Призрачная империя

Кто-то схватил меня за рясу и потащил по узкому коридору, наполненному котлами, где горели и варились грешники. Удар – и спина отозвалась болью. Железное дно накалялось, сжигая одежду. Когда я остался нагой, кожа начала покрываться волдырями и лопаться.

Нет, этого не может быть… Я же служил Богу… я заслужил место в раю!

В следующее мгновение удар огненной плети рассек кожу на спине, заставляя рухнуть на колени и закричать. За первым последовал второй, третий… После тридцатого я сбился со счета, и мой голос, полный боли, страданий и агонии, присоединился к мукам грешников, что сливались воедино, подобно церковному хору.

Глава 6

Клавдия

Сплетни порождаются

злыми языками

Выйдя из избы, я оставила небольшой зазор, чтобы слышать разговор Константина и мужчины, с которым супруг, оказывается, был знаком. Поначалу слышались обрывки фраз, а затем дверь захлопнулась, вероятно, от порыва ветра. Я пыталась отворить ее, но не удавалось, будто кто-то держал ручку с обратной стороны. Раздался смех, отчего пришлось прижаться ухом к двери, чтобы хоть что-то расслышать. Не прошло и минуты, как она распахнулась и на пороге появился тот самый незнакомец – пришлось отшатнуться и выпрямиться, чтобы не выдать себя.

Когда мужчина впервые появился на крыльце нашего дома, он прихрамывал на одну ногу – теперь же не было никаких следов недуга. Я сощурилась, но незнакомец лучезарно улыбнулся и жестом пригласил войти внутрь. Поправив прическу сквозь платок, я вошла в избу и замерла. На полу лежало безжизненное тело Константина: глаза устремлены ввысь, руки сложены, словно в молебне, а ряса была вся в крови. Кожа словно покусана, покрыта мелкими рытвинами, а крест, который священник всегда носил с собой, валялся в углу комнаты, поблескивая в солнечных лучах.

– Хотите о чем-то спросить меня, Клавдия, не так ли?

Вкрадчивый шепот послышался совсем рядом, отчего я отпрянула и взвизгнула. Развернувшись и схватив с плеча полотенце, которое так и не удосужилась снять, замахнулась и ударила им мужчину по плечу. Он не сдвинулся с места, лишь принялся расстегивать фрак и закатывать рукава, как врач перед операцией.

– Что вы делаете? – истерично спросила я, сделав шаг назад.

– Очищаю землю от злых языков.

– Простите?

– Бог простит. – Мужчина улыбнулся и резко подался телом вперед, схватив меня за плечи. Повалив на пол, он коленями прижал мои руки к полу и потянулся ладонями к печи, где на выступе лежал разделочный нож. – Больно не будет. Наверное.

Он с невероятной силой распахнул мой рот и схватился за язык. Замахнувшись, мужчина отрезал часть плоти и кинул ее в горящую печь – та зашипела, взметнув языки пламени ввысь. От боли тело парализовало, и мужчина, воспользовавшись случаем, встал и отряхнулся, будто ничего не произошло. Глотку обжигала кровь, которая смешивалась с моими слезами.

– Вы с ним действительно сто́ящая пара. Только ты пока не заслужила смерти. Живи и молись, чтобы Сатана не пришел по твою душу, Клавдия.

Мужчина вышел из избы. Всматриваясь в деревянный, местами прогнивший потолок, я плакала и спрашивала у Бога, чем заслужила подобное. Но он молчал. Перед тем как провалиться в блаженную темноту, я была готова поклясться, что слышала смех и видела темные силуэты, которые прыгали по стенам и потолку.

Глава 7

Андрей Азаров

Желание владеть всем приводит к катастрофе

После церкви мы пошли домой. Из-за непогоды не удалось дойти до ближайшего полуразвалившегося рынка за сахаром и маслом – любимым лакомством нашей семьи. Вспомнив вкус свежеиспеченного хлеба, который мать только что достала из печи, я почувствовал, как рот наполнился слюной. Мы клали на выпечку кусочек масла, он медленно таял и впитывался в приготовленное тесто, наделяя его сливочным вкусом, а затем посыпали хлеб сверху чайной ложкой сахара.

Зайдя за порог обветшалого дома, отец, как глава семейства, первым снял рваные сапоги, поставил их в угол и пошел в столовую, посреди которой стояло железное ведро с чистой водой для мытья рук. Рядом – покосившаяся табуретка, где лежал брусок хозяйственного мыла, от запаха которого едва удавалось подавить рвотные позывы. Мать зашла следом, ей нужно было раздеть сестер, чтобы те, играясь, не растащили грязь по всему дому.

Последним в дом зашел Гриша. Его цепкий взгляд хватался за движение каждого, будь то отец, который уже уселся во главе стола в ожидании горячей похлебки после морозной стужи, или сестры, смеявшиеся и гонявшиеся друг за другом. Мать, смиренно опустив голову, прошлась до угла столовой, отворила заслонку в печи, пошевелила кочергой угли и подкинула пару дров, чтобы разжечь огонь. Поленья радостно зашипели, одаривая стены, которые местами продувались, теплом, в то время как женщина взяла со стола глиняный чугунок и поставила его в жерло пламени. Пока похлебка подогревалась, мать нарезала большие ломти хлеба, который успела испечь с утра. Открыла бочку с соленьями, выложила помидоры и огурцы на тарелку, на которой виднелись сколы, и отнесла за обеденный стол.

Отец, не дожидаясь, когда другие члены семьи соберутся вместе, взял кусок хлеба, огурец и, откусив, громко зачавкал. Мать и сестры, привыкшие к подобному, не обращали внимания на его грубость и своеволие, а вот Гриша, стоявший в углу комнаты, не сводил с отца презрительного взгляда – голубовато-зеленые глаза следили за каждым движением родителя, будто пытались остановить жест руки.

Я нарочито громко прокашлялся, чтобы привлечь внимание отца, но вместо этого встретился взглядом с братом, на лице которого расцвела детская, наивная улыбка, совершенно не вязавшаяся с действиями – он сжал детские ручонки в кулаки, чуть вздернул голову, будто вот-вот ринется в драку.

– Отец, мы можем поговорить? – хрипло произнес я, прекрасно понимая, что скорее получу по шее, нежели отец согласится перекинуться парой слов.

– Ты не видишь, чем я занят, Андрей? – отец произнес имя с таким холодом, что волосы на загривке встали дыбом. Нужно было что-то срочно придумать, поэтому первое, что пришло на ум, было…

– Это касается отца Константина.

Даже мать замерла, перестав стряхивать крошки от хлеба со стола в ладонь. Кинув беглый взгляд через плечо, она мотнула головой, расстроенная моим поведением: никто из домочадцев никогда не отвлекал отца от трапезы разговорами, учитывая, что отец уважал только две вещи в своей жизни – еду и церковь, в которую заставил ходить детей и супругу. Родитель шумно проглотил кусок хлеба, почти не прожевывая, и посмотрел на меня зло, разочарованно.

– Ну?

– Не при всех, – сказал я тихим голосом, сожалея, что во все это ввязался.

«Не мог подождать полчаса, дурак». – Мысленно проклиная себя, я удивленно выгнул бровь, когда отец встал из-за стола и последовал в другую комнату, схватив попутно меня за шкирку, как нашкодившего котенка. Почти что насильно впихнув внутрь, мужчина скрестил руки на груди и вскинул голову вверх, призывая начать разговор.

– Дело в том…

– Не мямли, как девчонка.

Я на мгновение закрыл глаза, чтобы произнести речь, которую подготовил в голове, и быстро, стараясь не запинаться, выпалил:

– Гришу следует отправить в пансионат. Видел, как он неравнодушен к иконам? Отец Константин дал ему какую-то книгу, должно быть, Библию – наверняка увидел в нем потенциал. Возможно, по истечении времени брата взяли бы прислуживать в какой-нибудь монастырь, и его жалованье смогло бы вытащить нашу семью из нищеты.

Я продолжительно выдохнул через нос, чувствуя, как глотку жжет от потока слов. Переведя дыхание, внимательно стал всматриваться в суровые черты отца, которые медленно начали разглаживаться на изнеможенном лице.

– О какой книге ты говоришь?

– Темная, маленькая такая. Мне показалось, что она была похожа на Библию, вероятнее всего, детскую. Можем завтра сходить вместе с тобой к отцу Константину и все разузнать – вдруг чем поможет, посоветует пансионат, где нужны мальчики для обучения.

Отец молчал, а узел, разрастающийся внутри меня, становился все туже. В ушах зазвенело, ладони покрылись потом, а сердце того и гляди грозило выпрыгнуть из груди от молчания родителя.

– Что ж, можно попробовать. Схожу к отцу Константину и все уточню.

Отец обогнул меня и сделал пару шагов, но прежде, чем выйти из комнаты, внезапно положил свою ладонь на мое плечо и сжал его:

– Ты хороший брат, Андрей. И сын тоже.

Отец убрал руку так же резко. Выйдя из комнаты, он оставил меня ликовать в душе: Гриша скоро уедет в пансионат, а с младшими я разберусь сам. Никто и ничто не остановит меня перед тем, чтобы стать единственным ребенком в семье Азаровых и завоевать уважение отца, который найдет во мне опору в старости.

Глава 8

Григорий Азаров

Увидь сущность, которая решит

исход божественной битвы

Я даже не силился скрыть свою неприязнь, росшую к Андрею, словно ком снега, скатывающийся с высокой горы. Когда он и отец вышли из комнаты, я скользнул взглядом по брату и сощурил глаза, отчего тот поспешно отвел взгляд и сел по правую руку от главы семейства, чем вызвал удивление на лицах всех домочадцев. Мать сидела, плотно поджав губы и почти что не касаясь еды, сестры понурили головы и лениво водили местами заржавевшие ложки по тарелкам, ударяя железом по стеклу, что вызывало волну раздражения.

Стеклянные тарелки – единственный подарок от бабушки и дедушки по материнской линии. Когда мать влюбилась в отца и попросила дать благословение на брак, они отказались, ссылаясь на то, что негоже девушке из богатой семьи якшаться с отбросами. Но мать всей душой желала быть с любимым мужчиной и даже отреклась от семьи, забрав с собой посуду, как своего рода неповиновение перед судьбой и словами старших. Сожалела ли она о содеянном? Сложно сказать. Мать никогда не жаловалась, но безжизненный взгляд и замедленность в движениях выдавали тяжесть гнета, который она несла с гордо поднятой головой, ломаясь с каждым днем все сильнее.

Я старался не привлекать внимания и молча ел свою порцию, чувствуя, как что-то поменялось в отце. Он никогда не проявлял чувств, и все давно привыкли к его отстраненности и холодности к собственным детям. Изредка глава семейства мог взять на руки дочерей, которые лет через четырнадцать станут невестами для какого-нибудь зажиточного крестьянина или, если повезет, бродячего купца, что увезет девушку из бедноты к лучшей жизни.

Тишина, повисшая в воздухе, напоминала кисель, затвердевший от того, что в овсяное молочко добавили слишком много меда и забывали периодически помешивать. По спине бежали мурашки, истинную природу которых я не мог понять. Краем глаза заметил, как небольшая тень отошла от стены и безобразной кляксой встала позади отца, проведя изуродованной культей по его шее, будто перерезая горло. Шумно сглотнул и не смог оторвать взгляда от твари, которая подошла и повторила свой жест на всех членах семьи, кроме матери – его взгляд, полный сострадания, мимолетно прошелся по сгорбленной фигуре женщины. Существо мотнуло головой – у него не было ни глаз, ни рта, лишь темный овал, сквозь который пробивались вверх два изогнутых остроконечных рога. Когда взгляд перешел на меня, тварь почтенно поклонилась и, готов поклясться, улыбнулась – там, где должен был быть рот, истерзанная смоляная кожа растянулась.

– Григорий, куда ты смотришь?

Я вздрогнул и перевел взгляд на отца, который пытливо рассматривал мое лицо, нахмурив брови. Он крепко сжимал между пальцев ложку, чуть склонив голову набок. Андрей, что сидел по правую руку, довольно усмехнулся и едва заметно подтолкнул главу семейства в бок – мол, я же говорил.

– Все хорошо, отец, показалось, будто волки воют.

Я кинул беглый взгляд на тварь, медленно отступающую к стене, будто она пыталась задержаться подольше и послушать, как же будет продолжать искусно врать шестилетний ребенок, которому с раннего детства говорили, что Бог не терпит неправды.

– Волки? В такую погоду даже они не сунутся из леса, чтобы найти добычу и полакомиться.

– Да, отец. Ты прав. Должно быть, просто устал после утренней службы, и померещилось всякое.

Отец оставил мои слова без ответа. Мы доедали в полной тишине, а затем он грубо схватил Андрея за локоть и почти что насильно вытащил из-за стола, что-то яростно прошептал и, мотнув головой в сторону двери, безмолвно заставил последовать за ним. Никто не обратил внимания на эту перепалку – не хотели вмешиваться, боясь получить нагоняй.

– Матушка, благодарю за обед. Мы с отцом отойдем по делам, в течение двух часов должны вернуться домой. Будь добра, растопи печь посильнее, а то дома стало прохладно, как бы не схватить какую хворь.

Андрей, почувствовав себя хозяином и главой семейства, произнес эти слова гордо, надменно, но весь эффект испортил отец, который уже стоял в дверях и ждал нерадивое дитя, – мужчина рявкнул на наследника, отчего тот стыдливо вжал голову в плечи, быстро накинул тужурку на плечи и вышел из дома.

Мы переглянулись с матерью, но не обмолвились и словом. Я наконец-то дождался, когда отец и Андрей уйдут из дома, – их присутствие вгоняло в меланхолию. Постоянно казалось, что, будь их воля, они посадили бы меня на цепь и потешались, каждый раз тыкая, как нашкодившего котенка, что я не такой, другой, отличный от них. Но разве это порок, проклятие Бога, если не похож на других, кто замаливал свои грехи, стоя на коленях перед иконами, вторя слова молитвы и сжигая свечи, пламя которых никогда не сможет очистить душу от тьмы, вцепившейся изуродованными культями в самое сердце, вырывая окровавленные куски плоти?

Я не стал спрашивать разрешения у матери удалиться с кухни. Молча взял свою тарелку, поставил на печь, чтобы мать потом смогла помыть посуду после обеда. Тарелок и ложек у нас было строго по количеству членов семьи, поэтому если не мыть сразу, то кому-то пришлось бы голодать или доедать остатки после того, как отобедают остальные. Мать никого не подпускала к мытью посуды, боясь, что кто-то может разбить ее, – только сестры подносили стеклянные емкости, чтобы хоть как-то помочь по хозяйству, несмотря на свой двухлетний возраст.

Я почти что бегом влетел в свою комнату, захлопнул дверь и забрался с ногами на кровать, достав из-за пазухи рубашки черную книжку, которую всучил перед уходом из церкви отец Константин. Это не было на него похоже – зачастую молчаливый, с надменным взглядом и алчным блеском в глазах, слуга Бога никогда не обращал на меня внимания, предпочитая игнорировать дитя, которому становилось плохо в церкви, лишь бы тот не мешал довести службу до конца.

Я сжал черную тонкую книгу в руках и почувствовал какой-то трепет в душе, который не испытывал даже перед сном, когда мать приходила рассказать сказку. Каждую ночь она продолжала сказ на том месте, где остановилась вчера, чем вызывала еще больше радости, а я каждый раз умолял Бога, чтобы завтра пришло как можно быстрее, чтобы узнать продолжение.

Но сейчас не было радости, ожидания – будто кто-то скребся по нутру и пытался вырваться наружу, предстать перед миром и показать себя. Сосчитав до трех, я резко распахнул книгу, но ничего не увидел – лишь белые листы, которых было порядка сорока. Яростно пролистав каждый, чуть ли не взвыл от недовольства и замахнулся, чтобы отшвырнуть ненужный груз в угол комнаты, но острые основания царапнули кожу и окропили белоснежные полотна кровью. Я выронил книгу на кровать, но пара капель алой жидкости успела попасть на страницу, где начали проявляться рисунки и слова на неизвестном языке, и существо, изображенное там, я узнал сразу.

Упырь – создание худощавое, безволосое, с выступающими суставами. Кожа чудовища – бледно-голубая или зеленоватая. Пальцы на руках длинные, оснащены когтями с трупным ядом. Глазные резцы удлинены по отношению к остальным зубам.

Тела этих существ начинают разлагаться с момента обращения, и первыми страдают внутренние органы. Несмотря на цельный облик, от упырей исходит стойкий запах гниения. Со временем нечисть иссыхает, исчезают губы и веки.

Вера в упырей связана с представлениями о существовании двух видов покойников: тех, чья душа после смерти нашла упокоение на «том свете», и тех, кто продолжает свое посмертное существование на границе двух миров. Считалось, что упырями становятся люди, бывшие при жизни оборотнями, колдунами, или же те, кто был отлучен от церкви и предан анафеме (еретик, богоотступник, некоторые преступники, например маньяки). Также упырем мог стать погибший насильственной смертью, совершивший самоубийство, некрещеный младенец, подвергшийся нападению упыря или даже поевший мясо животного, на которое напал упырь.

Я водил пальцами по изображению твари, смотревшей прямо на меня и пожиравшей плоть мужчины – его руки и ноги были вывернуты под углом, сломанные кости остроконечными пиками разрывали плоть и светились в солнечных лучах. Пустые глазницы, оторванный нос, вместо которого кровавый обрубок, губы, искромсанные неровными острыми зубами упыря. На месте сердца зияла дыра, а сам некогда пульсирующий орган лежал в нескольких метрах – около него уже начали собираться восставшие из могил живые мертвецы, желающие полакомиться гниющим страдальцем.

На миг показалось, что мужчина дернулся в объятиях упыря. Отскочив, я протер глаза руками и осторожно наклонился к книге, пытаясь выявить первые признаки моего сумасшествия, но ничего не произошло – жертва продолжала безвольно лежать на земле, тварь пожирала плоть страдальца. Я смотрел на картину несколько ударов сердца, прежде чем она начала растворяться на белоснежном покрывале листов. Пятая страница. Когда изображение пропало, я отсчитал и загнул небольшой уголок, чтобы не забыть.

Я осторожно взял книгу за край и перевел ее на солнечный свет, в глубине души надеясь, что она сгорит в агонии моего отчаяния и страха. Понимал, что это всего лишь чья-то злая шутка и что от этого проклятого манускрипта надо избавиться, и как можно скорее. Обхватив книгу обеими руками, я пытался прислушаться к ощущениям, которые, будто по велению высших сил, не отзывались, когда я соприкасался с демоническим постулатом, – но затем страх отступил, оставив любопытство, желание узнать, про какую еще нечисть могу прочитать.

Я хотел выкинуть книгу: взять лопату, которой едва ли смогу орудовать, закопать в рыхлую, продрогшую от первых заморозков землю и забыть навсегда про злую шутку отца Константина, – но не мог. Будто кто-то насильно пытался вложить в голову мысль о том, что надо беречь, таить от чужих глаз, умов, которые не смогут постигнуть все могущество и судьбоносность страниц. Руки тряслись от волнения, но в итоге я судорожно выдохнул и вновь засунул книгу под рубашку, чуть опустив ее, чтобы родные не смогли ничего заподозрить. Накрылся одеялом с головой и задремал, пропустив первый снег, который принес за собой разрушение.

Глава 9

Примеряя чужое тело, будь готов

перенять на душу грехи, как собственные

Натягивать кожу отца Константина на свое тело было болезненно и неприятно – она никак не хотела растягиваться и всячески норовила порваться. Я осторожно обволакивал живой материал сначала вокруг ног, рук, тела. Но вот дело дошло до лица, я встал перед зеркалом и зашипел, когда небольшой участок кожи все-таки порвался.

– Эти глупые людишки даже не могут шкуру потолще наесть! – произнес я, чуть ли не взревев. Спустя долгие десять минут наконец-то удалось наложить лицо отца Константина на собственное, чтобы невозможно было отличить. Кожа сковывала движения, но деваться некуда – сегодня моей жертве просто необходимо быть в церкви и выслушать наставления отца Гриши, а также его брата, в котором злости и зависти было больше, чем во всем утреннем приходе на молебне. Надев рясу и повесив поверх крест, почувствовал, как шеи коснулось легкое удушье, отчего закашлялся и выплюнул горькую слюну на окровавленное тело священника, от которого остались лишь мышцы, суставы, кости, глазницы с лопнувшими сосудами и местами пожелтевшие зубы.

Клавдия, уцелевшая супруга Константина, сбежала из дома сразу же. Какая жалость! Она не видела, как я, когда вернулся после прогулки, помогающей проветрить мозги, потрошил ее мужа, словно цыпленка, с точностью хирурга срезая кожу. Возможно, я доберусь до болтливой старушки чуть позже, а пока даже сейчас ощущал отчетливый запах страха, отзывающегося во всем теле приятными ломотой и истомой.

Бесы, которые истошно вопили и цеплялись когтями за стены и потолок, ждали приказа пировать. Они боялись подходить ближе, зная, что одно мое касание может уничтожить их. В глазах тварей стояло нестерпимое желание и голод. Разве я мог оставить своих питомцев без лакомого куска плоти грешника?

– Пируйте, мои дети. И не оставьте ни единой кости от священника.

Я вышел из дома под сопровождение радостных криков бесов, напоминающих вой волков и смех шакалов. Вдали замелькала церковь, послышался звук колоколов, от громкости и мощи которого вспорхнули птицы, сидевшие на ветках. Пока я шел в священное место, пошел снег – сначала пара снежинок, кружась в воздухе, робко упали на рясу и растаяли, но когда зашел внутрь, то непогода разыгралась не на шутку – завьюжило, холодный ветер пронзал тело до костей.

Черти воюют в аду, не иначе.

* * *

– Анна, будь добра, убери с порога огарки свечей. Они будут мешать прихожанам и вызывать недовольство в священном храме Бога.

Я опустил руки вдоль тела и едва заметно поклонился монахине, боясь, что кожа предательски может разойтись на спине и отвалиться. Старушке было лет шестьдесят, она была облачена в черные одеяния, поверх которых виднелся белый фартук, повязанный на плечах в тугой узел. Светлого оттенка косынка скрывала пепельные волосы; лицо, покрытое глубокими морщинами, не потеряло привлекательности, присущей настоятельнице в молодости. Почти что выцветшего оттенка глаза едва сохраняли голубоватую оболочку; чуть вздернутый вверх нос, плотно поджатые губы, около верхней виднелась родинка, напоминающая дождевую каплю. Монахиня молчаливо исполнила просьбу, забрав небольшую деревянную коробку с огарками свечей, и удалилась, даже не кинув взгляда в мою сторону.

Я давно наблюдал за настоятельницами этой церкви, и, к счастью или сожалению, ни в одной из них не было ни намека на пороки, за которые можно наказать и отправить на суд праведный. Все как одна всей душой верили и любили Бога, который подпитывал собственные силы преданностью своих смертных подданных.

Между лопаток будто заскребли когти сотни бесов. Я в последний момент подавил улыбку, расползающуюся по лицу, словно яд по венам, и обернулся, увидев, как сквозь бушующую непогоду пробирается мужская чета семьи Азаровых. Ефим, отец Григория, поджал голову и пытался рукой прикрыться от снега, который норовил пробраться через одежду и окутать тело своей устрашающей холодностью. Рядом семенил Андрей, жадно хватающий морозный воздух ртом, едва поспевая за родителем. Нельзя было не заметить сходства отца и сына – у обоих черствые сердца и изничтоженная душа, которая не испытывала никаких чувств, кроме зависти и гнева. Но если Ефим со временем научился контролировать их, то Андрей едва ли мог управляться с грехами, выказывая их как великий трофей.

Я не запоминал лиц – не было необходимости. Главная способность заключалась в том, что душа, обнажаясь перед прислужниками ада и рая, показывала истинную сущность каждого смертного, и чем больше грехов поселилось в его нутре, подобно рою саранчи, тем более ужасающей она была.

На крыльце церкви послышались мужские голоса, которые о чем-то спорили, удар сапог о деревянный настил, позволяющий стряхнуть снег с обуви. Дверь со скрипом открылась, и зашли Андрей и Ефим. Мужчина при виде меня поджал губы и сухо кивнул. В нос ударил едкий запах вины – жженая свеча, тлеющий фитиль которой отравлен мышьяком. Андрей был более сговорчив – учтиво склонил голову и поприветствовал, припав губами к перстню на моей левой руке. Я едва сдержал стон раздражения, увидев, как аура мальчишки разрасталась и превращалась в обезображенное существо, вместо сердца – дыра и огромный червь, который прогрызал плоть дальше. Тварь с каждым укусом становилась толще – шкура была покрыта бледной слизью, движение давалось ему все сложнее, а голод становился сильнее.

– Ефим, Андрей, что привело вас ко мне в такую непогоду?

Отец и сын переглянулись, и глава семьи вскинул голову вверх, призывая отпрыска отойти и не вмешиваться в разговор. Дождавшись, когда Андрей отойдет к иконам и начнет молиться, Ефим шумно выдохнул и теперь смотрел куда угодно, но только не мне в глаза. Тишина угнетала, но я не торопил мужчину, поскольку и без слов прекрасно знал, с какой целью он оказался на пороге церкви в такую непогоду. Прошла минута, две, три – и терпение начало иссякать, подобно перевернутым песочным часам, выжидая момент, когда последний золотистый кристаллик опустится на дно. Не выдержав, я спросил учтиво и вежливо – так, как мог, но судя по тому, как дернулись лицо и кадык Ефима, вышло паршиво.