами тянуть смолистые нити, любуясь их глянцем. Он жалел о том, что сам был блондином. Зато черными были джинсы, и старые замшевые кроссовки «Адидас» тоже. Ради этой черноты Иван каждый вечер сидел над ними с резиновой щеткой. Докурив свой ЛМ, Иван двинулся на встречу с работодателем.

Здание, во двор которого он зашел, родилось, как и он сам, в прошлой эпохе и пыталось вжиться в текущую. Эпохи менялись, и у зданий не было выбора. Иногда чтобы двигаться надо стоять на одном месте, вспомнилось Ивану. Вжиться в новую эпоху у здания получалось плохо.  Как у Ивана. Печати предыдущей эпохи, ее родовые пятна и хронические болезни не желали стираться и излечиваться. Силикатные кирпичи разного размера, положенные вкривь и вкось. Высыпающийся из щелей песок, в который не доложили цемента. Водосточные трубы в потеках смолы довершали жалкий вид. Иван почувствовал, что это место его ждало. Вернее, его что-то ждало в этом месте. Но он еще не понимал, что именно.  Можно ли в таком месте любить, создавать? Скорее всего, он станет еще одним предметом этого пейзажа, как это здание, как автобусная остановка, на которой он сидел. Он многого не знал. Кое-что он не знал из-за того, что был интроверт, другое, потому что не пришло время. Он не знал, что ограда, в которую он вошел, есть в другом месте города, а именно перед домом его будущей начальницы. Часть ограды она умыкнула при строительстве.  Здание было донором. Оно делилось собой с теми, кто берет не спрашивая. Таковы были реалии мира, но Иван об этом не подозревал, живя в мире иллюзорном, мире замысловатых мыслеформ, кварков и расширяющихся вселенных. Он, тоже был донором.

Иван сидел перед своей будущей начальницей, глядя на ее сморщенное словно сушеное яблочко лицо, и непроизвольно изучал ее, и обстановку ее кабинета. Он изучал нечаянно, ибо ничто в ней не было ему интересно. Его не интересовала ни одна мысль в ее голове. Он был равнодушен к ее прошлому и будущему. Он смотрел на эту состарившуюся женщину, как на существо. В нем не волновалось от понимания того, что оно достигло общественного уровня и должности, которая допускала брать не спрашивая. От этой женщины не пахло тем ветром, который мог заставить биться его сердце. Она не прочла ни одной книги из числа тех, которые прочел он. Ее лицо не посещала ни одно из женских выражений, которые могли его околдовать. Это было еще одно лицо в череде лиц, которые он успел увидеть в жизни.

Иван давно заметил, что лица людей, которые он успел увидеть в жизни, чередуются. Он вывел из этого, что чередуются, бесконечно повторяясь, сами люди. Раньше это был еще один повод считать мир людей скучным, и жить в мире теоретических выкладок. Но затем, он понял, что у этого явления была причина и была также цель. Причина была та же самая, что и причина общего сходства анатомического строения млекопитающих. Что-то связанное с симметрией мира, в пределах которого происходила их эволюция.  А то, что в любом социуме один и тот же набор типажей, было целесообразно. Это ускоряло адаптацию на новом месте жизни или деятельности. Не надо было тратить время на изучение характеров, притирку менталитетов. Теперь Ивана восхищала сложность и продуманность социума, в котором он жил, и он закрывал глаза на мелкие его недостатки, понимая их неизбежность.  Сейчас социум протянул к нему одно из своих дружественных щупалец.

Его визави, невысокая, миловидная, моложавая, вполне довольная собой Валечка, когда-то в молодости разбивала чьи-то сердца. Состарившись, она открыла в себе непереносимую страсть к стяжательству и мнимому почету. Ее критериями были богатство и социальный статус.

Валентина Николаевна с интересом разглядывала сыночка бывшей подруги. Она смотрела на него с интересом, с которым стареющие женщины смотрят на юношей, одновременно сравнивая его со своим собственным исчадием. Поняв, что свой, бывший наркоман, находящийся на лечении, проигрывает от сравнения с чужим, она тут же утешила себя тем, что ее старшая дочь от сравнения выигрывает.  Работа в регистрационной палате, была удобной платформой для будущего карьерного прыжка, а сейчас приносила достаток, пока в виде мелких взяток. А что, сейчас все так живут!  Валентину Николаевну смущал вопрос, почему бывшая подруга Галька, которая обладала не меньшими связями, чем она, не устроила сынка в какую-нибудь блатную контору, а сует его на одну из низших, малооплачиваемых должностей. Но Галька всегда была с причудами. Чего стоило ее позволение сыну поступить на этот «физтех». Вот результат. Не смог найти работу! Кому сейчас нужны ученые? Стреляются, или бегут заграницу. Единственная извилина, которой обладала Валечка, тут же отнесла этот факт в большой раздел явлений с заголовком «Блажь», куда отправлялись все людские поступки, которых она не понимала. Социум, как и вселенная, частью которой он (социум) был, был для Валечки предельно прост. Она цинично считала себя счастливой и покровительственно относилась к молодым неопытным.

– Что окончил?

– Московский физико-технический институт.

– Специальность?

– Физик.

Валентина Николаевна наморщила свой и без того сморщенный лоб.

– Нам прислали компьютер. Разберешься?

– Попытаюсь.

–Тогда пиши заявление о приеме на работу на должность техника.  Трудовая книжка есть?

– Как это ни странно, да. Хотя я ни дня не работал по специальности, но трудовой стаж в размере двух месяцев у меня есть.

– И где же ты работал?

– Разнорабочим на стройке, – и, видя удивление, на которое рассчитывал, Иван добавил, – в студенческом отряде.

Ему удалось вызвать улыбку. Он, не сознавал, что был довольно приятным в общении молодым человеком.  Шутил он, всегда, над самим собой, не задевая чужого самолюбия. К людям он был равнодушен, и это принималось за вежливое участие. Многие в беседе с ним откровенничали, охотно говорили по душам, сообщая о себе вещи, о которых не догадывались их близкие.

Так и сейчас. Валентине Николаевне, которой было скучно на работе, и которая обычно заполняла эту скуку сплетнями и интригами, захотелось поговорить. Она рассказала Ванечке о том, что она помнит его умненьким светловолосым мальчиком, с точеным личиком. О том, что ее муж и отец Ванечки работали вместе инструкторами в райкоме партии, несколько лет сидели в одном кабинете и даже дружили.  Стала расспрашивать Ивана, где он был, чем занимался. Иван честно рассказал ей всю эпопею своего отсутствия в городе.  Ему казалось, что он не был здесь целую вечность. Хотя, он должен признать, город изменился мало. Знакомые и друзья детства только куда-то подевались.

– А у меня как раз работает твоя знакомая. Ты точно должен был ее знать, – с энтузиазмом прервала его Валентина Николаевна, – Теперь у нее фамилия мужа, а до замужества она была, кажется, Семеновой.

– Наташа? – спросил Иван.

– Да, Наталья Михайловна. Теперь она Минаева, их ребенку 5 лет.

– Мы учились в одном классе.

– Вот и прекрасно. Как минимум один знакомый человек на новом месте. Легко будет вливаться в коллектив. Она сидит в кабинете 15 на первом этаже. У тебя будет кабинет 32 на третьем. Пиши заявление и отправляйся к завхозу за ключами и компьютером.

С чувством, что ему ампутировали голову, Иван вышел из кабинета директора. Он шел по первому этажу с мыслью, а не развернуться ли и дать деру из этого болота, как увидел молодую женщину, одну из сотрудниц. Он скорчил вежливое лицо и приготовился здороваться.

Когда Валентина Николаевна, в своем разговоре упомянула Наташу, что-то тихонько кольнуло Ивана и тотчас отпустило, потонув в потоке панических мыслей об утрате свободы. Наташа была его первой, неудачной любовью. Эту любовь он пережил честно, в самой тяжелой форме, как переживают тяжелую болезнь.  Потом он редко вспоминал о ней. Редко, потому что образ Наташи заслонило множество других увлечений, вернее он позволил увлечениям заслонить ее образ. Он открыл для себя мир математики и теоретической физики. У него появились друзья, которые научили его смело мыслить о всех явлениях этого мира, и любовь, его любовь к Наташе, в частности, оказались в длинном их списке, причем не в начале. Лучший студент курса, любимчик профессоров, он пребывал в эйфории от сознания своей причастности к тайнам природы, к переднему краю познания. Короче, Ивану некогда было думать о Наташе, и он был уверен, что он ее забыл.

А сейчас, когда она оказалась на расстоянии вытянутой руки, она словно ожила, снова разрослась в нечто яркое, в переживание, заполнив собой его настоящее. Так увеличивается в объеме информация, распакованная из архивированного файла.

– Здравствуй, Наташа, – сказал он остановившись.

Наташа, как будто только что увидев, озарила чем-то хорошим свое лицо:

– О, привет, это ты?

– Не ожидала?

– Да, не ожидала.

– А я тоже не ожидал. Такая яркая девушка как ты должна, по моим расчетам оказаться где угодно, в Москве, Нью-Йорке, но только не в этом захолустном городе.

Развернутая реплика, с комплементом в качестве начинки, подействовала. Наташа еще раз улыбнулась.

– Что, ты, Ваня! Я очень домашний человек. Мне достаточно нашего городка, и своей работы. А вот ты, с твоим умом и талантом, как оказался здесь?

– Честно говоря, сам не понял.  Возможно, захотел еще раз увидеть тебя.

Наташа рассмеялась. Она всегда позитивно реагировала на юмор Ивана, на его манеру говорить шутками, которая остальных не раз доводила до белого каления. Однажды, в разговоре «по душам», его товарищ по курсу, сказал, что не может понять, говорит Иван в шутку, или в серьез. Иван задумался, и ответил, что все, что он говорит, он говорит всерьез, но в шутливой форме. «А я думаю, что ты смеешься над всеми, – сказал друг, – и это напрягает». «Может быть», – сказал Иван, хотя в людях он не видел ничего смешного.

– Я в 15 кабинете. Заходи в перерыв. Будем пить чай.

– Хорошо.

Через неделю на новом компьютере Ивана сотрудники учреждения по очереди играли в «Сапера».  Появились чемпионы и рекордсмены. Другие программы сотрудников не интересовали. Иван понял, чем провинция отличается от столицы. Но правила он принял не обсуждая. Они оставляли ему личное пространство и бездну свободного времени. Хотя, были на его взгляд идиотскими.

На работу он шел с легкой душой и томиком Хайдеггера. Валечка не загружала его работой. Совсем он все же не бездельничал. Сотрудники стали ходить к нему со своими затруднениями, и он, помогал их решать. Он делал это инстинктивно, по привычке. Ему требовалось пять минут, чтобы загрузить в голову любой профессиональный функционал. Еще (в среднем) час уходил на решение самой проблемы. Иногда приходилось посидеть, тоже по привычке, ночью. И, в любом случае, наутро проблема получала решение, которого она ждала до этого лет пять. В атмосфере учреждения, напоминавшей тройной одеколон, появилась, как говорят парфюмеры, новая нотка. Возможно, интрига. Валечке докладывали о росте показателей, не докладывая о его причине. Иван стал точкой притяжения, и другой на его месте извлек бы что-нибудь из этого. Но Ивана все устраивало. Он стал ловить себя на том, что с нетерпением ожидает обеденного перерыва. В условленное время он заходил в 15-й кабинет.  Трое сотрудниц были горды его приходами. Иван не замечал их негласного соперничества. Вежливо поддерживал беседы на бытовые темы.