Клинок мечты

Дядя Роббсон шлепнул себя по ноге, будто подобная речь заставила его нервничать.

– Ни при каких обстоятельствах. Если начнешь продавать то, что приносит деньги, ты уже проиграл. Все равно как фермеру молоть в муку материал для посева.

– Роббсон, – строго произнесла мать.

Ее взгляд перешел обратно на Гаррета. Непонятно, откуда в нем взялось столько непреклонной суровости. Она поднялась, подошла к двери и кивком пригласила Гаррета пойти следом. Двое старших мужчин остались на своих местах – Роббсон плотно сжал губы, а отец стоял с обычной бесстрастной улыбкой. Гаррет двинулся за матерью.

По короткому коридору они направились в столовую. Еще не дойдя до дверного проема, он услышал цоканье посуды. За столом в одиночку сидела инлисская девушка, точно служанка решила поиграть, вообразив себя сословьем повыше. Если бы кто-то нарисовал утрированную карикатуру на долгогорскую уличную крысу, то выглядела бы она так же: круглое лицо, темные глаза, кучеряшки. Однако девчонка не вскочила со стула и вообще не выказывала никакого подобающего прислуге стыда.

– Это Ирит, дочь Сау, – сказала мать, – и тебе вскоре предстоит на ней жениться.

2

Элейна аб-Денайя Найцис а Саль, единственная выжившая дочь Бирна а Саля и, в свои восемнадцать, последняя, самая младшая представительница их поредевшего рода, имела в своем распоряжении три спальные комнаты. Одна располагалась в ее покоях, в усадьбе отцовской семьи, обитая в зелень, с летними дверьми, набранными из кедровых планок по особому замыслу, чтобы пропускать внутрь воздух из сада. Вторая, в детской родового поместья Дома Аббасанн, где росла ее мать и по-прежнему жила бабушкина семья, была обставлена мебелью из светлого, напрочь затертого камня и украшена золотыми и розовыми гобеленами, а еще подушечками, вышедшими из моды за десяток лет до рождения Элейны.

Последняя спальня представляла собой простую келью в Братстве Кловис с койкой, умывальником и цветным окном, смотревшим на древнюю твердыню, что была дворцом князя. Во всех трех, какую ни выбери, и охрана, и слуги узнавали Элейну издали, беспрекословно встречали, располагали, устраивали, а она путешествовала между спальнями в зависимости от настроения, торжеств на Зеленой Горке и требований наставников.

Из всех трех мест она предпочитала отцовский дом и чаще всего ночевала именно там.

Так двоюродная сестра Теддан всегда знала, где ее найти.

– Элли! Ты проснулась? Вставай! Впусти меня.

Во сне Элейна стояла у примерочного зеркала, которое досаждало ей, показывая некий чужой образ. Она и поворачивалась, и косилась, пытаясь заставить зеркало отразить ее лицо, но углядеть себя удавалось лишь мельком. От стекла исходили глухие удары, словно отраженная девушка пыталась пробиться наружу.

– Элли, я знаю, ты там. У меня беда. Открой, пожалуйста!

Зеркало исчезло, как растаявшая на коже снежинка, и Элейна оказалась у себя в постели. Голова тяжела от сна. Вокруг высились собственные покои. Тускло рдела наполовину догоревшая ночная свеча. Вновь раздался стук в дверь, и Элейна спустила ноги с кровати. Стук был негромкий и быстрый. Вороватый. Вот подходящее слово. Вороватый стук. Она подошла к летним дверям, подняла задвижку и разомкнула створки. Теддан хлынула внутрь, как ливень. Без малого девятнадцатилетняя, старше Элейны почти ровно на год – с длинными волосами карамельного при лучшем освещении цвета и вечно лукавой мордашкой, напоминавшей о лисах и озорных привидениях. Элейна закрыла летние дверцы и щелкнула задвижкой. Проснулась молодая служанка и уставилась на посетительницу.

Теддан принялась стаскивать с себя одежду – плащ, платье и туфли – и все это совать в руки служанке. И заговорила, обращаясь к Элейне:

– Я пробыла здесь всю ночь. Вдвоем с тобой. Мы расчесывали друг дружке волосы, пели, сплетничали, ты пыталась научить меня стихотворчеству, а у меня ничего не складывалось. Спать легли вместе, и я никуда не отлучалась.

– Что происходит?

– Ничего, – сказала Теддан, раздетая уже догола, проходя в гардеробную Элейны. – Прямо сейчас мы спим. Обе. Да где, сучий хрен, лежат твои ночнушки? Тут темень, как в пещере.

Девочка-прислужница, инлиска по имени вроде как Рейя, перевела взгляд с Элейны на открытую дверь гардеробной и обратно, так тараща глаза, что казалось, они сейчас выпадут. Элейна вздохнула.

– Припрячь, – кивнула она на скинутые Теддан вещи. – Только сперва побрызгай лавандовым маслом.

– Да, госпожа, – проговорила инлиска и упорхнула.

Элейна зевнула и вошла в темноту, бывшую ее гардеробной комнатой. Из тени донесся шорох одежды.

– Мне стоит знать подробности?

– Да, – сказала Теддан. – О, Элли, любимая, ты захочешь узнать обо всем, вдоль и поперек, но сейчас… Тьфу, зараза. Идут.

Теддан вынырнула из темноты – уже в одной из ночных сорочек Элейны, – стиснула ей руку и поволокла обратно в постель. Элейна надвинула на обеих одеяло и положила голову на подушку. От дыхания Теддан разило спиртным, а волосы пропахли костром. И было что-то еще. Мускусный, животный запах, крепче, чем пот.

На этот раз стук донесся от парадных дверей в покои, и Элейна ждала, пока не услышала голос служанки, спрашивающий, кто там. Ответный голос был низким, мужским и знакомым.

– Подожди тут, – кротко сказала Элейна.

– Конечно, я жду, – сказала Теддан. – Я крепко сплю. Похоже? – Она театрально всхрапнула, и Элейна по новой выбралась из кровати.

Она сама набросила накидку, раз служанка удалилась, и побрела к главному входу. Там стоял начальник отцовской стражи, с фонарем в огромной лапище – он светил на бедную девушку, будто это она была в ответе за все прегрешения.

– Что происходит? – задала Элейна вопрос.

– Простите, что потревожил, – сказал он. – Пропала Теддан Аббасанн.

– Нет, не пропала. Она здесь. – Элейна махнула на кровать и неподвижную девушку под летним одеядом. – Всю ночь была со мной. Кто решил, что она потерялась?

Капитан стражи погдядел на нее, на кровать и обратно. Не поверил, но на самом деле она этого и не ждала. Расчет был не на правдивость, а на доводы за и против открытых обвинений во лжи. Элейна выдерживала момент. Служанка-инлиска шоркнула сзади, безуспешно пытаясь стать незаметной.

– Должно быть, она забыла предупредить своих, что собирается к вам, – произнес капитан.

– Легкомысленно с ее стороны, – сказала Элейна. – Пожалуйста, сообщите домашним, что она у меня и все хорошо. – Хоть эти слова правдивы. Настолько, насколько возможно с Теддан.

– Передам, – сказал он и посмотрел ей в глаза. – Прошу убедиться, что двери в летний сад заперты и прочны, сударыня. Один из охранников видел, как кто-то лез через кусты, – похоже, из тех, кому здесь не положено находиться. Не хотелось бы неожиданностей, верно?

– Никаких неожиданностей, – сказала Элейна, подразумевая «я с ней управлюсь», и кивок мужчины подтвердил, что он все понял.

Дверь за стражником закрылась. Элейна мотнула головой служанке отправляться в койку и залезла обратно на свою, уже занятую кровать.

– Купился. Поверить не могу, что он повелся. У мужчин в голове одна темень. – Теддан хихикнула и вздохнула. – Ох, зря тебя там не было, Элли. Надо было прийти.

– Где твое «там» оказалось сегодня?

– В одном цеху Речного Порта. У самой воды. Я добиралась прямиком на лодке. Так много народу! А парней с голой грудью больше, чем звезд на небе. И даже девчонок! – В полумраке свечи улыбка Теддан смотрелась аллегорией звериного удовольствия.

– В Речном Порту? Ты хочешь понести от какого-нибудь… торговца шерстью?

– Какого-нибудь сынка торговца шерстью с идеально выпуклой попкой, – сказала Теддан и развела руками, изображая в воздухе приемлемые для нее формы. А когда Элейна не засмеялась, добавила: – Да не будь ты ханжой.

– Я и не ханжа.

– Значит, это я потаскуха.

– Я не об этом вовсе, – сказала Элейна. – Я не хуже других ценю хорошую задницу. Только… Тебе нельзя постоянно куда-то бегать. Это опасно.

– Я надевала маску. Половина тех, кто там был, носили маски. Никто не знал, что это я. Не сердись.

Элейна прислонила руку к растрепанным, просоленным, закопченным волосам Теддан, и кузина, как ласковый котенок, вжалась головой ей в ладонь. Винные пары ее дыхания должны были казаться мерзким перегаром, но нет. Они воспринимались скорее экзотическими духами, которые Элейна держала у себя, но никогда не использовала. Чем-то прекрасным, но не для нее. Элейна убеждала себя, что грудь сдавливает лишь беспокойство и раздражение насчет Теддан, но понимала, что это не вся правда.

– Я за тебя переживаю, – сказала Элейна. – Только и всего.

– Я за тебя тоже. От нас так много хотят, да? – Голос кузины размяк и поплыл. – Они забирают у нас почти все, что мы есть, а потом еще и командуют, что делать с тем крохотным кусочком, который остался. А ты им веришь, родная. Страх пробирает, какая ты с ними доверчивая.

– Ты пьяная.

– А ты трезвая, и если бы только могла, я бы избавила тебя от всего этого. Я бы тебя спасла, ты же знаешь? – Из глаза Теддан выкатилась слеза, влага ярко блеснула при свече.

– Мы просто будем присматривать друг за дружкой.

– Всегда, – сказала Теддан, и Элейна почти сумела поверить, что та не лжет. – Навсегда.

Родственница улыбнулась, опускаясь на подушку. Вскоре Теддан уже легко и плавно сопела – ее дыхание так и не перешло в храп, и вскоре она затихла. Элейна лежала в полутьме, стараясь не ерзать, чтобы не потревожить ночную гостью. Сон возвратился неспешно, но на этот раз без сновидений.

Денайя Аббасанн принесла своему мужу, Бирну а Салю, троих детей. Первые два, мальчики-близнецы, умерли рано. Третья, Элейна, с трудом появилась на свет, и Денайя прожила недолго, успев почувствовать дыхание дочери и осенить дитя материнским благословением. Верней, такая история дошла до Элейны. Мать воспринималась ею исключительно со слов других. Изредка в мыслях удавалось вызвать образ женщины, немного похожей на нее саму, но старше, мудрее, счастливее. Но чаще у воображаемой женщины были темные волосы и глаза, колючий смех и постоянное, неизбывное недовольство Элейной и всем, за что бы та ни бралась. Мать представляла собой рассказ в ее голове, и в этом рассказе непременно упоминалась не слишком-то толковая дочь, поскольку именно того Элейна боялась.

После смерти Денайи Бирн решил повторно не жениться. Двоюродный дед Элейны, князь Осай а Саль, детей не нажил. Когда – если – Элейна обзаведется своими, те будут носителями крови а Саль, однако иного имени. Даже если отец все-таки женится вновь, Элейна следом за ним станет княгиней, а ее дети займут престол после нее, но уже не будут а Салями. Дом а Саль был самым могущественным в Китамаре и, по сути, уже увядал.

Но это не имело значения. Могущественные китамарские семейства делили и кровь, и постель, будто в необъятном глазу, сверхизысканном танце в бальном зале самой истории. Князь звался а Саль в течение четырех поколений, а два поколения до этого принадлежал Дому Рейос, а с полдюжину раз перед тем Дому Адрескат. Практически всякий раз, когда женщина занимала трон, менялось имя династии и город обновлялся хотя б по части родословной, если не каким иным образом. Такой вид перемен считался вполне допустимым.

Пять великих родов прежде были семью, двенадцатью и тремя – повинуясь дуновениям ветров судьбы. Порою гасла сила великих, и младшие дома – Эринден, а Лорья, Карсен, Мэллот, Фосс и дюжина других – ожидали возвышенья. Но Китамар был Китамаром, и через всю его историю, со дня основания до сегодняшнего утра, проходила нить, скреплявшая город воедино. На его престол не садился узурпатор, никогда. Ни один гражданский мятеж, сколь ни кровавый, не раскалывал власть и город. Если в ходе обучения сквозь слаженную симфонию прошлого до Элейны порой и долетал гул жестокости, то была лишь цена, которую они платили за мир.

Расслабленное, неподвижное лицо Теддан еще не отпустил сон, когда заря явила свои лучи промеж досточек летних дверей. Элейна смотрела на спящую, пока не уверилась, что сама не уснет, и тогда, не будя своенравной кузины, выскользнула из постели, а служанка в молчании обиходила ее и одела. Судя по тому, насколько глубоким был сон Теддан, им можно было хлопать в ладоши и распевать, но все же Элейна покинула свои покои очень тихо. Само поместье было широко и великолепно и позволяло принять по высшему разряду не меньше дюжины гостей, но сейчас тут были только она и отец. Гостевой дом годами стоял закрытым, южное и восточное крылья главного здания потрескались. Достаточно было северного крыла и прилегавших садов. Более чем достаточно.

Утреннюю пищу Элейна принимала в мшистом саду, устроившись под шелковым навесом, за столиком, оплетенным будто ненарочно вьюнками. Она пила охлажденную воду, сдобренную цитрусом, когда заметила экипаж. На карете были изображены эмблемы Братства Дарис, а стоящий сбоку мужчина носил цвета Дома Чаалат. Его лицо, будто залатанное паутиной шрамов от ужасных ожогов, все равно оставалось вполне симпатичным. По внешности, пусть не по имени, она его вспомнила. Более того, поняла, что означало его присутствие. Доев последние кусочки яйца с ячменной выпечкой, она махнула слугам убрать подносы и двинулась в сторону отцовских комнат. Приходилось делать вид, будто она не спешит, однако в горле рос ком напряжения.

Когда она достигла большого зала возле личной отцовской гостиной, то обнаружила выходящую оттуда отцовскую родственницу Андомаку Чаалат. Андомака улыбнулась своей бесцветной, добродушной улыбкой, но напряженность ее взгляда выражала озабоченность.

– Кузина, – молвила Андомака, – вы хорошо выглядите.

– Вы слишком милостивы ко мне. Я допоздна засиделась с подругой, – сказала Элейна и рассмеялась. – Похоже, дворцовая интрижка. А ваши дела идут хорошо?

Андомака замерла, как с ней иногда бывало, словно прислушивалась к музыке, которой не звучало ни для кого иного.

– Нет, – сказала она, затем поцеловала Элейну в щечку и пошла дальше.

Элейна направилась в гостиную. Сохранять безмятежный вид было больше незачем.

Бирн а Саль сидел на широком кожаном диване, разведя в стороны колени и свесив сложенные ладони. Помещение было до того просторным, что Элейна, пересеча половину зала, все равно чувствовала разделяющую их дистанцию. Отец чуточку приподнял голову, ровно настолько, чтобы ее видеть.

– Сюда приезжала Андомака, – сказала Элейна. Не в форме вопроса, но, по сути, задавая его.

– Не с родственным визитом. Она – верховная жрица Братства Дарис. Исполняет их таинства. Их и дядины.

– Мы не состоим в Дарис.

– Мы – нет, – согласился он, – но, по-видимому, у них существует обряд, который требует капельку крови ближайшей по родству персоны. – Он поднял руку. Виднелась красная царапинка на месте прокола. – Ответить отказом показалось мне грубостью.

– Исцеление?

– Заупокойная служба.

– Ох.

– Он еще не преставился, – сказал отец, опять опустив взгляд. – Но она сказала – умрет. Ему осталось недолго. – Бирн покачал головой. – Дедушка прожил до глубокой старости. Я думал, впереди ждут еще годы. Десятилетия. Я полагал…

Он оглядел гостиную, словно картину с изображением чего-то уже потерянного. Вот-вот он станет самым могущественным человеком в собственном городе, а выглядит как извозчик, потерявший любимого пса. Она знала, что отец скажет дальше, и пожелала, чтобы он промолчал. Хоть раз, хоть разок не заводил бы все ту же припевку.

– Хотел бы я, чтобы с нами была твоя мать.

– И я, – произнесла она, и отец, кажется, не заметил глухоты ее голоса.

– Впрочем, этого еще не случилось. Пока что нет. Андомака могла ошибиться. Он еще может выздороветь. Нет причин лишаться надежды.

В такой момент слово «надежда» прозвучало странно – по отношению к смерти матери, смерти двоюродного деда, той жизни, что ведет Элейна, и той, что будет ей уготована. Она поняла одно – отец отчаянно хотел, чтобы мир оказался не таким, какой есть, и это его желание приводило ее в бешенство. Все, что она собиралась ему рассказать про Теддан и ночное приключение, отпало, жалкое и ничтожное. Она смотрела, как отец опять погружается в свои мысли, не понимая, чего хочет сама – прижаться к нему или уйти.

Из-за спины донеслось осторожное постукиванье. Старик в одеянии домашнего лакея стоял в дверях. Она вскинула бровь, готовая спровадить слугу резким жестом, но отец был уже на ногах.

– Он здесь?

– Да, милорд а Саль, – ответил лакей. – Лорд Карсен в утреннем саду.

– Спасибо, – сказал отец, уже припустив быстрой походкой по коридору.

Но приостановился, похоже вспомнив про нее, сделал шаг назад. Отец поцеловал ее в лоб, как прежде, когда она была совсем маленькой, а после взял за руку. На миг показалось, что он сейчас заговорит, но отец только коротко сжал ее пальцы и тут же отпустил, возвращаясь к своему делу. Он суетливо выскочил прочь, оставляя ее одну в комнате. Долгую минуту Элейна стояла безмолвно, затем подошла и села на место родителя – разведя колени, свесив руки меж ними в той же принятой им позе отчаяния.

Отец не сегодня-завтра начнет свое княжеское правление. Он переедет во дворец, а поместье а Саль – здания, сады, фонтаны, семейный храм, библиотека, кухни, конюшни и все остальное – перейдет к ней. К ней одной. Словно одинокая семечка, дребезжащая в огромной сухой тыкве, она будет пытаться заполнить всю пустоту, что осталась после ухода родителей, пока не придет день, когда умрет и отец, и этот выхолощенный дом не освободится и от нее тоже.

Она представила свою мать – не настоящую, а призрак, который состряпала из рассказов других людей, – стоящую там, где стояла она, глядящую на нее, как она на отца.

«Разве ты ждала чего-то иного? – проговорила вымышленная мать. – Великая тайна высокого происхождения состоит в том, что оно дает тебе все на свете, потому что обходится тебе ценою всего».

Поздновато ты, доченька, это усваиваешь.

3

Кахон проистекал с севера, где его питали далекие ледники и скопления горных снегов. Тысячи ключей и ручьев находили друг друга, разрастались вширь и крепчали, когда сливались вместе, словно нити, сплетающиеся в веревку. Стоянки лесорубов подкидывали в течение бревна, но, кроме отдельных участков, русло было слишком мелким, а вода бурной для лодочных переходов. Последний порог расположился чуть севернее Китамара. Его утесы, ныне пониже, чем некогда, гложет неустанный поток. Пройдет вечность, прежде чем река перестроит под себя этот край, дабы течь ровно и гладко, но ее воды неспешны, терпеливы, могучи. Придет срок, и она одержит победу в противостоянии с сушей.

Да и пороги не единственное из мест, где Кахон проявлял свою бессознательную и вековечную волю. Излучина реки внутри Китамара тоже преображала город, хоть и слишком медленно для смертных глаз. Пирсы и доки Речного Порта как могли старались перебороть власть потока, но и землю, и камень смывало прочь толстыми слоями. Каждую пару поколений приходилось укреплять и достраивать волноломы. Своей дани, собранной с берегов и утесов, Кахон давал осесть в тихой воде, омывавшей юг Старых Ворот и восток Коптильни. Семена и почва, трава и палки, старые кости и утонувшая всячина – все это медленно сбивалось вместе на полоске дикой глуши в пределах городских стен, которая была названа Ильник.

В разгаре лета тут царили буйные заросли, как в любой из прибрежных рощ к югу. Мясисто-зеленая листва на деревьях, кустарник густой и непролазный, как плетеные стенки детской люльки. Старая инлиска привела стайку оборванной долгогорской детворы пошарить что-нибудь стоящее в прибитом к ильному берегу соре и пособирать под пологом веток дикую чернику. Натруженно вверх в сторону порта и назад по течению сплавлялись баржи; лодочники перекликались на своем бранном языке и перекидывались одними им в силу профессии понятными словечками, присущими этой части реки, – звонкоголосо и непостижимо, как птичья песнь. Река вкрадчиво бормотала мостам, что сбегали к Старым Воротам, и крутила водовороты на южной стороне склизских от водорослей опор. С отмелей Ильника пешеходы и повозки на мостах казались ожившими куколками: игрушечные стражники в пропотевших синих плащах взымали пошлины с игрушечных кучеров, пока миниатюрные кони и мулы отмахивались от невидимых мух.

Окружающий мир пах летом, зеленым, изобильным, почти без намека на осенний тлен и распад. Под сенью рощи, спиной к Старым Воротам, сидели двое, а поверхность воды мерцала, колыхаясь, перед ними. У мужчины топорщились выбеленные сединой волосы и с губ не сходило откровенное, насмешливое изумление. У круглолицей, курчавой, как инлиска, женщины скулу пересекал шрам, а один глаз молочно заплыл. Глядя на них, всякий подумал бы, что перед ним два человека.

– Оно уже хватилось клинка, – сказал мужчина.

– Поди еще когда хватилось.

– Жаль, меня там не было. Представляю, как хрыч подползает к своему алтарю, а там, кроме говна мышиного, ни хрена.

– Дорога минута, – сказала женщина.

– Не грызи себя поедом.

– Оно лишилось клинка. Я лишилась клинка. Если кто-то из нас остался в дураках, значит, дураки мы оба.

Мужчина придвинулся, щурясь на солнце, вспыхивавшее на водном просторе.

– Скажу в оправдание – вокруг тебя буквально одни бандиты и воры.

– Но это мои бандиты и воры. Коль собака кусает псаря, виноват всегда псарь.

– Отбраковывают, впрочем, собаку.

– Уже скоро, – сказала женщина. И тут же добавила: – Клинок стремится попасть назад, туда, где его ждут.

– Ясно. Ну что ж, я тоже кое-что призываю к себе. Правда, покамест не уверен, что именно, – но не он один умеет играть в такие игры.

– А еще в городе Шау.

– Серьезно?

– По-моему, да.

Мужчина помрачнел.

– Не сказать, что я в восторге, но это может сослужить нам пользу. В наши дни боги бродят по улицам. Вещи становятся непредсказуемыми. Но пока Бирн а Саль там, где ему положено быть, шанс у нас есть.

– Так близко мы не подбирались многие поколения, – сказала она. – Если ничего не получится…

– Получится.

Она повернулась к нему единственным ясным глазом:

– Ты в это веришь?

На краю воды один из детей заверещал и принялся рыть белесые наносы речного ила. Мужчина смотрел, как ребенок что-то поднял над головой. Продолговатый кусок металла. Речной мусор – драгоценный, поскольку у них не было и того.

Женщина встала и отряхнула грязь со штанов. Взор мужчины смягчился.

– Когда все закончится, – проговорил он, – и мы вдвоем снова…

– Когда все закончится, поглядим, будем ли мы сами еще ползать, – сказала она.

– Не говори так.

– Мрет все и вся. Боги умирают. А иначе чего мы тут делаем?

Ее лицу совсем не шла печальная улыбка. Женщина побрела прочь, уходя на юг краем рощи. И вскоре принялась насвистывать негромкую изощренную мелодию, принадлежавшую старому времени. Она шла вразвалку, и старушка с детворой сделали вид, будто ее не заметили.

На южной стороне Ильника земля сужалась, и над ровной гладью воды высился мост: желтый кирпич да черная известь. За десятилетия берег сместился, передвинув сваи, прежде вбитые в реке, на твердую почву, и вокруг темных пролетов наросли дикие травы. Женщина не пошла наверх, как делали прочие, и не отправилась навстречу лодкам, что плыли по реке. Вместо этого она постояла минутку, окидывая одним глазом воду и сушу, будто пролистывала книгу. А потом шагнула в тень под мостом и обратно уже не вышла.

Немногим позднее она поднялась к свету дня по каменным ступеням притечной пивной. Окошко для ставок прикрывала железная клетка, и женщина помедлила, взглянув на отметки мелом. Человек за кассой оцепенел, но взгляд не отвел. Через секунду кивнул.

– Тетка Шипиха, – бросил он на манер приветствия.

Женщина буркнула что-то в ответ, повернула на восток и побрела дальше.

4

И все-таки, вопреки всем стараниям, мать пробыла дома три дня. Она держалась подальше от окон, а отец не допускал гостей дальше передней, объясняя свое решение тем, что на слуг напала хворь и друзья могут зайти к ним на следующей неделе, когда дом очистится от возможной заразы. Суженую Гаррета разместили в одной из гостевых спален с видом на кухонное подворье, поэтому увидеть гостью с улицы было невозможно.

Эти дни прошли в закрытых обсуждениях. Иной раз на них присутствовали Гаррет и его младший брат Вэшш. Иногда один Гаррет наблюдал, как мать, отец и дядя Роббсон грызут друг друга в жарких спорах. А зачастую на совет не приглашали даже его. Замысел, на котором семья основывала свое будущее, был таким: они заключают союз с инлисским племенем, что кочевало по заснеженным трактам между Китамаром и Дальним Кетилем. Свадьба Ирит и Гаррета скрепит этот союз кровными узами. Будь все по-человечески, у них сперва народились бы дети, но баланс счетов не давал времени ждать. В качестве приданого инлиски проведут для своих новых китамарских родичей, Лефтов, зимний караван.